Павел опрокинул еще стопку. Полную. До самого дна.
«Гойдич… Гойдич», — талдычит отец. А у него крик этого самого Гойдича в мозгу застрял. «Почему не сеете?» Ты уж сразу кнут бери, рябой черт. В Трнавке у людей уши еще не законопатило, слышат хорошо. А вот с твоим слухом, видать, что-то неладно! Разве ты не слышишь, рябой, как сотрясается от ругани воздух? Ты думаешь, будто можешь еще что-то сделать? Ну-ну! Значит, ты не знаешь, что у людей на душе? Попробуй-ка пришли снова «передвижную весну». Теперь они, завидя тебя, уже не навалят от страху в штаны. Попробуй сунуться в Трнавку и пройди по ней. Пешком пройди! Помни, рябой, — пешком! И если бы на заду твоем висел кусок жести и каждый, кто хотел тебя лягнуть, стукнул по нему, вся округа оглохла бы. Вот так-то, Гойдич… А ты орешь: «Почему не сеете?»
Павел встал из-за стола. Все вокруг закачалось. Надо выйти, решил он, чувствуя, что задыхается. Он никак не мог выбраться из кухни. Наконец пинком распахнул настежь дверь и вышел на улицу.
Он брел в черном весеннем мраке по Трнавке, жадно вдыхая прохладный ночной воздух.
А ведь поначалу Гойдич тебе нравился, продолжал размышлять Павел. Ты верил каждому его слову. Ты думал: он мужик что надо! А он, выходит, просто ловкач. Надувала! Секретарская рожа! Все они делают вид, будто закармливают людей сдобными булками, а подсовывают им пока что заплесневелые корки… Тоже мне, «почему не сеете?»
Эх ты, толстопузая жаба! Если бы из твоих россказней мосты строили, сколько людей потонуло бы! Ему Петричко так и сказал. А мы разве не тонем, разве не погрузились по горло? Ведь нам скоро так по шапке дадут, что ого-го! И разбегутся все из кооператива.
Разбегутся? Ха-ха!
Будто они там были когда-то! Будто ты, Павел, не знаешь, что все, чему расти и цвести, должно иметь корень.
А ты, ты сам, разве не корень? — вдруг разозлился он на себя. Корень, самый настоящий! Да, хорош корень, похоронщик несчастный. Чем ты лучше этого пузатого мордоворота?!
Убирайся-ка поскорее отсюда. Сматывайся, пока не поздно, не то загнешься тут! Помнишь, как мать тебе кричала вслед: «Смотри не попадись в ловушку! Иди, иди! Не возвращайся сюда!» Не возвращайся! А ты, свинья поганая, не послушался. Вот и попал в ловушку. Сидишь теперь в клетке. И все потому, что не послушался.
Ну, а как тебе надо было поступить? Да, ты уже забыл, что говорили твои приятели в казарме? «Дурак ты, Павел Копчик, набитый дурак! Черт возьми, ведь у тебя, осел, такая прямая дорога! Папаша твой — старый коммунист, батрак, теперь в кооперативе. Да этому же цены нет! У тебя, что называется, все условия для роста! Нечего и раздумывать, балда! Оставайся в армии. Кончишь военное училище и получишь золотую нашивку на плечо».
А ну тебя к черту, Павел! Сам видишь теперь, что натворил, в каком болоте увяз? Давай деру поскорей, и все! Ты же просто баран! Сделай хотя бы так, как Илона Олеярова. Убежала в Горовцы и больше носу сюда не кажет! И ты мог бы…
Он глубоко вздохнул. Господи, вот это воздух! И куда это ты забрел, парень? Он остановился, широко расставив ноги, и, казалось, врос в сырую распаренную землю. Ее влажное дыхание струилось отовсюду. Оно смешивалось со сладковатым запахом прошлогодней листвы, сквозь которую уже пробивалась молодая трава.
Павел с трудом разглядел в густом весеннем мраке канаву у дороги и услышал журчанье воды — где-то близко протекал ручей. Ему вдруг захотелось пить. Он стал ощупью пробираться к ручью — кусты царапали его, ноги разъезжались в слякоти. Он поскользнулся, упал, и в лицо ему плеснула вода. Странно, а ему казалось, что до ручья еще несколько шагов.
Павел, припав ртом к воде, долго и жадно пил.
Потом с трудом поднялся. Колени и локти у него намокли, с волос, с подбородка стекали струйки воды.
Он стоял у ручья и думал: да, пора тебе, Павел, глотнуть настоящей жизни, повидать белый свет, а как будут жить в Трнавке — начхать! Ты, конечно, дашь деру отсюда. А пока наглотайся здешнего воздуха.
И он жадно глотал этот воздух. Сердцу его вдруг стало тесно в грудной клетке, а уши, казалось, слышали, как прорастают в земле корешки.
Что за ночь, она словно вывернула наизнанку его душу! Такая ночь, Павел, а ты один…
И тут на него снова нашла злость.
Олух чертов! Тебе теперь не к кому даже пойти. Нет никого, кто бы тебя обнял. Нет ни одной девчонки, возле которой ты мог бы лечь, прижаться к ней лицом… А уж как бы ты ее обнимал, как целовал… И тогда не существовало бы на свете ничего другого. И ты мог бы хоть ненадолго забыть эту вшивую жизнь, стряхнуть с себя всю накопившуюся горечь и злость. Стряхнуть их, как стряхивают с дерева груши. Пусть на одну ночь. И не думал бы ты тогда ни про каких Гойдичей. Ох, сматывай ты поскорее отсюда удочки, Павел! Мотай ко всем чертям, раз у тебя уже здесь никого нет. Мотай отсюда!
