Эва с подойником в руке шла мимо, но вдруг остановилась, взглянула на Демко и, достав из кармана юбки сверточек, молча подала ему. Только теперь Демко вспомнил, что жена должна была прислать ему хлеб и сало, и, не глядя, бросил сверток через открытую дверь в хибару.
А тем временем Иожко, громыхая у колодца бидонами, лениво полоскал их. Лишь он один был сегодня совершенно спокоен. Визг и скрежет колодезного журавля, стук ведер, громыхание бидонов, плеск воды и журчание молока, стекающего в подойник, — все это радовало его слух. Не очень мешало ему и хныканье младенца.
— Иду, иду, подожди еще минуточку, — звонко кричала Эва из-под навеса. — Ничего-то другого я Геленке и сказать не успеваю… Иду, иду… подожди — эти слова раньше других она научится понимать. — Эва вздохнула.
Что-то в ее голосе пробудило в Иожке сочувствие. Он остановился, растерянно посмотрел в сторону навеса, потом на ребенка. Подошел к Геленке — она лежала на платке, засунув в рот кулачок, оглянулся и, раздев ее, посадил голенькую на траву. Потом, зачерпнув из бидона пригоршню холодной воды, выплеснул ее на Геленку. Девочка перестала хныкать, Иожко снял с себя рубашку, обтер ею Геленку и снова посадил на платок.
Счастливый, улыбающийся, он направился к хибаре. Хотя дверь была открыта, он через щелку между досками посмотрел голодными глазами на сверток с салом и вернулся к колодцу. Он еще долго топтался возле бидонов, ожидая, когда кончится дойка и женщины уйдут домой.
Пришел Павел, принес бидон с молоком и опустил его в колодец.
— Иожко, разведи костер! — крикнул он цыгану.
— Это он умеет, даже сделает охотно, если на костре будут что-нибудь готовить, — сказала Мишланка. Она подошла следом за Павлом. — Ну и что ты сделал сегодня?
— Я целый день пас скот, целый день гонялся за коровами, — ответил цыган. — А потом ведь я умею еще кое-что, чего ни одна баба не сумеет, — ухмыльнулся он.
— Да уж, на такие дела ты горазд, верю, — согласилась Мишланка.
— Это как раз самые приятные дела на свете, — сказал цыган.
Павел рассмеялся. Весь день он был сам не свой и, лишь когда узнал, что произошло в деревне, немного успокоился. Павел не привык доить, устал и теперь с удовольствием распрямился, потянулся. Он был рад, что уже наступил вечер. Разрезав сало, которое мать прислала ему с Мишланкой, он насадил его вместе с кусочками лука на прутик и стал поджаривать. Глядя на весело потрескивающий огонек, он думал, что вот эта троица вернулась из Праги и хотя ничего страшного не произошло, но будет произведено расследование и, видно, конец не за горами. Значит, ты уже не попадешь в ловушку.
Он вспомнил предостережение матери. Да, ты сыт по горло всем этим, и уже давно пора тебе смотаться отсюда. Но бегство не по тебе. Он понимал, что должен еще помочь, чем сможет. Надо хотя бы урожай собрать. Вот тогда и сматывайся, пожалуйста! Ни одного дня, ни одного часа, после этого тебя здесь никто и ничто не удержит. Ну, а почему все-таки нельзя раньше? И в кого ты такой уродился? В мать или в отца? Ладно. Значит, соберем еще урожай.
Ему так хотелось, чтобы все уже было позади, чтобы поскорее наступила минута, когда он уедет из Трнавки. Выходит, прав был Рыкл, сосед по койке в казарме, когда сказал тебе: «В кооператив вступишь? В ЕСХК? Да ты спятил, Павел! Там тебе никакой сахар жизнь не подсластит». И еще что-то насчет поезда сказал.
Нет, я не крыса. Но все равно, даже если они вернулись и ничего особенного пока не происходит, конца не предотвратить. Пройдет несколько дней…
Мысленно он уже бежал из Трнавки. Представлял себе, чем сможет занять свой досуг, если будет работать там, где рабочий день кончается в два часа: выйдешь за ворота — и ты свободен. Там порядок, есть выходные дни и отпуск, и можно заработать большие деньги. А после работы ходишь чистый, хорошо одетый. И для этого не надо так уж далеко ехать, можно хоть в Горовцы, на химкомбинат.
Летом он после работы купался бы в Лаборце. Как тогда, когда они привезли в Горовцы дрова, он сидел потом по шею в зеленоватой воде, а об его плечи плескались волны. Над гладью реки дул легкий ветерок. Удочки, привязанные к камням, поджидали голодную рыбу, а он ел спелые желтые сливы. Сливы таяли у него во рту, и он думал об Анне.
Фу ты черт, снова Анна!
Рассеченное до кожицы сало шипело от жара, золотилось и раскрывалось хрустящим веером. Хлеб темнел от капающего на него жира. К костру подошел Демко, порылся в кармане, вытащил нож и стал резать свой хлеб.
Удивительно, подумал Павел, сало человеку никогда не надоедает, так же как хлеб. Поджаренная кожица хрустела на зубах, а в желудке стало тепло, и в голове роились сытые и теплые мысли.
Мишланка стояла с Гудачкой у колодца и звала Эву:
— Ну, иди же скорее! Или ты хочешь остаться с мужиками?
— Иду, иду, — ответила Эва. — Геленка, слава богу, уснула, теперь мне легче будет идти.
