У Демко к горлу подступил ком. Не здороваются? Черт знает что! Гойдич — честный коммунист. Почему же так получается? Почему у нас все время возникают на пути преграды? Почему мы постоянно сами спутываем себе ноги, когда перед нами такой трудный путь да еще надо справляться с теми гадами, которые нас, бедняков, всегда душили? Гойдич и Сойка… это же хлеб и камень…
Но почему все-таки Кучеравец не позвал Гойдича выпить и вообще не поздоровался с ним? Да потому, что Гойдич и не пошел бы. Конечно, не пошел. А Сойка идет. У него все разговорчики, все водолейство, продолжал размышлять Демко. Таких у нас в партии раньше никогда не было.
В эту минуту один из тех, кто пил у забегаловки жидкое пиво, крикнул:
— Эй, вы, поосторожнее!
Демко заметил, что паренек, который стоял рядом с ним, перестал жевать колбасу и вытер губы. Неподалеку рабочие сгружали с телеги доски и укладывали их в штабеля.
— Поосторожнее?! Из-за него, что ли? — спросил паренек, показывая на Гойдича.
— Да нет! Этот теперь такой же, как мы. В точности! — сказал мужчина, стоявший возле телеги. — У него теперь тоже задница голая, как и у нас, работает землекопом. Пошли выпьем с нами, Гойдич!
Стало тихо. Даже доски больше не грохотали. Только лошади мирно жевали сено, слегка позвякивая удилами.
— Пива! Давай выпьем с нами пива! Не хочешь?! — обиженно крикнул кто-то.
Демко оглянулся, чувствуя, как по спине у него пробегает дрожь, как багровеет лицо.
Он протянул было руку, чтобы сжать локоть Гойдича, но рядом с ним никого уже не было.
IX. КОГДА НАСТУПИЛ РЕШАЮЩИЙ МОМЕНТ
Павел с Канадцем вышли их хлева. На разогретом жарким солнцем дворе стояла телега, с которой только что сгрузили снопы ржи. Повсюду валялась солома, колоски, высыпавшиеся из них перезрелые зерна. В эти знойные послеобеденные часы Трнавку охватила мертвая тишина. С того дня, как вернулась делегация, никто из новых членов кооператива не появлялся в поле.
У Павла пощипывало в глазах от пота, покалывали остья, набившиеся в волосы и за шиворот.
— Прочти еще раз, — сказал Канадец и, вынув из кармана размноженную на ротаторе измятую влажную листовку, протянул ее Павлу.
Павел знал текст почти наизусть, но перед его глазами стояла только последняя фраза: «Мы вам препятствовать не станем». Эта фраза была набрана прописными буквами и завершалась несколькими восклицательными знаками: «МЫ ВАМ ПРЕПЯТСТВОВАТЬ НЕ СТАНЕМ!!!»
Он читал всю речь полностью в братиславской «Правде», там речь не заканчивалась этой фразой, было продолжение, но в листовке оно отсутствовало. Листовка была адресована «Всем крестьянам», и вместо подписи на ней стояло: «Речь президента Антонина Запотоцкого в Кличаве 2 августа 1953 г.».
Сегодня утром листовки обнаружили в каждом доме Трнавки. Они были расклеены на всех заборах, на стволах орехов посреди площади. Мать принесла одну из них еще на рассвете, когда растапливала печку, и швырнула отцу в постель. Тот скомкал листовку и выбросил. Мать подняла, аккуратно разгладила ее и снова положила на стол, когда он сел завтракать.
— Не нравится мне это, — сказал Канадец.
— Почему? — вяло спросил Павел. — Тут ведь нет ничего такого, о чем бы не говорилось у нас постоянно.
Он тоже не знал, что и думать. Так же как и Петричко, и Иван, как все в Трнавке. Содержание листовки его удивило. Читая ее, он ощутил неприятный холодок на спине.
— Это им будет на руку! — сказал Канадец. — Но я не вижу тут ни капли здравого смысла. А листовка часом не фальшивка?
— Нет, все было напечатано в «Правде».
— Значит, какая-то странная тактика, которую придумали наверху, и от нее нам не поздоровится. Да пошли они знаешь куда?! — сказал он презрительно. — С самого начала следовало ожидать, что у нас исхитрятся все испоганить.
— И что же ты собираешься делать? — спросил Павел.
— Что угодно, только не поднимать руки вверх.
Павел, разморенный усталостью и жарой, задумчиво глядел вдаль. Ему было лень даже пошевельнуть языком.
— Ладно. Давай запрягать, — сказал он после минутного молчания. Губы его искривила усмешка. — А что, твоя не придет?
— Мальчишка у нас заболел, — сказал Канадец, настороженно взглянув на Павла.
— А если бы он не заболел? Если бы не лежал в постели?
— Пошел ты куда подальше, — разозлился Канадец и сплюнул.
Иван, весь взмокший от пота, вышел со двора Зитрицкого и побрел по пыльной, прокаленной солнцем площади, а мужики и бабы молча наблюдали за ним. Стоя на крылечках, они провожали его взглядом.
По другую сторону ручья бежал Иожко. Он жестикулировал, пытался что-то объяснить Ивану, но тот не понимал его.
Чего они хотят от меня? — думал он. Тишина вызывала у Ивана беспокойство. Его не покидало чувство, что в деревне следят за каждым его шагом и он не может никуда укрыться. А теперь во все глаза смотрели за ним не только деревенские, а еще и эти несчастные портреты. Первым вывесил в окне портрет президента Бошняк. Теперь они висели повсюду. Ивану казалось, что и Запотоцкий тоже не спускает с него глаз.
