Да. Но он ведь лишь торопился увидеть будущее. Он видел то, что еще только должно было произойти. Так оно и будет, сказал он себе. Мне просто хочется знать, как это все будет. Вот она и сплетается — петля мести! А как же она затянется? Резеш затаил дыхание и поднял глаза. Трепетный свет восковых свечей и серебро алтаря. Густое, пахучее облако ладана, колокольный звон… Он опустился на колени.
Прихожане вышли из церкви и остановились на церковном дворе. Звон колоколов, казалось, бился о самое небо.
К Резешу подошла Марча. Она была взволнована, оглядывалась по сторонам, словно чего-то ждала. Да, кажется, и она наконец увидела то, чего ждала и о чем молилась.
— Мишо! — Глаза у Марчи были влажными и темными, будто пашня. Ему вдруг захотелось прикоснуться к ней. Он нежно сжал ее руку, как обычно сжимала его руку она.
— Мы-то уж довольно натерпелись, — сказала Марча. — Хоть бы только войны не было.
Слова эти вырвались у нее, как тяжелый вздох.
— Чего-чего хоть бы не было? — спросил старый Хаба. Его багровое лицо резко выделялось на фоне белой рубашки и черного пиджака.
— Войны, — вздохнула Марча.
— Чепуху городишь, — оборвал ее Хаба. — Они ведь уже воюют с нами, и нам нечего церемониться.
— Я не хочу больше никакой войны, — пожав плечами, сказала Марча.
— Ты слышишь, что она говорит? — Хаба поглядел на Резеша. — Знаешь, есть вещи, за которые надо платить сполна, даже если… Но, может, до войны и не дойдет. Американцы лучше знают, что и как. Ведь есть у них эта самая бомба, но они же не сбросили ее. За милую душу могли шлепнуть на Корею или даже на Москву. И был бы конец. Если бы захотели, могли бы разбить коммунистов в пух и прах. Но вместо этого в Корею прибыли войска ООН, чтобы стало ясно: мир против коммунистов. Нам нужно сбросить их. Если дружно взяться за это, они испугаются нас, как черти ладана. — Хаба не закончил свою мысль — остановился, чтобы найти нужные слова: — Мы стряхнем их с себя, как пес стряхивает блох. Тогда и у нас будет все, как в Питтсбурге. А там — словацкий рай. Мне посчастливилось подышать тамошним воздухом. Когда-нибудь и у нас будет что-то похожее.
Питтсбург тут, Питтсбург там. Я-то живу здесь и здесь исхожу кровавым потом, подумал Резеш. Хабе-то хорошо говорить. Он набил себе карманы в Америке. Привалило ему там счастье. И сегодня — хоть и прошло тридцать лет — люди помнят об этом. Привез домой пару тысчонок долларов. Говорят, он был картежник, каких мало. В деревне на все его махинации смотрели сквозь пальцы, а вот сыну уже ничего не спускают.
Отец Резеша никогда не склочничал из-за куска земли, хотя всегда мечтал о земле. Дважды Хаба отхватывал участок у него прямо из-под носа. Резеш помнил, как отец ругался. Не он один терпеть не мог Хабу, но Хаба имел власть в деревне. Ведь недаром тогда, во время революции, мать и послала Резеша к нему.
Будь все проклято! Теперь мне помощь не нужна, думал он. Я и сам управлюсь, мне ясно, что я хочу. Эх, Хаба, запрягли нас с тобой в одну упряжку. Я войны не хочу, нет. Но коммунистов я бы послал ко всем чертям. Что они тут натворили! Это разве хозяйство? Разорение одно! Я знаю, что мне надо. Я хочу привести обратно в свой хлев Контесу, Гермину, Жофку и Гизелу, И буду их вместе с Графиней снова выгонять на старое пастбище. И хочу иметь свое поле, чтобы снова пахать и сеять. Вот что я хочу.
Да, слова священника возвращали в прошлое и в то же время уводили в будущее, вселяли надежду.
— Похоже, что они уже дошли до точки, — сказал Хаба, откинув назад голову и глядя Резешу прямо в глаза. — Ты слышал, ихнего секретаря Гойдича сняли?
— Слышал.
— А в Чичаве сгорел коровник. Первый, который они построили. Туда должны были всех коров согнать. Вот и дождались праздника.
— А вы знаете, что этого ихнего начальника в Горовцах, того самого, который тут всем заправлял, выгнали, — вмешалась в разговор Олеярова. — «Удовлетворю Я Себя над противниками Моими и отмщу врагам Моим… И опять буду поставлять тебе судей, как прежде… и будут гореть вместе — и никто не потушит», — торопливо шептала она; потом на мгновение застыла с открытым ртом и снова заговорила: — Они взяли на себя смертный грех, и им не уйти от суда. Вот этот пожар… Конец света! Святой Исайя или Сибилла… Сибилла… — Отблеск пламени, которое она видела, плясал в ее глазах.
Хаба, раздраженно постукав пальцем по лбу, отвернулся. Вдруг он замер: по площади шли Иван Матух и оба Копчика.
Прищурив глаза, Хаба провожал их злым взглядом. Дюри и Эмиль Матух тоже с вызовом глядели на них.
— Что же Петричко не раструбил повсюду последнюю новость? — смеясь, крикнул Штенко. — Про Гойдича и про сгоревший в Чичаве хлев. Что ж вы не объявили об этом под барабанный бой?
Когда те трое прошли, Резеш вдруг почувствовал, как измотан бесконечным ожиданием. Он невольно засмотрелся на тучу, которая появилась над холмом и стала заслонять солнце. В ее густой тени, казалось, уж вовсе невозможно дышать. Но потом он вдруг представил себе, как зашумит теплый дождь, приласкает поля, всходы, траву, поднимет всю землю из праха, и ему стало легче.