Было это у тебя с Анной, было с Верой. И давно уже тебе этого недостает… Так мотай отсюда, если ты тут совсем один. Нет, дурак ты все-таки! Да любая из здешних бабенок будет рада. Они только притворяются безгрешными монашенками, а между тем…
Лопну от досады
или удавлюсь,
если с милым вечером
я не обнимусь…
Ты, Павел, конечно, и сам знаешь, как это бывает…
С кем же нынче, дочка, провела ты ночку?
Миловалась с Андришком до зари в кусточках…
Ого-го-о!
Рубашка терла ему плечи и спину, щекотала соски. Казалось, телу его стало тесно под кожей. Павел вдруг побежал. Ноги его скользили.
Что это, я опять возле дома? Нет, это соседский. А, черт… там кто-то стоит. Может, мне почудилось? Он напряг зрение. Нет, тут кто-то есть. А что, если это… Сердце у него бешено заколотилось. Он задержал дыхание, ухватился за планку забора.
— Это ты, Зузка?
Она и в самом деле стояла у завалинки в нижней юбке, задумчиво уставившись в темноту.
— Тьфу! Испугал. Иди своей дорогой! — сердито буркнула она.
— Зузка!
— Отстань! — сказала она тихо усталым голосом. — Снова норовишь в мой двор забраться? Ступай прочь! Иди к коровам, которых вы у нас отобрали. — Зузка горько рассмеялась.
— Что там такое? — послышался из-за полуоткрытой двери голос Микулаша.
— Ничего. Отвяжись ты наконец! Спи! — зло прикрикнула она на мужа.
— Кто там? — продолжал сипеть Микулаш.
— Кот. Кот бегает тут возле меня, — смеясь, сказала Зузка и вздрогнула. Она постояла еще с минуту, скрестив на груди руки и сжимая ладонями плечи, словно обнимала себя, потом медленно пошла к двери.
— Зузка! Послушай, Зузка! — зашептал Павел.
Но ее уже не было.
Вот бестия! Что она — ждала тут кого-нибудь или собиралась идти коров доить?
Хотя Зузка и ушла, она все еще стояла у него перед глазами. Павел видел ее лицо, обжигающий блеск ее глаз. Настоящая Ева! На празднике, когда они танцевали, она так прильнула к нему, что у него чуть не отнялись ноги. Он еще и сейчас, казалось, ощущал ее разгоряченное тело. «Ты, я вижу, хорошо знаешь, где у пчелок мед», — сказала она ему тогда. Мед? Хорош мед! Это же взрывчатка! Просто взрывчатка!
Вот это баба, черт возьми! Да разве бедолаге Микулашу совладать с нею, с ее телом? Ха-ха-ха! А может, это сама Зузка так истерзала и вогнала в чахотку Микулаша?.. Взрывчатка… Такой бабе знаешь какой мужик нужен? Зубастый и чтобы сила была бычья. Посмотри-ка на нее. От ее ног, от того, что повыше, от всего ее чудесного женского бесстыдства просто дух захватывает. Ее бы и слепой увидел. А как она разбушевалась тогда в конторе, как налетела на Сойку?!
И вдруг он вспомнил, с какой жгучей ненавистью смотрела на него Зузка, когда он уводил ее корову. Эта ненависть обожгла его и сейчас. Нет, надо сбить с нее спесь, в бараний рог скрутить эту бестию. Повалить бы ее, а потом смотреть, как притихнет она под тобой… Забраться в ее соты с медом.
Какая ночь! Господи… какая ночь!
VII. ГОРЕЧЬ И НАДЕЖДЫ
Неужели ты действительно не представляешь, как было дело? А если бы я не послал тебе отчета и не разговаривал по спецсвязи, ты так и не знал бы ничего? Разве у тебя нет ни глаз, ни ушей? Ты же секретарь областного комитета! — возмущался в душе Гойдич. Он сидел за письменным столом в своем прокуренном кабинете и мучительно думал о создавшейся в районе ситуации. Разве ты туда не ездил? Ты что, по воздуху летал? Разве не видел этой картины?
У него самого она четко запечатлелась в памяти.
Ряды привядшей, давно уже переросшей свеклы; картофельная ботва, что сплелась с пыреем и чертополохом; нетронутая прошлогодняя стерня. За установленными зимой вдоль шоссе большими деревянными щитами, где сообщалось, что «уже 38 сел нашего района вступили на путь социализма», лежали пустые поля. Лишь кое-где на них копошились школьники, которых привезли сюда на автобусах и на тракторных прицепах из Горовцев. Да еще бригады помощи деревне, составленные из служащих магазинов, закрытых на время. Всюду пусто, печально, мертво.
Он видел эту дорогу даже во сне, и у него было такое чувство, будто он идет по улице, опаленной молнией.
Вчера к этой картине прибавилась новая. Отчетливая и яркая.
В Стакчине члены кооператива разобрали скот. Когда стадо в полдень возвращалось в деревню, они перехватили его и каждый погнал своих коров к себе в хлев. Мы приехали туда, когда там все еще были в приподнятом настроении. С нами прибыли четверо сотрудников службы безопасности. Вполне понятно. Ведь это был самовольный угон кооперативного скота, грубое нарушение устава кооператива. Мы хотели сперва провести собрание. Партийное собрание. Но нам это не удалось. Члены партии «спасались» от нашей помощи. Я сам видел, как один из них, углядев нас, выскочил из окна в сад. Это был Васил Вирчик, председатель здешней партийной организации.
Прошел час, другой… Мы ждали. Тщетно. Тогда мы пошли по домам и привели скот обратно. Недосчитались, правда, семи коров, они, мол, еще на пастбище куда-то запропастились.