— Пойдем с нами в хлев, — сказал Павел.
Резеш вдруг одеревенел; лицо стало как пергамент, а губы были так плотно сжаты, что, казалось, никогда и не раздвигались в улыбке.
На улице у его ворот толпились соседи. Все те, у кого хлевы уже опустели. Резеш никого не узнавал. Он резко повернулся и вошел в дом. Горечь и жгучая боль разъедали его душу, как щелок.
Резеш стоял у окна. Ждал. И вот он увидел своих коров. Подойдя к воротам, они остановились. Контеса и Гермина замычали. Соседи немного расступились, давая им дорогу, и они, одна за другой, вышли на улицу. Шерсть у них лоснилась — Марча утром напоследок тщательно вычистила их щеткой и протерла.
Резеш до боли стиснул ладонями грудь.
— Что теперь делать? Как будем жить? — запричитала, рыдая, Марча.
— Да замолчи ты! Черт возьми! — крикнул он.
Его бросило в жар. Казалось, вместе с кровью по жилам растекается огонь и охватывает все его существо. Он судорожно ловил ртом воздух. Комната, окно, Марча, Ферко, Тибор — все поплыло перед ним.
Резеш, спотыкаясь, добрел до стола и схватил кухонный нож. Лицо его вдруг исказилось. Это уже был не он — готовность убить заслонила все, рвалась наружу, в глазах затаилась смерть.
— Господи Иисусе! Что ты?! Нет, нет! Не смей! Нет! — Марча кинулась к мужу, вцепилась в него.
— Пусти меня! — кричал он.
Но Марча буквально повисла на нем. Она обнимала его, прижимала его голову к своей груди, ласково гладила волосы.
— Нет, нет, Мишко! Нет. Нет. Не-е-ет! — молила она.
Канадец долго стучал в запертые ворота Тирпаковых. Петричко стоял рядом.
— Ладно, оставь. Пошли туда, — указывая на дыру в заборе, тихо сказал он.
Кулак Канадца продолжал с ожесточением обрушиваться на ни в чем не повинные доски. Они трещали, прогибались, но никто не выходил на стук. Только во дворе захлебывалась от лая собака.
— Проклятье!.. Иди-ка сюда! Иди и ты сюда! — крикнул Петричко Павлу, который гнал мимо двора Тирпака коров Резеша.
Павел бросил кнут Ивану и пролез следом за Петричко во двор. Пес накинулся на них, но они все же вошли в хлев.
Павел хорошо знал обеих коров. Лысуля вся лоснилась, а Ружена стояла грязная, облепленная навозом. Он направился к Ружене.
— Ну ее к дьяволу! Возьми другую. Да будь поосторожней. Знаешь, если Зузка накинется… — подмигнув, сказал Петричко.
Только они вывели Лысулю из хлева, как дверь дома распахнулась и на пороге появилась Зузка.
— Стойте! Отпустите ее, чертовы грабители! — закричала она.
— Чего орешь? Сама должна была пригнать, — отбрил ее Петричко и пошел открывать ворота.
Корову вел на веревке Павел. Зузка бросилась к нему.
Ее разгоряченное, злое лицо, раздувающиеся ноздри, зеленовато-желтые пылающие глаза были уже совсем рядом с его лицом. Если она сейчас врежется в меня, я отлечу, подумал Павел и еще крепче сжал в руке веревку.
Жаркое дыхание Зузки обжигало его. Он не выдержал, отпрянул в сторону и, швырнув ей веревку, крикнул:
— На! И катись вместе с нею ко всем чертям!
Павел снова пошел в хлев, быстро отвязал вторую корову. Но та лежала и не хотела вставать. Только когда он хорошенько огрел ее кнутом, она поднялась и пошла за ним.
Зузка погнала Лысулю в хлев и снова столкнулась с Павлом.
— Дай дорогу! Посторонись! — прошипела она ему в лицо.
