Петричко наклонился над ним с масленкой в руке, и тут послышался рокот мотора и автомобильный гудок. Они подняли головы и обернулись. Петричко, выпрямившись, долго всматривался в изгиб дороги, которая вела к воротам хозяйственного двора. Лицо у него просияло — во двор въехал красный «Москвич».
Над полями стояла гнетущая тишина. Только за Горовцами у Лаборца и видел Гойдич трактор с двумя сеялками. Прямоугольник, по которому он двигался, все уменьшался и уменьшался. Это было приятное зрелище. Именно так оно и представлялось ему в мечтах: тракторы пашут, боронуют, сеют. Машины и на полях избавляют людей от изнурительного труда.
Но сейчас работал лишь один-единственный трактор. Трактор государственной машинной станции. И ни одной упряжки. Земля давно пробудилась, а поля пусты. Совершенно безжизненны. В Чичаве он вытащил председателя кооператива из корчмы и повез к амбару. Просеивая сквозь пальцы неочищенное зерно, он спросил:
— Почему оно еще не в земле? Вы что же, черт побери, хотите с голоду подохнуть?
Костовчик — нескладный, угрюмый мужик — был уже в подпитии. Он пожимал плечами и молчал. Ему хоть кол на голове теши, подумал Гойдич.
В Ревиште он, утопая по щиколотку в грязи, добрался до хлева, где ревел скот. Янчи, его шофер, тем временем выяснил, что скотник сегодня еще не приходил, — он сеет на своем приусадебном участке. А было уже девять часов пятьдесят минут! Ну и дела! Гойдич принялся вместе с Янчи кормить коров, пока наконец к нему не привели председателя ЕСХК Федорчака. Гойдич поднял шум. Но шуметь было ни к чему — Федорчак сразу же заявил ему:
— Я отказался быть председателем, а нового нет — никто не хочет!
Это было уж слишком!
— Нет, ты будешь отвечать! — орал он на Федорчака. — Перед партией, перед народом. И тут у вас, в Ревиште. Ты посмотри на скотину!
Коровы лежали на холодном мокром полу, пожелтевшем от мочи. Именно здесь за зиму пало восемь коров, хотя сюда из района отправили по особому лимиту солому и сено.
И выяснилось, что коров тут доят по очереди — соответственно номеру дома. Каждый день — другие женщины. Вернее, должны доить. И каждый день та, что доит, уносит к себе домой молоко из того малого надоя, что можно было бы сдать.
— Что же это за порядок?! — спрашивал Гойдич.
В ответ лишь пожимали плечами. А позади, в дверях хлева, хищно поблескивали глаза и слышались выкрики:
— «Передвижная весна» благословила нас!
Чичава, Ревиште, Каменная Поруба… Менялись лишь названия. Всюду были такие же покрытые навозной жижей дворы и хлева, убогий скот, почти пустые амбары, опустевшие бурты и ямы. Злые, горестные, озадаченные лица крестьян. Голые, безлюдные поля…
А почва прямо-таки на глазах созревала для сева. Мягкая и рыхлая, казалось, она одна окрашивала бесцветный, пасмурный день. Земля просто требовала семян.
Только приусадебные участки были расцвечены первыми зелеными ростками. И жизнь кипела на полях лишь одного селения единоличников — Жабян.
Гойдич видел там плуги, запряженные лошадьми и коровами, мешки зерна над семенными ящиками сеялок. Согнутые спины крестьян и вывороченные плугом пласты жирной земли, на которой будут расти картошка, капуста, сладкий перец. Тут стояли распряженные телеги с узлами, с мешками, а над межами, где жгли сухую траву, вился дым.
У мужика, что шел за упряжкой волов, повисли, словно онемели, руки, когда он увидел его машину. Красный «Москвич» был тут слишком хорошо знаком…
В Жабянах крестьяне отказались сеять табак и свеклу, предусмотренные планом. Никогда, мол, у них не выращивали столько свеклы. Свекла требует очень много труда, а людей не хватает.
План… План… Ведь из области нам спустили план, в котором все было рассчитано до мелочей. Но он все же был выполнен: площади под сахарной свеклой и табаком увеличены на двадцать пять процентов… План… План…
Гойдич с ужасом осознавал, что из рук его выскользнула нить жизни, той жизни, которую он хотел создать. Весна — это ступенька лестницы, ведущей вверх, на которую мы поднимемся, убеждал он себя раньше. Неужели и этой надежде не суждено сбыться?
Но ведь мы совершенно точно знали, чего хотим. Все было так ясно и уже существовало в каких-то нескольких десятках километров от нас. Мы могли заимствовать готовые образцы. Строительные леса и само сооружение. «Кубанские казаки». Разве люди не увидели в этом фильме свою будущую жизнь? Ведь они заглянули в свое завтра. Неужели они ничего не понимают? Смотрят на нас так, будто их за колючую проволоку загнали. Разве мы тюрьмы тут строим? Разве перед нами нет ясной дороги к лучшей жизни? Ведь мы только-только расправили крылья!..
А вот в Жабянах работают!
Краска стыда залила Гойдичу лицо, и часто-часто забилось сердце. Нет, я не струшу. Это сражение надо выиграть. Ты забыл, что говорил утром? Не уступать — и все! Эту битву необходимо выиграть. Только надо быть последовательным!
Быть последовательным, шептал он про себя, шагая по двору трнавского кооператива.
