— Не так уж все плохо, — сказала она с облегчением, осмотрев его рану. — Тебе повезло. Еще немного — и был бы тебе каюк. Скоро приедет доктор к Ивану и зайдет к тебе.
— А что с Иваном? — спросил Павел. Он пытался сесть, но она удержала его, слегка нажав на плечо.
— Лежи. Надеюсь, с ним ничего страшного не случилось, хотя и его здорово отделали. Пока что он даже шевельнуться не может.
Павел выругался.
— Ивану больше всех досталось, — сказала мать и перекрестилась. — Бедная Эва. А этот негодяй Петричко, самый большой грешник и безбожник, удрал. Я слышала, на площади кричали об этом.
Павел не слушал ее… Значит, Иван…
Илона, порывшись в своем чемоданчике, достала бинт, щипчики, пинцет, открыла пузырек с йодом. Павел встрепенулся.
— Какой еще доктор? Не нужен он мне, — сказал он со злостью. — За всю свою жизнь я был у врача только раз, в армии, когда призвали на военную службу. Такого удовольствия я им не доставлю.
Илона посмотрела на него, глаза ее сверкнули, брови взметнулись.
— Замолчи! — прикрикнула она на него. — Я тебе говорю, еще немного — и отправился бы ты на тот свет. Тебя не вырвало?
— Нет, у нас в семье этого не бывает. Мы едой не разбрасываемся.
— Ну, хорошо. А теперь помолчи.
Илона снова склонилась над ним. Он почувствовал, как она осторожно раздвигает слипшиеся от крови волосы над его ухом.
— Нагни голову и потерпи, Павел. Будет немного больно. Края раны надо продезинфицировать. Она неглубокая, но довольно большая. Тебе и в самом деле здорово повезло.
— А ты в этом разбираешься? — спросил он недоверчиво.
— Немного, — сказала она. — А теперь молчи.
Жгучая боль пронзила все его существо. Павел застонал, в глазах потемнело, он покрылся испариной.
— Ну вот и все, — прошептала Илона. — А теперь я положу на рану примочку из ромашки.
Жар во всем теле понемногу ослабевал, только в ране, смазанной йодом, равномерно, как тиканье часов, пульсировала острая боль. В горле у Павла пересохло.
— Дайте глотнуть чего покрепче. Там, в буфете, бутылка. В ней, кажется, немного осталось, — попросил он, глядя на мать.
— И не думай, — сказала Илона твердо. — Нельзя, пока не поправишься. Понял?
— Проклятье, — Во рту у него так пересохло, что он еле двигал языком. — Вроде изжога меня мучит.
— Ничего, остынешь. — Илона улыбнулась. — А пока что говори поменьше или лучше помалкивай. Потом я тебе дам отвар из трав. Сильно болит?
Он сжал губы.
Илона наложила на рану влажную марлю, пропитанную настоем ромашки, и легкими, уверенными движениями забинтовала голову.
Павел посмотрел ей в лицо. Она отвернулась.
— Ну так дашь мне хоть этого отвара попить? — спросил он.
Пока Илона перевязывала Павла, мать заварила в кастрюльке травы и слила отвар в кружку. Комната наполнилась запахом йода и трав. Павел различал запах ромашки, сухих цветов подбела, липы, листьев земляники. Это была любимая смесь, которой мать обычно лечила все болезни. Она несколько раз переливала отвар из одной посудины в другую, чтобы он остыл скорее.
— На, попей.
Павел взял кружку обеими руками и пил, пил, пока ему не стало легче.
Он все старался заглянуть в лицо девушки. На мгновенье их взгляды встретились. Илона отвела глаза, улыбнулась и, дотронувшись кончиками пальцев до повязки, будто поправляя ее, сказала:
— Ну и везучий ты — рана ведь такая, словно тебя цепом огрели. Чья это работа? Дюри?
Стянутую бинтом голову Павла снова охватила острая пульсирующая боль. Почему она подумала о Дюри? Почему назвала именно его?
Их взгляды снова встретились. Щеки девушки вспыхнули. Павел тоже почувствовал, что краснеет. Почему она на него так смотрит? Сияющий и в то же время испытующий взгляд. Только теперь он впервые увидел, какие золотистые у нее глаза. Они напоминали янтарь, подсвеченный изнутри.
— Почему ты решила, что Дюри? — спросил он. — Это Гунар. Пишта Гунар огрел меня дубиной. — Голос Павла дрогнул.
Илона поднесла чашку к его губам.
— Погоди, обольешься.
Он отпил. Потом положил свою руку на ее, и она не отдернула ее.
— Доктор быстро поставит тебя на ноги, — сказала она. — Вот увидишь.
— Я же сказал: не хочу никаких докторов. Голова у меня крепкая, ты сама видела.
— Да, крепкая, но упрямая, — кивнула она. — И у меня тоже голова упрямая. Доктора я тебе приведу, потому что он тебе нужен. Рану надо зашить. — Ее взгляд стал твердым.
— Оставь меня в покое с твоим доктором!
Илона насупилась и закусила нижнюю губу. В точности, как ее сестра. Как Анна. А вот голову вскинула более энергично.
— Нет, — сказала она. — Доктор тебе нужен. Я вернусь с ним. А пока лежи, я пойду погляжу, что там с Демко.
Мать проводила Илону до калитки, бормоча слова благодарности.