Но на этот раз он не отступил. Посторонилась Зузка, хотя вся кипела от ярости. Позади нее стоял Микулаш, оцепенелый, словно в воду опущенный, с красными пятнами на землисто-сером лице.
— Не сходи с ума, Зузка! Ведь я же получаю пенсию, — тихо увещевал он жену. — Если у меня ее отберут…
— Ну и пусть забирают, хоть с тобой вместе! — завопила она. — Да, да, пусть берут вместе с тобой! Мне от этого хуже не будет! — И снова напустилась на Павла: — Ничего, придет время — и ты еще приведешь мне мою Ружену обратно. Похоронщик несчастный!
Микулаш прикрикнул на пса, который с визгом бегал среди всполошившихся кур.
Петричко открыл ворота, и Павел под водопадом Зузкиных ругательств вывел корову на площадь.
Соседи гурьбой потянулись за ними.
— А как с лошадьми? Лошадей брать не будут? — прорвался сквозь галдеж чей-то голос.
— Лошадей, слава богу, не берут!
— И на том спасибо. Гляди! Провожаем коров, как на войну рекрутов провожали…
Зузкина корова — она еще во дворе стала упираться — испуганно шарахалась из стороны в сторону. Павел остановился.
— Дайте пройти!
Он укоротил веревку и подогнал корову ближе к ручью. Тут вести ее было легче: она могла рваться только в сторону шоссе. Он уже почти обогнул площадь, как вдруг позади раздался истошный женский крик. Он обернулся и увидел отца, чуть ли не бегом гнавшего двух коров. За ним мчалась Олеярова.
— Воровская шайка! Разбойники! Разбой-ники!.. — уже хрипела она и, размахивая палкой, старалась обогнать отца, чтобы повернуть коров обратно.
— Эй! Прочь с дороги! — крикнул отец. — Ты что, взбесилась, Бернарда?
Но Олеяровой удалось прошмыгнуть на узкий мостик, по которому отец должен был вести коров. Широко расставив ноги и раскинув руки, она завопила:
— А я не дам… не дам их! Восемнадцать лет выхаживала я дочь и этих коров получила не даром… Не отдам я их, слышишь!
Испуганные криком животные остановились на мостике; отец растерянно озирался по сторонам. И в эту минуту на другом конце мостика за спиной Олеяровой появился Канадец, схватил ее, поднял и легко, как перышко, унес с мостика.
— Пусти! Пусти! — надсаживалась она, тщетно стараясь вырваться из могучих объятий Канадца.
Ослабев, она снова принялась поносить отца:
— Старый хрыч! Дьявол плешивый! Ты срываешь на нас зло из-за того, что Анна не вышла за Павла! Старый разбойник!
— Держи ее! — крикнул Канадцу отец.
Но Олеярова уже не сопротивлялась, а только тонко и протяжно сипела.
Коровы перешли через мостик.
Павел увидел бегущую к ним Анну, и в ту же минуту его пронзила острая боль в запястье, вокруг которого была намотана веревка. Корова резко дернулась, и он только потом осознал, что бежит по илистому дну ручья и в сапогах его хлюпает ледяная вода. Шоссе, стволы орехов, мостик, фигуры людей — все завертелось у него перед глазами. Он отчаянно старался удержать равновесие.
Наконец Павел снова почувствовал под ногами твердую землю. Каждый шаг по шоссе острой болью отзывался в его ступнях. Ладони и пальцы горели. Ах ты подлая тварь! Ты же прешь, как танк! Если я тебя не удержу, ты меня свалишь с ног и будешь волочить за собой, как тряпку. Ох, Павел, доведет тебя эта проклятая Зузкина корова до чахотки, и станешь ты похож на беднягу Тирпака…
Лицо его заливал пот. Как в тумане, видел он удалившихся с коровами Олеяров отца и Канадца. Вскоре они исчезли за поворотом шоссе. Он уже был не в силах удержать корову. Но тут к нему подбежал Петричко и, ухватившись за веревку, хоть ненадолго ослабил ее натяжение.