Нужна последовательность… Нужна последовательность… — мысленно твердил он, когда, измученный, в забрызганных грязью и навозной жижей брюках, стоял перед Петричко.
— Где председатель? Где Матух? — набросился на Петричко Гойдич.
В нем поднялась вся накопившаяся горечь. И в Трнавке поля пустуют. Господи, даже в Трнавке!
А Петричко удивленно смотрел на него. Улыбка, которой он встретил Гойдича, застыла на его губах.
— Иван? Он разбрасывает навоз.
— Почему не сеете?! — кричал Гойдич, все более ожесточаясь. — Ты что, не понимаешь меня? Почему зерно у вас еще не в земле? Вы же трнавские, дружище!
— Два дня назад машинная станция обещала прислать нам трактор, но он так и не пришел, — ледяным тоном ответил Петричко. — Ты не знаешь, почему его до сих пор нет?
— Трактор! А лошади? Что, у вас лошадей нет? Сколько у вас в деревне тягла? Вот тебе и Трнавка! Малая Москва! Уж и ты, Петричко, выдохся?
Павел смотрел на Гойдича в упор, но не видел его.
В неожиданно наступившей тишине с затянутого тучами неба донеслось гоготанье запоздалой стаи диких гусей. Оно быстро отдалялось и вскоре совсем стихло. Потом со двора долетел отрывистый шепот и чье-то нетерпеливое шиканье.
— Да, там сейчас получают крепкую нахлобучку, — раздался голос Эмиля Матуха.
Кап, кап, кап… Нет, это не дождь. С телеги, просачиваясь сквозь щели, стекала навозная жижа и разливалась по двору, наполняя вмятины от копыт и глубокие колеи.
Все четверо, что грузили навоз, стояли возле телеги. Эмиль опирался на вилы, Штенко вытирал рукавом нос.
Павел бросил взгляд в сторону Резеша и зажмурился — казалось, он посмотрел на яркий огонь.
— Так получим мы наконец этот трактор? — упрямо повторил Петричко. — Если бы из ваших благих разговоров там, наверху, мосты строили, знаешь, сколько людей потонуло бы!..
Резеш положил заступ, вынул сигарету и окинул взглядом огород, напоминавший расположением грядок шахматную доску. Тут вырастут фасоль, помидоры, огурцы, капуста. Главное — капуста. Сало, конечно, еще только хрюкало в свинарнике — три кабанчика поминутно подавали голос.
Зрением, слухом, обонянием ощущал он приход весны.
Когда-то я не понимал этого. Ничто и никто, даже эти поганцы, не могут остановить жизнь, думал он. Вот только-только дохнуло теплым воздухом и сошел снег, зашумел освободившийся ото льда ручей, стала пробиваться первая трава. Неистребимая весенняя зелень.
И хотя в небе еще гоготали, совершая свой весенний перелет, дикие гуси, Резешу уже виделись деревья, покрытые цветами и пышной листвой. Уже плодоносило персиковое дерево, которому он только что сделал прививку; в солнечных лучах просвечивались ягодки мускатного винограда на искривленном стволе старой лозы, вьющейся по стене дома вокруг окна. Он уже мысленно смешивал в давильном прессе сизый «вельтлин», красный «мускат» и дикорастущий «изак», который придавал вину особый аромат. Резеш даже ощущал во рту вкус напитка и любовался тем, как он искрится.
Ему виделось, как они с Марчей собирают урожай с приусадебного участка; этот клочок земли да еще полоска виноградника на Каменной Горке — вот все, что у них осталось. Но ведь он может получить с этой земли вдвое, втрое больше, чем получал прежде: коровий навоз, к счастью, сохранился. Овес, картошка, кукуруза. Кукурузу он посеет, когда придет ее время. Когда расцветет первая черешня и первая пчела заберется в черешневый цветок, как говорил отец. Корма, корма!
У него уже все готово. Даже чучело стоит, чтоб отпугивать голубей и воробьев. И вот сейчас он обнаружил еще клочок земли, который можно использовать. — узкую неглубокую ложбинку за дровяником, утрамбованную каплями, падающими с крыши во время дождя, Придется как следует удобрить ее навозом и разрыхлить. Но клочок этот стоящий — земля здесь хорошо нагревается.
Резеш закурил, не выпуская из рук заступа. Дымя сигаретой, он поглядел на Марчу, которая, присев на корточки, обрабатывала тяпкой грядки. Он угадывал по движениям ее рук: вот она выбирает камешки, вот обрубает корни сорняков, вот уголком тяпки рассекает личинку майского жука. Марча, казалось, родилась для того, чтобы трудиться на открытом воздухе, и работа на огороде стала для нее радостным обрядом. Но Резеш видел, что сейчас, даже отдаваясь своему любимому занятию, она не могла скрыть охватившей ее тревоги.
Вдруг Марча, взглянув поверх его головы, застыла.
— Мишо!
Он обернулся. На другом конце двора стоял Петричко.
Они с минуту молча глядели друг на друга.
— Что это значит? — заговорил первым Петричко. — Почему ты не пришел сеять?
Опять нагонит страху, как тогда зимой… — мелькнуло в голове Резеша.
Случилось это примерно через неделю после того, как на охоте Пишта Гунар и Штенко дали удрать вепрю. Тогда уже все было иначе, не то что в ту пору, когда Иван с Павлом уводили от них Контесу, Гермину, Шофку и Гизелу. Уже отменили задолженность по поставкам и попросили новых членов кооператива сдать корма, которые они заготовили для своего скота.