Эва на минуту остановилась возле Павла. Юбка, блузка, руки — все у нее пахло молоком. Усталым движением она молча повязала косынку. Девочка снова лежала, завернутая в платок. На пастбище опустились сумерки, в кусты бесшумно слетались птицы, только собаки еще громко подавали голос да начали квакать первые лягушки. Сильнее запахло подмаренником и полынью, потянуло болотной сыростью.
Эва опасливо осмотрелась и сказала тихонько Павлу:
— До чего же все переменилось у нас за последний год. Кто же хотел того, что теперь происходит? Завертелось какое-то чертово колесо, оно то поднимет человека, то придавит его.
Павел удивленно смотрел на Эву, на ее губы, вглядывался в ее взволнованные влажные глаза.
— Ну что ты там застряла? — крикнула Мишланка.
— Иду, иду, — ответила Эва и озабоченно взглянула на Демко.
Он сидел на бревне у костра, задумчиво опустив голову, и смотрел на кусок сала, который только что вынул из свертка и держал на ломте хлеба словно на подносе.
Эва отвернулась, вскочила, трава зашуршала под ее босыми ногами.
Демко отложил в сторону сало и хлеб. Что, старик, и сало уже не по вкусу? — удивился Павел. А ведь ты был голоден. Может, ты сыт одним известием, что троица благополучно возвратилась?
Утром, после дойки, едва только грузовик, забрав бидоны, скрылся из виду, Демко отправился через пастбище в город. Павел и Иожко снова погнали стадо к Турецкой Могиле.
Чем ближе к шоссе, тем реже была трава, серая от пыли. Белесая земля давно высохла. Трудно было поверить, что здесь когда-то были болота. Со стороны цыганского поселка у Горовцов подымался светлый дым. Над шоссе нависла пелена пыли.
Демко брел по опушке лесочка, который все называли «цыганский родильный дом». Его кусты и овраги, так же как и заросшие вербняком и камышами берега Лаборца, издавна были местом любовных свиданий и прогулок горовчан. В траве виднелся всякий хлам: колесо от детской коляски, бутылка из-под пива, консервные банки.
Неподалеку мирно паслись овцы. Овчарня с прогнившей гонтовой крышей принадлежала, как и все поместье «Варконд», горовецкому кооперативу.
Демко остановился, хотел разглядеть чабана, но ему плохо было видно против солнца. Уж не старый ли это Подставский? Давненько не видел я его. Верно, он. Это же тебя, старина, запряг тогда в сеялку помещик!
Демко подошел поближе к чабану и крикнул:
— Здравствуй, Мишо! Как дела?
Чабан устало повернул голову, лицо у него было грустным.
— Дела как сажа бела. А что, разве где-нибудь по-другому? — спросил он. — Я уже четыре месяца не получаю ни гроша. Принесу иногда домой кусочек сыра — вот и вся получка. Если бы Игнац и Павлина не работали в городе, мы бы и вовсе ноги протянули… А ты куда?
— В Горовцы.
— Так. Ты не знаешь, может, где получше дела идут? — снова спросил он.
На чабане были потертые штаны и замызганная рубаха. В руке он сжимал посох.
— Ну что ж, поплачемся друг другу, авось полегчает. — Демко улыбнулся. — А что ты обо всем этом думаешь? Почему так получается?
— Что я думаю? Эх… — Подставский огляделся.
Овцы, сбившись в кучу вокруг барана, пощипывали рыжую траву и оглашали блеянием утреннюю тишину. Подставский медленно подошел к стаду, приподнял шляпу, отер пот со лба и стал пробираться к барану. Овцы путались у него под ногами, а баран все не давался.
— Ну, погоди у меня! — крикнул чабан, схватил его и поднял на руки.
Баран был большой и сильный, он вырывался и дергался, но чабан упрямо тащил его. Вдруг он бросил барана в гущу овец. Тот свалился на них, и овцы разбежались в разные стороны, подняв темное облако пыли. На миг воцарилась тишина.
— Видишь, Демко. А ведь это только овцы, — сказал Подставский.
Демко глядел на стадо, пока пыль не осела и овцы снова не сгрудились вокруг барана. Потом резко повернулся и, не сказав ни слова, пошел дальше. Добравшись до центра города, он безо всяких затруднений попал в районный комитет к Сойке. Было еще очень рано. Едва только Демко показался в дверях, даже не успел еще поздороваться, как Сойка заговорил с ним сам. Он говорил с набитым ртом — завтракал в своем рабочем кабинете.
— Вчера вечером тут уже был Петричко. Он хотел задержать делегацию, — сказал Сойка. — Вот было бы здорово — сунуть их в каталажку заодно с Зитрицким. Они же одного поля ягода! Им это сошло с рук, а этого достаточно, чтобы подстрекать других.
Демко молчал.
— Петричко рассказал мне и о ваших коровах. Неплохо придумано. Петричко все делает с блеском. Отличный работник, он мог бы руководить не только в Трнавке. И Бриндзак уже говорил об этом. — Сойка проглотил последний кусок и вытер губы. — Только вот зевать вам нельзя было. Прошляпили вы…
Он не спрашивает даже, зачем я пришел, с обидой думал Демко. К кому же тогда обращаться? Человек должен быть убежден, что его действия правильны. А я теперь и не знаю… Какой уж тут блеск. Этих коров мы оставили на пастбище, чтобы они не мозолили глаза, не дразнили людей. Но я хотел бы знать, как же все-таки обстоят дела…