Она появилась не скоро, только под вечер. Он вошел в дом, отколотил ее как следует и снова ушел.
— Партия нас предала, — сказал Канадец мрачно и огляделся по сторонам.
— Да, партия и эта твоя распроклятая стерва, — снова набросилась на него Мишланка. — Ты хоть всыпал ей?
— Оставь его в покое, Маргита, — сказал Гудак. — Канадец прав.
— Пришла беда, и нас бросили на произвол судьбы, — продолжал Канадец. — Куда подевались бригады с автомобилями, раскладушками, лозунгами и знаменами? Где те парни, что гнали нас в кооператив? Прикатила бы теперь «передвижная весна» да и погрузила в машину Хабу с его делегацией.
— Не надо так, — сказал Демко тихо, — ведь мы тоже партия.
— Хороша партия, черт знает что, — выругался Канадец. — Все это предательство. «Партии верьте, товарищи», — повторил он хрипло, с издевкой призыв Готвальда. — Запотоцкий нас предал.
— Какое же это предательство? — робко вмешался Сливка. — Ведь он же наш президент.
— Чтоб ему ни дна ни покрышки, этому твоему президенту. Из-за него мы все потеряли. Сидим по уши в грязи, а эти сволочи нас еще топчут.
— Не говори так, — сказала Мишланка. — Он самый главный человек в нашей партии.
— А я плевать хотел на твою партию, — прохрипел Канадец. Глаза его покраснели и стали мутными. — Эти мерзавцы вопили, что кооперативы распались и в Чичаве, и в Оборине, и в Мальчицах. Пожар распространяется все дальше, и никто ничего не делает, чтобы потушить его. Всюду одни предатели.
— Постой, кто-то идет!
Отец взглянул на кнут, прислоненный к стене.
— Плавчан, — сказал Демко. — Он давно должен был прийти.
Но когда дверь открылась, в ней показался маленький Янчи и остановился у порога.
— Пан учитель не придет, — сказал он тихо. В его широко раскрытых глазах была растерянность, взгляд тревожно бегал по лицам, обращенным к нему. — Мне сказали, он заболел, лежит в постели.
— Что же это такое? — спросила Мишланка, взволнованно глядя на остальных и как бы ища у них объяснения. — Значит, и Плавчан? Плавчан тоже? — повторяла она. — Что тебе еще наболтали? Он не просил, чтобы ты накрыл его периной?
— Я с ним не говорил. Это сказала мне пани учительша, — ответил Янчи. — Она сразу стала ругаться, как только увидела меня в сенях.
— Погоди-ка, — вспомнил Демко. — Ведь днем ты с ним разговаривал? С ним самим?
Янчи кивнул.
— Значит, и Плавчан! — снова крикнула Мишланка. — И это наш партийный секретарь? Это учитель? Трус проклятый!
Демко помолчал немного и повернулся к Янчи:
— А теперь, сынок, полезай-ка наверх, на стог, и сиди там. Если кто-нибудь появится, ты все оттуда увидишь, от тебя и мышонок не ускользнет.
Янчи кивнул и исчез.
— «Будь осторожен и бдителен», — ухмыльнулся Канадец. — Верить нельзя никому. Предают все кому не лень.
— Крысы бегут с корабля, — сказал отец. — Я всегда это говорил… От Плавчана я этого ждал.
Павел посмотрел на отца. Неправда это, подумал он. Отец всегда хвалил Плавчана, всегда радовался, что учитель с ними.
— Ну, опять ты затянул свою песню? — сказала Мишланка Канадцу.
— А мне она очень нравится: мы — партия предателей.
— За всю свою жизнь я не слышал этих слов столько раз, сколько сегодня с утра, — сказал Гудак.
— Возможно, так и должно быть во время революции, — заметил отец.
— Ты все еще в нее веришь? — спросил Канадец.
— Может быть, мы теперь станем лучше и революция от этого только выиграет, — продолжал отец.
— Да, как же. Есть же такие люди, которым сколько ни плюй в глаза, все божья роса. — Канадец прищурился. — Ты мне скажи, что у нас все идет отлично. Посмотри лучше, что вокруг делается. Или уже очухался после своего купанья? Не смердишь больше?
Старый Копчик долго смотрел на них. Его стало знобить, как тогда, когда днем шел через площадь. Ему хотелось ударить Канадца. Но он только сказал себе: ты думаешь, я не знаю, почему ты такой колючий? Ну что ж, братец, облегчи себе душу.
— Я все еще чувствую эту вонь, — сказал он и ухмыльнулся. — Но готов нюхать все это с утра до ночи, лишь бы не воняло в других местах.
— Что ты, собственно, надумал? Зачем ты нас позвал? — после недолгого молчания обратился Гудак к Демко. — Нам бы сейчас поспать не грех.
— Или зажарить поросенка, пока еще не все потеряно, — добавил Канадец.
И тут Демко, стоявший у наполненного соломой закута, вытащил из кармана сложенный лист бумаги.
— Кто хочет остаться в кооперативе, кто хочет улучшить свою жизнь, пусть подпишет, — сказал он неторопливо. — Никого мы принуждать не станем, каждый волен делать, как он хочет, и, если ему угодно, может уйти. — Он подошел к перевернутому ящику, облепленному мякиной и засохшими картофельными очистками, наклонился над ним, как над столом, и подкрутил лампу. — Пока заново записались Иван Матух и Андрей Демко.
Он разложил на ящике лист бумаги и обвел всех взглядом.
Наступила мертвая тишина.
Павел, не веря себе, глядел на Демко. В этот момент он забыл про боль, пульсировавшую в голове. Он слышал только шуршание соломы, хрюканье и какой-то скрип.
