— Ну что ж, да здравствует твоя линия. В политическом смысле ты всегда на высоте. — Канадец сплюнул.
— Не болтай, — одернул его Копчик. Грудь у него болела, он сипел, от кашля гудело в голове. Слезящимися глазами он взглянул на Сливку, который, собрав на поле мешки, стоял с Эвой и цыганом Иожко у телеги и слушал.
— А ты что на это скажешь? — спросил он его.
— Я? — откликнулся Сливка, не поднимая глаз он земли. — Ничего. Я работаю.
— Вы слышите? — прохрипел Копчик. — И с такими мы должны побеждать. — А ты что скажешь? — обратился он к Демко.
Сперва предложение Гойдича ошарашило Демко. Ценой невероятных усилий они справились с весенними работами. Это была адова работа, осенью они не смогли обработать все участки, и теперь пришлось наверстывать упущенное. Только благодаря трактору они сумели выйти из положения, но едва лишь приблизился день, когда можно было немного перевести дух, является Гойдич с предложением взвалить на себя новые заботы и начать работать на других. После того, что случилось в прошлом году, это выглядит безумием. Но в предложении Гойдича было и что-то заманчивое. Как, например, будет вести себя тот же Штенко, когда ему предложат помочь с пахотой. Демко слушал споры вокруг, но уже прикидывал, кому бы они могли распахать поле и сколько труда и времени потребуется на это.
— А что мне сказать? — Демко окинул всех взглядом. — Здесь налицо весь партийный комитет, не хватает только лесника Гриба. Иван как председатель кооператива и председатель национального комитета, оба Копчика и я, мы — за, из членов комитета против только Петричко. Значит, мы можем принять решение. Четырнадцать семейств у нас имеют по одной, по две коровы, но осенью они добрую половину своего поля засеяли. Правильно, Павел?
— Правильно, — ответил Павел. — А сколько гектаров им еще осталось распахать?
— Наверняка не больше двадцати. Для трактора это часов тридцать работы. Тридцать часов вместо двухсот дней, — сказал Иван.
— Хотел бы я знать, на что ты в данном случае рассчитываешь? — спросил Петричко. Лицо его помрачнело, а губы сжались в узкую полоску.
Демко посмотрел на него в упор.
— И ты еще спрашиваешь? Уж мы об этом говорили достаточно. Но еще одно я тебе все-таки скажу. Если мы каждому из них распашем даже по одному гектару, они посеют на десять дней раньше и урожай будет лучше. Если мы этого не сделаем, они соберут меньше зерна и государство получит от них тоже меньше. Надо принять во внимание эти соображения. Послушай, Иван, а что, если мы, кроме бедняков, поможем еще двум-трем середнякам? Тем, что всегда выполняют поставки. Этим, конечно, мы растревожим их, все их осиное гнездо.
— Кого ты имеешь в виду? — спросил Петричко.
— Ну, хотя бы Резеша.
— Кого? Я что-то плохо слышу, — отозвался Петричко.
— Насчет Резеша, ты, наверное, несерьезно, — вмешался Канадец. — Черт возьми, ведь этот мерзавец, этот гад был с ними в Праге. Он был одним из заводил.
— Вовсе нет, — сказал Демко. — Он был у них на поводу, но хозяйство вести умеет и соображает, что ему выгодно.
— Это дельное предложение, — поддержал Иван.
— А про Хабу ты, видно, забыл, — сказал Петричко. — Начни уж с него. Он как никто привык, чтобы на его поле работали другие…
— Хаба — кулак. Этого гада ты сюда не приплетай, — заметил Демко.
— Правильно, — сказал Павел. — И я начал бы, пожалуй, с Резеша. Раньше, чем эта новость разнесется и они примут меры. Если бы все удалось, потом пошло бы куда легче.
— Мало того, что нас грязью вымазали, так пусть они еще и топчут нас! Здорово мы себе этим поможем, — не унимался Петричко.
— Если Канадец не хочет, — сказал Павел, — тогда я сяду на трактор и сделаю это!
Все смотрели на Павла.
— Ты теперь секретарь, Павел, тебе неудобно. Ивану тоже нельзя, — произнес в наступившей тишине Демко. — Если за это возьмется Канадец, будет в самый раз.
— Паскудная работа, — выругался Канадец. — Что ж, мне опять в батраки идти? Всегда у Резеша было полно скота, да и в ихней делегации он был.
— Если мы решим, ты это сделаешь, — спокойно сказал Демко. — Ты ему покажешь, какую силу придает тебе эта машина и что он со своей упряжкой против тебя — то же, что муха против слона. Это для нас очень важно.
— Я здесь не останусь. Я ухожу из этого сумасшедшего дома. На такое идиотство спокойно смотреть не могу. — Петричко швырнул недокуренную сигарету и затоптал ее.
— Не говори так, — сказал Иван.
Гойдич смотрел на Петричко. Ох уж этот дорожник! — думал он. Вырос в мире, где все решала грубая сила, и не умеет мыслить иначе. Он-то кожу с себя содрать позволил бы, дал бы сжечь себя на медленном огне или четвертовать, но не предал бы. А вот как надо сейчас действовать, понять не может. Ему нужна только прямая, ровная дорога — шоссе, которое посыпают песком и щебнем.
— Ну, хватит, — вмешался Гойдич в спор. — Мы все обсудили, и вы сами приняли решение. Теперь знаете, что делать.
