вай воды! — оборвал он ее. — Видишь, мы немножко побаловались.
Она молча взяла бадью и направила тоненькую струйку на голову.
— Вы немного побаловались! — поправился Павел.
Ему уже стало легче. Так почему Анна здесь? Он вспомнил, как в прошлом году отец вел этих коров Хабы от Олеяров в кооперативное стадо и как причитала ее мать там, у мостика. А она сама три дня назад, когда пришла к нему на пастбище, говорила, что коровы эти не ихние.
— Значит, и ты тоже уводишь? — спросил он, вкладывая в эти слова всю иронию, на какую был способен. Но вопрос его прозвучал скорее грустно, голос был усталый и равнодушный.
Она, не понимая, смотрела ему в лицо.
— Я говорю, что и ты уводишь скот, — повторил Павел. Он не пытался ничего объяснять.
— А что с Имро?.. Что вы с ним сделали?
В ее глазах вдруг вспыхнул веселый огонек.
— Ничего не сделали. Вы же иначе оттуда не вылезли бы!
Теперь он понял.
— Что?! — У него перехватило дыхание, — Так, значит…
Она громко захохотала. Смех, казалось, клокотал в ней. Глаза лихорадочно блестели. Павел смотрел на нее и не мог прийти в себя от изумления. Так, значит, Канадка… Значит, это она бросила последний камень, свела-таки с нами счеты. Канадка — хитрая баба, всегда сумеет найти выход из положения. Так это ее он должен благодарить за то, что теперь у него уже все позади…
— Анна…
В эту минуту на дороге раздался топот бегущих ног и крик.
— Держи его! — орал кто-то.
— Я ему покажу кооператив! Тебе еще мало, старый черт? — кричал другой, задыхаясь.
Вдоль забора бежал, наклонив голову, Демко. Павел видел, как двое накинулись на него и повалили на землю. Он видел все это как будто издалека, но очень ясно, отчетливо. Взлохмаченная голова Демко снова показалась над штакетником. Он закрывал руками лицо, а оба преследователя, пригнувшись, прыгали вокруг него. Демко собрался с силами и навалился всей тяжестью тела на одного из них. В нем Павел узнал Штенко.
Павел глядел на эту сцену без всякого волнения, как будто все, что он видел вокруг, происходило на киноэкране.
Он поднял лежавшее на земле полено и направился к забору. Анна не спускала с Павла глаз. В одной руке она держала веревку, а другой судорожно зажимала себе рот, пытаясь унять смех. И вдруг смех оборвался. Анна вытаращила глаза от изумления и ужаса. Она пронзительно завизжала:
— Дюри, берегись!
На нижнем краю площади показался старый Копчик. Рубашка прилипла к телу, брюки были разодраны. Он весь сгорбился и еле передвигал ноги. Колени у него дрожали, в боку кололо. Но он мог теперь хоть перевести дыханье.
Ты удирал от них, словно какой-то паршивый козел, словно несчастный заяц, говорил он себе. И надо же было наткнуться в поле на Олеяра и Эмиля Матуха. Олеяр был с этой своей ведьмой Бернардой. Как только они увидели, что он жнет пшеницу, тут же набросились на него.
Копчику было стыдно — как же это он побежал от них; особенно унизительным казалось ему то, что, петляя между рядов пшеницы, он потерял шляпу.
Копчик окинул взглядом площадь. Черт возьми, что же происходит? Вот проклятье! Он закашлялся. Если ты боишься, старина, тебе лучше податься в лес. Или спрятаться у цыган. Никакой лес не укроет тебя так, как цыгане. Лучше всего податься в Тополины. Петричко во время войны прожил там три недели, а жандармы рыскали по холмам. Каждый день проходили мимо, но так и не нашли. К цыганам! У них надо прятаться, если боишься.
На противоположном конце площади показался Тирпак. Рядом с ним шел Резеш, скручивая цигарку. Копчик заметил, что оба наблюдают за ним.