Павел лежал неподвижно, боль не стихала. Он услышал, как мать возле сарая набирала хворост. Сухо шуршали ветки. Павел медленно поднялся и нетвердым шагом подошел к буфету. Достал бутылку, отпил немного и почувствовал, как приятное тепло растворяет противную сухую горечь, которая его так мучила. Он выпил еще глоток и поставил бутылку на место. Потом снова лег на постель и на минуту закрыл глаза. Мать вернулась, осторожно положила хворост в ящик и пошла в хлев доить козу. Затем у постели появились чьи-то босые ноги, и, приглядевшись, Павел узнал сына Мишланки Янчи. Мальчик сказал Павлу, чтобы он пришел в свинарник.
— Кто тебя послал? — вяло спросил Павел. Веки его слипались. Он чувствовал страшную усталость и был словно в каком-то дурмане.
— Демко.
— А что ему надо?
— Не знаю, — сказал мальчик.
Интересно, что нужно от меня Демко, подумал Павел. Должно быть, хотел посоветоваться насчет свиней, их можно хорошо продать, если уж все кончено. Павел был рад, что и с Демко ничего страшного не случилось. Илона, наверное, его не нашла, раз он уже в свинарнике. А может, он там прятался.
Когда он снова открыл глаза, мальчика уже не было. Павел и не слышал, как он ушел, и не был уверен, что это ему не почудилось.
Потом до его слуха донесся гудок автомобиля, проезжавшего по площади. Он понял, что доктор едет к Ивану.
Павел встал с постели и выпил еще. Совсем немножко, только ради приятного тепла и вкуса размолотых сливовых косточек.
В сенях он снял с гвоздя барашковую шапку и надел ее, чтобы скрыть повязку. Потом незаметно пробрался мимо хлева за гумно.
У поворота дороги он увидел двух мужчин, окруженных толпой кричащих ребятишек. Они что-то писали на заборе Гудака. И Павел узнал Штенко и Микулаша Тирпака. Штенко держал в руках банку с известкой. Микулаш орудовал кистью.
Павел шел через поле. Он не хотел ни с кем встречаться. И только дотащившись до конца густо заросшего картофельного поля, повернул к свинарнику. Было тихо. Надвигались сумерки, и все вокруг постепенно темнело. Окружающие предметы казались теперь более рельефными, и в то же время контуры их как-то смягчились.
Павел снял шапку, оглянулся на деревню, прислушиваясь, не раздастся ли снова шум автомобиля.
Но из деревни до него доносилось только мычание коров, отдельные выкрики, веселый шум, какой-то приглушенный стук.
Он подумал, что доктор задержался у Ивана и это хороший признак. Если бы ранение Ивана было серьезным, его сразу же отвезли бы в больницу. Хорошо, что машина не отъезжает.
Он постоял еще немного и наконец услышал шум мотора…
Павел представил себе, как автомобиль медленно съезжает вниз к их домику и останавливается, как сбегаются соседи и окружают машину. Они до сих пор словно в хмельном угаре. Доктор и Илона входят во двор, а в сенях стоит мать и плачет, Потом он представил себе, как доктор с чемоданчиком в руках возвращается к машине, а люди, столпившиеся возле забора, разочарованно смотрят друг на друга.
Настроение у него сразу улучшилось, хотя рана под повязкой по-прежнему мучительно болела.
Машина проехала по площади, и Павел подождал, пока шум мотора не заглох на шоссе.
В свинарнике коптила керосиновая лампа. Павел уселся на колоду у двери, прислонился к стене и вытянул ноги. Он ощутил удушливый, кислый запах свиного помета, пареного картофеля и отрубей. Едкие испарения осели на стенах и потолке, затоптанный пол был влажный и скользкий. В глубине закутов шуршала солома, слышалось хрюканье и визг. Павлу казалось, что он попал в утробу огромной рыбы, которая переваривает его вместе со множеством отвратительных отбросов. Двери свинарника были закрыты, чтобы свет керосиновой лампы не проникал наружу.
В углу на лавке расположились Сливка и Гудак. Канадец сидел к ним спиной, из-под разодранной рубашки виднелось перевязанное плечо. Отец курил, сидя на табуретке. Мишланка стояла у запарника — остатки поленьев чуть тлели — и мыла котел.
В проходе между закутами появился Демко, держа ведра. У дощатой перегородки первого закута он остановился, поставил ведра на пол и вытер соломой руки. Потом он снова поднял ведра, понес их к чану, в котором готовили корм, — от его движений тени метались по стенам и потолку.
Здесь были все, кроме Петричко, Плавчана и Ивана. Никто не произносил ни слова.
Павел закурил и жадно вдохнул дым. Он не отрывал глаз от Демко, пока тот не остановился у ящика, на котором, чадя и мигая, светила керосиновая лампа.
Отец вдруг закашлялся. Когда приступ кашля у него прошел, заговорил Канадец.
— Где же это Петричко запропастился, черт подери? — Голос его звучал уныло и глухо.
— Поехал в Горовцы за подмогой, — ответил отец.
— Хоть бы не арестовали его там. У нас теперь все может быть.
— Уж ты бы молчал, — крикнула Мишланка. — Лучше скажи, что ты сделал со своей стервой. Я бы ее своими руками задушила!
Глаза Канадца сверкнули, он сплюнул, но промолчал. После побоища Канадец еле доплелся домой и, увидев, что сын выглядывает из окна, даже не зашел в комнату, дотащился до хлева, лег на солому и стал ждать, когда вернется жена.