— Скоро закончим! — сказал Петричко. — У нас с тобой уже все!
Корова снова рванулась; теперь она уже мчалась по направлению к бывшей графской усадьбе. Павел продолжал бежать за нею, утирая на бегу лицо, забрызганное пеной, слетавшей с коровьей морды. Сердце у него бешено колотилось. Позади себя слышал шаги Петричко и пьяный голос Штенко:
— Эх, будет теперь моей только та земля, в которую меня зароют…
Павел и не заметил, как оказался на скотном дворе, Демко помог ему привязать корову к груше за хлевом.
— Ну и грязи же на этой твари! Она словно в панцире. Чья она?
— Тирпачки! — с трудом переводя дыхание, ответил Павел.
Руки у него дрожали. Он разжал ладонь. Кожа на ней и вокруг запястья была содрана.
Павел зашел в хлев, огляделся. Внутри было чисто, побелено. И кормушки были чистые. Новые стойла пахли свежим деревом и соломой; стоявшие в них коровы беспокойно топтались и мычали. Павел впитывал в себя все звуки хлева — гулкий топот, приглушаемый низкими каменными стенами, мычанье, удары рогов о перегородки, шуршанье соломы, чавканье жующих челюстей.
В глубине хлева переговаривались отец и Эва; словно далекое эхо, долетали со двора и другие голоса.
Петричко, заметно осунувшийся за последние дни, стоял рядом с Павлом и пристально оглядывал заполнившийся до отказа хлев.
— Ну вот, видишь?! — сказал он с чувством удовлетворения. — Все, конец старому миру в Трнавке.
V. ОХОТА НА ДИКИХ КАБАНОВ
Гойдич с ружьем в руке стоял на одной из вершин покрытой снегом гряды холмов. Противоположный склон слепил глаза мерцающим блеском, над головой сияло бледно-голубое небо, солнце, казалось, было покрыто инеем. И царила ничем не нарушаемая тишина. Здесь властвовала над всем суровая искристая зима.
Большую поляну перед Гойдичем окаймляла полоса густых лесопосадок. Снег на поляне был сплошь испещрен следами животных, которые перебегали через нее, направляясь к старому лесу, тянувшемуся за спиной Гойдича вверх по гребню; за Трнавкой он спускался к пастбищу. Следы при таком морозе покрылись пушистым инеем.
Гойдич подышал на замерзшие руки. Поднимаясь на вершину Гирьяча, он вспотел, и теперь его пробирал холод. Какая чудесная тишина! Лишь хрупкий наст ослепительно белого снега слегка поскрипывал при каждом его шаге.
Какая тишина! — говорил он себе. Тишина и покой. Господи, да мог ли я себе представить, что где-то в мире есть еще тишина и покой? В нашем сегодняшнем мире?.. Сколько же времени прошло с тех пор, как мне подарили ружье? Без малого семь месяцев. А в лесу я впервые. Я знал, что так оно и будет.
Ему было холодно, но он улыбался. Тишина и сверкающая белизна вызывали в нем ощущение какого-то необыкновенного покоя. Хотелось хоть ненадолго забыть тревоги и огорчения, жестокость и суровость жизни, хоть на короткое время отвлечься от забот…
Тогда был точно такой мороз, только еще шел снег, вспомнилось ему. Он сказал Катержине, что не сможет зайти к ней вечером, — он должен был принимать участие в важном деле. «Это и наше дело, Катка. Оно нас обоих касается», — сказал он ей. Она в ту пору еще мало знала его и не понимала, почему он так взволнован. «Ты боишься?» — спросила она. Но и он не сразу понял, что она имеет в виду, даже когда повторила свой вопрос. Потом только сообразил: боялась она. Газеты пестрели заголовками: «Обнаружены склады оружия», «Функционеры национально-социалистической партии готов