А у меня теперь из-за постоянной беготни не будет времени даже подумать о гнезде аиста, мелькнуло в голове Павла.
Он и не заметил, как они вышли к деревне.
— Ну что? — прервал его мысли Гойдич. — Так ты подумаешь о Жабянах?
— Нет, я, наверное, не справлюсь, — сказал Павел уже решительнее. — И вообще, это была бы напрасная трата времени, — добавил он немного погодя. — Одни только хождения туда-сюда. А у меня нигде не будет дома.
— Беготни ты не бойся. Это не самое страшное. Получишь мотоцикл. Десять минут — и ты у них. И до Горовцов — в районный комитет — тебе тогда будет рукой подать. Один день можно работать здесь, а другой — в Жабянах. Ты подумай все-таки. — Гойдич с минуту испытующе смотрел на Павла. — Я знаю, тебе будет нелегко. Но ведь вся наша жизнь нелегкая. Она бродит, как молодое вино. Но обретает зрелость, очищается. Поверь мне, вино получится доброе, оно из хорошего сладкого винограда.
— И ты собираешься выжать из меня все соки в это вино? — спросил Павел, растерянно улыбнувшись Гойдичу.
— Ты так это называешь? — весело спросил Гойдич. — Иногда и мне кажется, что мы выжимаем из себя все соки. Но я говорю себе: мы добавляем в вино капли нашего пота, потому что и сами хотим пить это доброе вино. Ведь мы хотим пить его вдосталь, не так ли? — Он дружески похлопал Павла по спине. — А знаешь, мне и в самом деле очень хочется пить.
Они уже дошли до деревни.
— Так тебе вина хочется, товарищ секретарь? — спросил Павел.
— Нет, мне пока и глотка холодной воды хватит. Пока, — усмехнулся Гойдич.
— Вот здесь мы живем, вода у нас, должно быть, найдется. — Павел указал на домишко, за повалившимся забором которого торчал колодезный журавль. — Зайдешь?
— Конечно. Попью и поеду.
Они вошли во дворик, и Гойдич сел на край потрескавшегося, поросшего травой сруба колодца. Он молча смотрел по сторонам, а когда Павел вытянул ведро, ухватился за него обеими руками.
В эту минуту заскрипела дверца хлева, и во дворе показалась мать Павла. На ней была длинная грязная юбка и кофта, из-под черного платка выбивались растрепанные волосы, к башмакам прилипла почерневшая солома. В руках у нее был горшочек свеженадоенного козьего молока. Увидев сына с незнакомым человеком, она оторопела. Стала переминаться с ноги на ногу, ей было неловко, что гость застал ее в таком виде.
— Может, выпьешь козьего молока, товарищ секретарь? — спросил Павел.
— А что, выпью, — сказал Гойдич и, улыбаясь, обратился к матери Павла: — Дадите мне стаканчик молока?
— Оно козье, — предупредила она, еще больше смутившись и не зная, как ей себя вести.
— А я на козьем вырос, — ответил ей Гойдич. — У нас было три козы, но мама даже прятала от нас молоко. Детей-то было шестеро.
— Сейчас, сейчас принесу, — сказала мать и скрылась в доме.
Когда она вскоре появилась снова и подала Гойдичу стакан процеженного молока, платок на ней был уже аккуратно повязан, а руки вымыты. Все еще смущенная, она, с упреком глядя на сына, сказала:
— А мне даже нечем вас угостить, я ведь только вернулась с поля.
Гойдич посмотрел на ее натруженные, жилистые руки с обломанными ногтями и ласково прикоснулся к ним.
— Такие же руки были у моей матери, — заметил он.
— Такие руки у многих матерей, — сказала она, пряча руки, а потом, взглянув на его изрытое оспой лицо, спросила:
— Ваша мать жива?
— Ее расстреляли во время войны. Гардисты.
Он поднес стакан к губам. Молоко было еще теплым и чуть терпким, и, когда он пил его, в нем все сильнее пробуждались воспоминания о родительском доме. Он подумал, что бы сказала его мать о той жизни, за которую они тут сражаются. Может, и она боялась бы? Эта женщина боится. Она много пережила, и это отняло у нее силы. Он хорошо знал таких женщин и понимал, почему они так запуганы и набожны. Нам еще много надо сделать, чтобы они поверили в себя, подумал он.
— Жаль, но мне уже пора, я как-нибудь заеду к вам, — сказал Гойдич и снова улыбнулся матери.
Павел тоже посмотрел на мать. У нее был такой вид, словно она извинялась за что-то. И все же она немного переменилась. Когда начали организовывать кооператив заново, она ни с кем не разговаривала, ходила как тень. И только в последнее время немного ожила, хотя и не совсем понимала, что происходит в деревне. И Павел по-прежнему читал в ее глазах мучительный вопрос: что с тобой будет, сынок? Что с тобой будет?
Они ушли, а мать все стояла, опустив плечи, посреди двора со стаканом в руке и смотрела им вслед.
Уже вечерело, когда уехала машина Гойдича. Солнце отбрасывало длинные тени, и Павел, стоя на площади, глубоко вдыхал в себя теплый влажный воздух. Пахло травой и землей, едой и дымом, хлевом и цветущим боярышником. Громко кричали птицы, в крапиве у заборов попискивали гусята. Слышен был визг пилы, вдалеке тарахтели телеги. На скотном дворе кооператива цыган Иожко бойко покрикивал на коров. Над погружающимся в сумерки селом разносилось мычание.