— Что вы, подлюги, можете мне сделать? — бормотал он.
Он шел им навстречу спокойно, чуть покачиваясь.
— Ну, наработался сегодня? — насмешливо спросил Резеш, остановившись у своего дома. Марча приникла к забору.
— Зайди, махнем по стаканчику. Заходи, пьянчуга, — сказал Тирпак.
Копчика трясло от ярости, он прошел мимо, даже не взглянув на них. Вдруг он услышал чьи-то шаги. Оглянулся. И тут ему плеснули что-то в лицо. На мгновенье он, казалось, потерял зрение, стал задыхаться. Но, пересилив себя, протер рукавом ослепленные глаза, затем губы и увидел Тирпака, державшего в руках ушат, из которого капала навозная жижа. Копчик весь промок. От одежды шла такая сильная вонь, что он едва дышал. Его затошнило.
— Вот тебе! Это все ваше, кооперативное! Пей! — орал Тирпак.
Резеш молча ухмылялся.
Копчик пошел дальше. Он задыхался от вони, глаза слезились, желудок сводило. Он так ослаб, что каждый шаг давался ему с трудом. Держись, хоть минуту еще продержись, — шептал он. Ему казалось, что он упал в выгребную яму и весь, до самого нутра, пропитался чем-то отвратительным и кислым.
Копчик шел медленно, не теряя достоинства, но, добравшись до своего дома, привалился к стволу старой груши за сараем и схватился обеими руками за живот. Его вырвало.
— Ну и мерзавцы, — бормотал он, в бешенстве сбрасывая с себя штаны и рубашку, пропитанные вонючей желтой жидкостью.
— Значит, я недаром молилась. Бог справедлив, — сказала Марча.
Разгоряченная, счастливая, она звонко смеялась, кидая в телегу охапки перевясел. Марча даже помолодела от счастья.
А давно ли она говорила: «Они ведь все могут».
Резеш запрягал телегу и слегка похлестывал Дунцу ремнем по коленям, чтобы она чуть отступила к дышлу. Пока кобыла, повернув к нему голову, подавалась назад, он заглянул через оконце в хлев. Разглядеть отсюда ничего нельзя было, но он знал, что там, внутри, лежат на соломе или стоят все его коровы.
Жофка, Контеса, Гизела и Гермина снова вместе с Графиней чавкали у корыта, наполняя хлев живым теплом.
Эй, как вы там? — мысленно спрашивал он, и взгляд его теплел. Вот вы снова дома. Снова вернулись ко мне. Вы здорово отощали, но не беда. Главное, вы снова дома, вы снова мои. Очень вы грязные стали, но и это не страшно. Марча вас вечером хорошенько почистит. Вы уже получили самое лучшее, что я только мог для вас приготовить. Зато утром… Вы только дождитесь утра — чудесное пастбище будет снова вашим, потому что теперь все будет, как прежде. Слава богу, вы все это выдержали. У республики не хватило бы денег заплатить мне за вас.
И, исполненный гордости, Резеш высоко поднял голову.
— Ну и досталось же Копчику, — сказала Марча.
— Ничего! Просто глотнул малость своего же дерьма, — сказал он. — Теперь уж с кооперативом мы покончили.
Марча подошла к нему сзади и обняла его за плечи.
— Мишо, теперь все снова будет, как прежде?
— Да, только мы очень задержались, надо было накостылять им недели на две раньше. Так что давай приниматься за дело! Нечего рассиживаться! — сказал он грубовато и в то же время ласково.
Он еще раз огляделся, заметил дорожку из свежего коровьего навоза, ведущую к хлеву, и, когда лошадь в яблоках, запряженная вместе с Дунцей в телегу, тихо заржала, почувствовал, как в нем снова пробуждается вера в жизнь и желание жить.
Он взял кнут, вскочил на телегу, и они выехали со двора.