— Черт бы побрал эту треклятую работу! — зло выругался Канадец. — Я соглашусь, только если ты скажешь, что это приказ. Я послушаюсь, если получу от тебя, Иван, официальное распоряжение. Ты ведь — председатель кооператива.
— Да, ты должен это сделать, — сказал вместо Ивана Гойдич. — Но прежде я сам поговорю с Резешем. Ты пойдешь со мной, Андрей. И вы тоже, — сказал он Ивану и Павлу.
Резеш погонял лошадей, запряженных в плуг. От них шел пар, они поминутно останавливались, тяжело дышали, беспокойно дергая головами. Лошади были вконец измучены, а у Дунцы ко всему еще распухла голень.
— Ну и весна, — бормотал он. — Ну и погода, разрази ее гром!
Когда в прошлом году он стал вести хозяйство один, у него было все наперед продумано — до последней мелочи. Он знал, где что посеет и посадит, что может дать земля у Жебрацкой Грушки, а что здесь, у Ярчека. Осенью у него все шло, как он задумал. Они распахали и засеяли почти половину поля. Зимой он завез и разбросал тот перегной, который у него был, но его не хватило. А потом эта погода нарушила все планы. Вот уже десять дней он ходит с рассвета до ночи за плугом, ноги у него одеревенели, руки болели, с такой силой он нажимал на лемеха, а работы оставалось еще по меньшей мере недели на две. Да тут еще пришли к нему Зузка и Червеняк, попросили помочь. Чуть ли не каждый день приходят и стоят у него за спиной, когда он распрягает лошадей. Помочь!
Резеш чертыхался. Распроклятая жизнь. Надрываешься от зари до зари. Только вечером стащишь с ног сапоги и упадешь в постель, как пора снова обуваться. Мать честная! А надо еще вспахать, забороновать и засеять целый гектар. Еще целый гектар яровых, а потом сажать картошку. И кукурузу. А влаги мало, и почва с каждым днем все быстрее высыхает. И работа тяжелая, да хоть бы толк от нее был. Провались оно все пропадом! Никаких сил не хватает.
Марча шла следом за ним с коровьей упряжкой, волочившей борону, и рыхлила вспаханное им поле. Коровы не привыкли к упряжке, и Марча беспрестанно их погоняла. Иногда ей приходилось просто тянуть их за собой, и Резешу в глубине души было стыдно, а работе не было конца.
Лошади снова хрипло заржали, и Резеш осторожно дернул вожжи. Когда лошади остановились, он вытер со лба пот и осмотрел голень Дунцы. Обе лошади грызли удила и фыркали, раздувая ноздри. А Резеш почесывал свисавшую гриву кобылы и говорил:
— Подожди, скоро ты отдохнешь, ну, еще хоть полчасика поработай. Хоть до того куста шиповника дойди. Посмотри, ведь это совсем близко. Мы уже почти рядом. Еще две борозды — и пойдешь домой. Там я тебе расчешу гриву, помою тебя, почищу. И ночью ты хорошо отдохнешь. Я знаю, ночи мало, тебе нужно отдохнуть подольше, но все-таки это лучше, чем ничего!
По дороге возвращалась в деревню упряжка Хабы. Телега тарахтела, из-под колес вздымалась пыль. Марча подошла к мужу.
— Уже едут, — сказала она устало, глядя на дорогу. — Хабы уже едут, видишь?
С самого утра Марча не присела, после обеда таскалась по пашне с коровами, и ноги у нее теперь невыносимо болели. И дома у нее была уйма работы. Убрать и подоить, приготовить поесть. Она с нетерпением ждала, когда же Михал выпряжет лошадей из плуга. Она видела, что он злится, но о причине спрашивать не стала. Знала и так.
— Возвращается только старик, — сказал он. — Дюри с Анной остались. И Олеяровы остались. Посмотри!
За поворотом дороги сквозь деревья, ее окаймлявшие, на широкой полосе поля виднелись конская и коровья упряжки. Две женские фигуры, склонившиеся над бороздой, почти сливались с пашней.
— Ты хочешь остаться? А не лучше ли нам?.. — спросила Марча.
Она едва держалась на своих распухших ногах. От одной мысли, что снова придется брести по распаханной земле, ей стало дурно.
— Вон до того куста. Еще две борозды.
Резеш вздохнул, слегка похлопал обеих кобыл по влажным, теплым спинам и снова взялся за плуг, низко склонив голову. Целыми днями не поднимал он глаз от земли, будто все время ощупывал ее взглядом. Марча снова окликнула его:
— Михал!
Она произнесла его имя почти шепотом, в ее голосе звучало удивление и растерянность. Он молча поднял глаза.
— Кто это сюда идет? Уж не…
— Тот самый из района, рябой, — прошептала она. — Господи милостивый, что ему здесь надо?
Резеш, нахмурившись, смотрел вдаль. Они шли по меже. Тот самый секретарь, и с ним целая свита. А как же иначе! Демко, Матух и молодой Копчик. Все начальство. К чему бы это?
Похоже, идут ко мне. Черт возьми! Опять притащились. Кто их звал? Чего они хотят? Покорно благодарю за посещение, господа коммунисты! А надо ли мне с ними разговаривать? У меня и так работы невпроворот. Я уж и не знаю, за что хвататься. И ждать вас я не стану, решил он, стегнул лошадей кнутом, и плуг врезался в землю.
— Добрый день, пан Резеш. Ну, как дела?
Кто это спросил? Да ведь это сам ихний секретарь, главный коммунист в районе. Надо же, пан Резеш. Как дела, пан Резеш? Чтоб вас черти взяли!