Никто не шелохнулся.
— Да… — сказал Демко. — Нам придется начинать сначала. Однажды, когда я был маленький, старший брат сильно поколотил меня. Я заревел и свалился в силосную яму. Мать мне потом сказала: слезы мешают человеку видеть дорогу, запомни это. Подпиши, если хочешь, — повернулся он к Сливке, который сидел ближе всех к нему.
— Почему я? — неохотно отозвался Сливка. — Ты это серьезно? — На лбу у него выступили капельки пота. Он испуганно взглянул на своего соседа Гудака, тот сжал губы и едва приметно покачал головой. Его лицо побагровело от напряжения. Наверное, не подпишет, подумал он. Если он не подпишет, и я не подпишу. Господи боже мой, что этому Демко нужно?
— Почему это я должен быть первым? — продолжал Сливка.
Весь день он отсиживался дома и видел через забор, как Петричко пробежал по двору Плавчана и схватил велосипед. Он видел, как учитель еще до начала заварухи, когда люди только-только стали скапливаться на площади, убежал в дом и больше не показывался. А ведь учитель — человек образованный, думал он. Постоянно читает книжки, и у него полно знакомых в Горовцах. Раз он не пришел, значит, знает, что будет дальше.
— Все равно теперь уж поздно. А ты что собираешься делать? Надумала синица море поджечь! — съязвил Сливка. — И потом, я ведь вступил в кооператив позднее, чем остальные, да и в партии вашей не состою.
— Слыхали? — крикнула Мишланка.
— А ты что скажешь? — спросил Демко, повернувшись к запарнику, где она стояла.
— Ах ты боже мой! На что нам такие, как Плавчан или Сливка! — Она возмущенно закричала, но не сделала ни шагу к ящику, у которого ждал Демко. Повернувшись к Сливке, она уставилась на него. Тот осторожно поднял голову и, моргая, посмотрел на Гудака.
— Подпиши ты, — сказал Демко Мишланке.
— Ничего я не стану подписывать, — возмутилась она. — Я уже раз подписала, и все. Нечего меня морочить. Мне все равно деваться некуда. Снова батрачить идти? Уж я-то знаю, что это не сахар. Я подписала раз и навсегда. — Она прижала руки к тощей груди, лицо ее зарделось.
— А ты представляешь, что теперь будет? — спросил ее Гудак. — Ты думаешь, они оставят нас в покое?
В этот момент Канадец посмотрел на ящик, облизнул пересохшие губы и поднялся.
— Стану я у них позволения спрашивать, как же, — сказал он. — Сколько нас ни предавали, а все-таки… Эх, семь бед — один ответ.
И, оглянувшись на Сливку, добавил:
— Ну вот, теперь ты не будешь первый.
Все молча следили за ним. Он наклонился, оперся о крышку ящика, взял карандаш, который ему подал Демко, послюнил грифель и подписался.
— Так, — сказал Демко и улыбнулся Мишланке. — Есть еще порох в пороховницах.
Старый Копчик тоже встал и посмотрел на сына. Павел почувствовал на себе этот пристальный, выжидающий взгляд.
Павел был взволнован. Но его все время не покидало то чувство освобождения, которое охватило его, когда он лежал на дороге, ведущей в лес, когда осознал, что все позади и он остался жив. То, что случилось, принесло ему облегчение. Теперь ты свободен, Павел, осел несчастный. Его не покидало ощущение покоя.
Но только теперь, глядя на Демко, Канадца, Мишланку и отца, Павел по-настоящему понял, насколько сильно это новое ощущение. Он наслаждался приятным теплом, которое разливалось по всему его телу.
Павел не испытывал никакой горечи. Будто как следует отмылся от всякой грязи и пыли. В жизни твоей уже не может быть хуже, чем было, думал он. Теперь ты свободен, Павел.
Ему казалось, что он долго бежал, выбился из сил и теперь снова перешел на свободный, легкий шаг. Казалось, будто после страшного, непереносимого крика, рвущего барабанные перепонки, он услышал тихий, приятный разговор или из тьмы вдруг вынырнула потерянная дорога…
Ох уж эта твоя дорога… — подумал он. Да плюнь на все. Ты хотел повернуться и уйти. Так что же ты не сматываешь удочки? Разве ты не дожидался этого момента?
Да, но ты хотел этого прежде, когда у тебя были связаны руки, возражал ему другой голос. А теперь все по-другому. Все переменилось. Теперь здесь есть то, из-за чего ты вернулся, из-за чего приехал в Трнавку.
Ты сейчас там, где хотел быть. Вот и попробуй начать все сызнова и докажи, что можно жить иначе. Будет, правда, труднее, много труднее. Из-за каши, которую тут заварили, нет, которую ты сам заварил. Не надо сваливать на других. Ты тоже в этом участвовал, хотя многое тебе было не по нутру. И в самом деле, похоже на поезд, о котором говорил Рыкл.
Он снова вспомнил Рыкла. В армии Рыкл насмехался над ним из-за кооперативов. Он говорил, что кусок сахара — это единственное, чем можно там подсластить себе жизнь. И рассказал еще о поезде.
«Ваша партия, Павел, по-моему, похожа на поезд. Сидишь в нем, и тебя везут. Можешь ходить по вагону взад и вперед, можешь подойти к окошку справа или к окошку слева. И можешь выглянуть в это окошко, но поезд все равно едет и везет тебя. По вагону можешь ходить куда угодно. Но только по вагону. Иначе или выпадешь, или тебя высадят. Ты этого хочешь?»