Трнавка словно вымерла. Лишь на площади, вобравшей в себя весь зной, в тени орехов отдыхали гуси и в пыли перед воротами Эмиля Матуха топтался кабан. Да слышно было, как кто-то торопливо отбивает косу.
Проезжая мимо школы, Резеш заметил у окна учителя, тот, увидев его, отпрянул в сторону.
Резеш погнал лошадей. До Жебрацкой Грушки было почти три километра. Дунца так и рвалась вперед. За последними крестьянскими дворами все шире открывался простор полей и все выше, много выше, чем обычно, становилось небо, и Резеш подумал: снова начинается жизнь! Начинается все-таки… Сегодня в нем каждая жилка звенела радостью. Он наслаждался этим чувством, потому что со времени поездки в Прагу где-то в глубине души у него таилось беспокойство. Ему не хотелось вспоминать об этой поездке…
Пока поезд шел по родным местам и в вагоне сидели крестьяне из соседних деревень, все было в порядке. Они — делегаты — хоть и волновались, но, находясь в своем окружении, чувствовали себя героями, сильными, отважными. Однако по мере того, как поезд увозил их все дальше на запад, что-то начало меняться от станции к станции. За окном как будто была та же теплая летняя ночь, но в слепящих отблесках пламени коксовых печей и домен открывался другой мир. Михала поразило, что и ночью на заводских дворах не прекращается жизнь. Поток искр в освещенных дворах, на подъездных путях составы с грузами — вагоны и платформы с железными балками и строительным лесом, с углем и машинами, длинный ряд цистерн. А на воротах и фасадах заводских корпусов, на копрах шахт, над крышами цехов, над складскими зданиями сверкали пятиконечные звезды, серп и молот. И люди в их купе сменились. Там, куда они ехали, ничего не знали о бедах Трнавки. Разговоры, которые велись вокруг, касались совсем других тем; Михал в этом металлическом грохоте колес как-то терялся…
Когда же рассвело, он увидел, что и поля тут другие. Кое-где они, правда, тоже заросли сорняком, но зато в других местах были хорошо возделаны, и на них трудились люди. Над молотилками поднималась густая пыль. Вокруг телег и мешков с зерном не прекращалось движение. Он так напряженно всматривался в эту знакомую картину и вслушивался в этот близкий ему ритм труда, что вдруг заерзал у своего окна, будто почувствовав колотье остей за влажным от пота воротником. Ему казалось, что он слышит, как ржут кони… По дороге полз трактор, тащил прицеп с бидонами молока. И снова — товарный состав, подъездные пути, грузовики, набитые какими-то ящиками. И всюду работают люди.
Бошняк, сидевший напротив Михала, тоже приуныл, обмяк. Куда девалась его обычная самоуверенность! Эмиль притворился, что спит, хотя все время притопывал ногами, — они, видно, занемели у него. Им не хотелось ни есть, ни разговаривать. Казалось, они все глубже проникают на чужую территорию и вокруг них все теснее сжимается вражеское кольцо.
Через четырнадцать часов пути они вышли в Праге. Отродясь Резеш не видел такого скопления народа. Толпа поглотила их. Люди непрерывным потоком двигались по улицам, останавливались у витрин магазинов, перебегали через рельсы чуть не перед самым носом дребезжащих трамваев, сновали между проезжающими машинами. Все трое чувствовали себя совершенно потерянными в этом человеческом муравейнике. На большой, просторной площади они остановились возле группы людей, рассматривающих у входа в редакцию газеты фотовитрину, запечатлевшую бои в Корее, а рядом на карикатурах был изображен генерал Макартур с окровавленными руками. Какой-то человек в спецовке, кативший по тротуару огромный рулон газетной бумаги, сказал: «Ну и задали же перцу этим бандитам — будет им наука!» Он произнес это с такой гордостью, словно имел к этому прямое отношение, словно он сам помогал остановить американцев и вынудил их к отступлению.