— Господи боже мой, ну и грязища после дождя.
Едва Сойка свернул с шоссе, как его облепленный грязью мотоцикл наскочил на груду щебня. Теперь и он сам уже был по уши в грязи. Сдвинув на затылок шапку и вытерев лоб, он смотрел, как Петричко посыпает щебнем дорогу.
Дождь как зарядил в воскресенье после обеда, так и лил словно из ведра до рассвета. Потоки дождевой воды оставляли на дороге глубокие промоины и лужи, полные мутной, коричневой жижи.
Петричко с головой ушел в работу. Его движения были на редкость точны: набрал на лопату щебня, хорошо рассчитанный взмах — и щебень сыплется точно туда, куда надо. Пять-шесть уверенных взмахов — и Петричко прислонил лопату к тележке, бросил на нее куртку.
— Ты где был?
— Да вот снова исколесил полсвета. Проклятая жизнь. — Сойка закурил сигарету. — Одни неприятности. А теперь еще слухи пошли, что будет денежная реформа. Чушь какая-то. Ответственные товарищи уже опровергли эти слухи. Писали об этом и в газетах, и по радио объявляли. Не пойдем же мы против собственного народа, ведь реформа ударила бы по каждому. Точнее, по каждому, у кого есть кроны. У тебя они есть? У меня нет. Мы не спекулируем, не продаем из-под полы. И нечего объяснять это всяким шептунам, а сразу схватить бы за шкирку такого вот болтуна. Ну-ка прощебечи, пташечка, где ты слышала эту песенку? Я-то знаю, что все это «Голос Америки». Эти мерзавцы на Западе рады половить рыбку в мутной воде. Вот в такой, как у тебя тут.
Он топнул ногой по луже, и вода брызнула во все стороны. Петричко поглядел на его сапоги и, отвернувшись в сторону, спросил:
— Кто поджег хлев в Чичаве?
— Еще не известно. Но двое подозреваемых уже сидят. Ничего, они все выложат. — Сойка выпустил изо рта дым. — А в Чичаве мы построим новый коровник, побольше старого. Через месяц должен быть готов. Я вчера там, братец, до обеда вкалывал. Вот это было воскресенье! Вкалывал и Бриндзак, и весь районный национальный комитет во главе с Гардиком. Наработались будь здоров. — И, словно вспомнив что-то, причмокнул губами. — Да, кстати, что ты думаешь о Гойдиче?
— Гойдич разочаровал меня. Еще когда произошла история с прокурором, можно было кое о чем догадаться, — сказал Петричко. — И потом, когда я хотел весной реквизировать лошадей, он мне этого не разрешил. И трактор не послал.
С минуту они молча курили.
— В прошлом году он уж слишком большой кусок отхватил. Заглотнул, а переварить не сумел, — сказал Сойка. — Да, хвали день к вечеру. Словом, Гойдич не выдержал темпа. Похоже, он был слишком уж мягкий, да и, как говорится, себе на уме. Бриндзак — вот это совсем другое дело!
Сойку явно устраивало то, что Бриндзак занял место Гойдича. Бриндзак, собственно, помог ему продвинуться. Началось все с его выступления на активе парикмахеров. Тогда шла первая пятилетка и в шахты требовались рабочие руки. Бриндзак выступал на этом заседании. Перечислил все выгоды, которые ждут тех, кто поедет работать на шахты. Но тут раздался вражеский голос — какой-то подонок начал разглагольствовать, что горняков, дескать, осыпают благами, а парикмахеры получают куда меньше. Тогда Сойка взял слово. «Конечно, — сказал он, — каждому ясно, что профессия горняка важнее нашей, к тому же она гораздо тяжелее и опаснее. Слышали когда-нибудь, к примеру, чтобы в результате катастрофы на производстве погибло сто двадцать парикмахеров? Партия и правительство знают, кому сколько платить».
Его наверняка правильно поняли, потому что сразу стало тихо, никто и не пикнул. А Сойка записался в бригаду. Он и в самом деле собирался тогда ехать на шахту. После актива Бриндзак похлопал его по плечу и сказал: «Молодец! Не боишься!»
До шахты Сойка не доехал, его взяли в аппарат областного комитета партии — инструктором. Легкой жизнью это не назовешь, в шахте было бы спокойнее. Но он утешал себя тем, что делает нужное дело.
— Бриндзак — парень что надо! Я его знаю еще с партизанских времен. — В голосе Петричко прозвучало уважение.
— Бриндзак не трус, — сказал Сойка, выпустив изо рта дым. — Теперь мы начнем чистку и зададим жару всем саботажникам. Главное, не допускать никакого слюнтяйства и напролом идти к цели. Они считают, что кооперативы начнут распадаться. А мы им поможем освободиться от таких мыслей. Знаешь, приятель, мы скоро приступим к новой вербовке в кооперативы: скрутим в бараний рог еще несколько единоличных деревень. Со всякими гадами нянчиться не станем. Теперь им каюк.
— Давно пора, — сказал Петричко. — Надо крепко натянуть вожжи. Только тогда революция победит.
— Верно, — кивнул Сойка. — А как у вас дела?
У Петричко задергались уголки рта.
— Нам ведь никто не помогал, кроме господа бога. Живем помаленьку.
— Держитесь, дружище, — помолчав, сказал Сойка мрачно. — А я вот жду не дождусь того времени, когда приду в деревню, спрошу у председателя, что ему нужно, а он мне скажет: да ничего не нужно, заходи, выпьем по стаканчику… Вот так, товарищ дорогой…