Павел теперь мог все спокойно обдумать. Гойдич обещал ему мотоцикл. Конечно, мотоцикл поможет ему сэкономить уйму времени, да и мечтал он о нем уже давно. Но какой ценой достанется ему этот мотоцикл! Секретарской бумажной работой он сыт по горло и тут, в Трнавке. А теперь к ней прибавятся и жабянские дела. Разве о такой работе он мечтал? Разве этим хотел заниматься?..
И снова перед его мысленным взором стояла Илона. Он вспомнил, как рассказывал ей о Трнавке, как убеждал ее в своей готовности сделать для родной деревни все от него зависящее и тем самым доказать, что и весь их край в конце концов может стать совсем другим. Вправе ли он отказаться от своего намерения, тем более что с таким жаром говорил ей об этом?
Со стороны мостика под старыми орехами шел Демко. Лицо у него, как обычно, было мрачное, усталое.
— Есть новости? — спросил он у Павла. — Я слышал, что приезжал Гойдич.
Павел не знал, надо ли рассказывать ему о предложении Гойдича.
— Да, приезжал, — ответил он. — Хочу с тобой кое-чем поделиться. Может, ты не будешь тогда таким мрачным. Может, у тебя настроение исправится.
— Интересно, что же это за новости?
— Есть одна идея насчет пастбища, — улыбаясь, сказал Павел.
— Насчет пастбища? — с досадой протянул Демко. — Я об этом как раз сегодня разговаривал с Петричко…
— Вы что, поругались?
— Поругаться не поругались. А только он уперся как бык: на пастбище мы никого не должны пускать. Пастбище, мол, — это единственное и последнее, что осталось у нас в Трнавке от революции. И что кругом предатели и враги…
— Это засело в нем, как заноза, — заметил Павел. — А знаешь, что предлагает товарищ Гойдич?
— Ну, говори же!
Павел изложил ему план. Демко слушал, кивал головой, глаза его заблестели.
— Ясно. Это хорошее дело! — Демко постучал пальцем по лбу. — А знаешь, самый правильный выход оказывается всегда самым простым. Надо поговорить об этом с Иваном.
— Я зайду к нему после ужина. Ужасно хочу есть, — сказал Павел и вдруг заметил, что лицо Демко застыло от удивления.
Павел обернулся и увидел Илону. Она направлялась к ним с чемоданчиком в руке. Стоявшие у порогов бабы провожали ее недоуменными взглядами, но Илона продолжала идти решительным шагом.
Павел изумленно смотрел на нее. В первое мгновение у него мелькнула мысль: наверное, что-то случилось у Олеяров и Илона приехала к родным. Но потом увидел, что она радостно улыбается ему. Сердце у него бешено заколотилось. Он старался взять себя в руки, но все еще не верил своим глазам. Господи, неужели это правда? Неужели зрение не обманывает его? Илона тут? В Трнавке?
Он бросился ей навстречу. Илона остановилась, поставила чемодан. Ждала, когда он подойдет.
— Илона! — сказал он. — Откуда ты взялась?
— Вчера я все решила, Павел, — выпалила она. — А сегодня никак не могла дождаться вечера…
— Так ты?..
Павел смотрел ей в лицо и, не решаясь поверить своему счастью, искоса поглядывал на чемодан у их ног.
— Я пришла к тебе, Павел. Хочу быть с тобой, остаться навсегда…
— Рыжик, скажи это еще раз! — прошептал он сухими губами.
— Я пришла к тебе и буду с тобой всегда… — Она засмеялась тихо и счастливо. — Сказать еще раз, Павел?
— Я… Я не могу этому поверить…
— Повторить тебе снова? — Лицо ее зарделось еще сильнее.
— Вот теперь начинаю верить.
Значит, она решилась, подумал он. Решилась. Нет. Он и не надеялся, не смел об этом и мечтать. Он чувствовал, как его переполняет счастье.
— Рыжик, — растроганным от нежности голосом заговорил Павел, — ты даже представить себе не можешь, как я счастлив.
Он обнял ее за плечи, крепко прижал к себе и наклонился, чтобы поцеловать.
— Нет, не сейчас! — прошептала Илона. — Сейчас не надо, Павел.
Он легко коснулся губами ее щеки, а свободной рукой подхватил чемоданчик.
Демко все это время молча наблюдал за ними.
— Вот как! — сказал он, когда Павел и Илона подошли к нему. — А я думаю, почему это девушка тащится с чемоданом. Сперва я даже испугался, не возвращаешься ли ты, случаем, к своим. Значит, теперь ты снова будешь в Трнавке?
— Да. С Павлом, — сказала Илона. — Теперь мы будем вместе.
— Это мне нравится. Ты смелая девушка! Вот обрадуется твой дед! А где вы будете жить?
— Пока у нас, — ответил Павел. — А потом что-нибудь придумаем.
— Я так рад за вас обоих. Вы — хорошая пара. Это здорово, что ты тут будешь с нею, а она с тобой, — заключил Демко многозначительно.
— А почему ты так думаешь? — спросил Павел.
— Дел у нас уйма! А если вы будете вместе, это лучше для вас обоих.
Возле них остановился трактор. Павел даже не слышал, как он подъехал. Из кабины высунулся Канадец и осклабился.
— Эй, Павел, куда ты ее ведешь? — крикнул он. — Значит, у нас теперь будет своя фельдшерица? Ты что, пришла оказать ему медицинскую помощь, Илона?
— Придержи язык! — оборвал его Павел, чувствуя, как краснеет.