Около дровяного сарая, возвышавшегося над низким забором, стоял Войник — ровесник Ивана — и прибивал к дощатой стене портрет президента. Фотография была вырезана из старой, измятой газеты.
— Ферко? И ты тоже? — сказал Иван. — Что это тебе взбрело в голову?
— Что тут особенного, если я хочу повесить портрет президента? — спросил Войник. — У тебя дома разве нет его?
— Но ты его вывесил только сейчас, а это кое-что означает. Ну и чего ты этим достигнешь? Ведь ты же член партии, — со вздохом сказал Иван.
— Я люблю и уважаю нашего президента. А ты разве нет?
Иван повернулся и побрел дальше.
У пожарного сарая стояло несколько женщин, громче всех говорила Зузка Тирпакова. Иван всмотрелся в их лица. Ждут меня, понял он. Определенно ждут меня. Он направился к ним, но почувствовал, что походка его вдруг стала какой-то скованной.
— Вот он! — крикнула Зузка.
— Уж не на работу ли вы собрались, бабоньки? — неловко попробовал он пошутить. — Половина нашего зерна уже отправилась в тартарары. Но это же не значит, что надо бросить на поле другую половину урожая. Никому от этого проку не будет.
Мы могли бы договориться, мысленно убеждал он себя. Я же их давно знаю. В эту страдную пору обычно даже на сон времени не хватало. Мы могли бы договориться и спасти то, что еще можно спасти.
— И мы так думаем, что оставлять зерно гнить на корню — не дело. Вот и ждем тебя, — сказала Зузка.
— Я вижу.
Иван бросил огрызок груши и вытер о штаны пальцы.
Зузка насмешливо, с вызовом глядела ему в лицо. Олеярова подошла к нему и, схватив его за плечи, крикнула:
— Читай! Тут все написано! Пан президент разрешает нам вести хозяйство, как мы хотим, а вы нам мешаете.
Ах вот оно что! Значит, вернуть ваш скот — и каждый снова на свое поле. И все будет по-старому. Иван с горечью вспомнил, как в прошлом году, когда уводили в кооперативный хлев коров, он был уверен, что победа близка и что всем теперь в деревне жить станет лучше. Но за этот год выяснилось, что людей не так-то просто переделать.
— Что же ты молчишь! — накинулась на него Зузка. — Ведь о тебе речь идет. Или двинуть тебе, чтоб язык развязался?!
Иван вдруг увидел Пишту Гунара, который стоял неподалеку, прислонившись к стволу ореха, рядом с ним — Эмиль. В прищуренных глазах Эмиля блеснула насмешка. В ту же минуту Иван услышал какой-то шум за своей спиной и оглянулся. От забора и калиток бежали люди. Возле ручья появился старый Хаба.
— Сволочи! — завизжала Штенкова. — Уморили нашу корову! Кто нам даст другую?!
— А мы-то тут при чем? — Иван снова огляделся вокруг. — Послушайте, надо убрать урожай, пока не полегли хлеба. Соберем урожай, а потом договоримся.
Наверное, все еще можно исправить, думал он. Уберем урожай, а там пусть себе уходят, кто хочет. Если мы допустили какую-то ошибку, ее надо исправить. Может, и в самом деле разумнее всего сделать то, что говорит Запотоцкий. Эта статья… У него просто не укладывалось, в голове, как такое могло появиться в газете. Если обо всех этих изменениях предварительно не поставили в известность. Никто к ним не приехал из района, их не вызывали в Горовцы. Разве так можно? Да еще в самый разгар жатвы.
— Сперва надо убрать урожай, — повторил Иван, — тогда уж проведем собрание и договоримся.
— Да ты что тут агитируешь?! — набросилась на него Зузка. — Хватит нам ваших собраний! Они вам нужны, только чтобы мы на них голосовали за собственные похороны!
— Вот мы и проводим сейчас собрание, — крикнул Гунар.
— Нет, — стоял на своем Иван. — Уберем урожай, тогда и договоримся. Иначе кулаки при разделе урожая облапошат вас как миленьких. У них ведь и лошади, и телеги.
— Бог свидетель, бо́льших пиявок, чем вы, я не видела! — кричала Штенкова. — Господи, они ведь только сосали, а вы сразу все жилы перегрызаете.
— Я же сказал вам, что мы все решим по-хорошему. Но сначала уберем урожай…
— У вас для этого было достаточно времени. — Бошняк заговорил тихо, но с угрозой в голосе. — Вы что-то слишком долго с нами договариваетесь.
И тут вперед вышел Хаба, красный и надутый, как индюк. Все перед ним расступились. Он впился в Ивана маленькими глазками.
— Так ты думаешь, что без вас мы не сумеем навести порядок в Трнавке? Об этом можешь не беспокоиться. Мы теперь сами позаботимся о порядке. А ваш грабительский порядок разнесем в щепки.
Штенкова и Олеярова размахивали кулаками и выкрикивали какие-то угрозы, но он не понимал ни слова, стоял как оглушенный, с него ручьями лил пот.
— Нет, вы слышали, что он сказал? — визжала, перекрывая все голоса, Зузка. — Он думает выйти сухим из воды. Как бы не так!
Ее глаза горели. Она подскочила к Ивану и, размахнувшись, ударила его по лицу. Он поднял было руку, но сдержался.
И тут он увидел Эмиля.