— Да погоди ты! Она ведь тоже пришла покататься! — крикнул Эмиль Матух.
— Она, видать, прибежала сюда за Пиштой Гунаром, ведь это такой бычок — ого-го! — сказал Бошняк.
Гунар, который стоял тут же, задумчиво тер подбородок.
— А при чем тут я? — неторопливо заговорил он. — Она, верно, заявление в кооператив хочет подать и ищет председателя… А где же он? Вы не видели тут Ивана Матуха?
Остряк самодовольно захохотал. И все кругом заржали.
— А вон Гудак! Эй, Гудак, беги-ка скорей за председателем! — крикнул Бошняк. — У вас теперь сразу вдвое больше коров будет! Ну, чего же ты мешкаешь, братец? — зайдясь от хохота, продолжал он, уставившись Гудаку в лицо.
Гудак растерялся, побледнел, стал беспомощно озираться по сторонам.
Перепуганная корова пронеслась между Гудаком и Павлом, следом бежали ее запыхавшиеся, разъяренные преследователи.
— Пошли выпьем! — услышал Павел у самого уха знакомый голос. — Пропустим по маленькой.
Он оглянулся. Это был уже подвыпивший Канадец; глаза его горели от злости и обиды.
— Идем! — согласился Павел.
Они протолкались к корчме. Здоровяк Канадец легко оттеснил жаждущих промочить горло, что толпились перед входом и у стойки. В корчме стоял такой шум, что Павел едва расслышал звон рюмок, когда они с Канадцем чокнулись. Вдруг заиграл настоящий цыганский оркестр, и начались танцы. Как давно он не слышал этой музыки. В тяжелой, жаркой духоте, пропитанной запахами алкоголя и пота, крики сливались с топотом ног, обрывками смеха и доверительным шепотом. Музыка будоражила Павла, убыстряла бег его крови.
— Еще по рюмочке! — предложил Канадец.
Они снова выпили.
— Ты что же это, солдат, стоишь, словно пугало в огороде? — раздался вдруг за спиной Павла голос Зузки Тирпаковой. — Может, потанцуем?
Она вынырнула из толпы, возбужденная танцем, захмелевшая, с затуманившимися глазами. Павел почувствовал на шее ее горячее дыхание — так близко она стояла. Зузка крепко ухватила его за руку и сжала ее.
— Отчего же не потанцевать?! Потанцуем! — улыбнувшись, сказал он.
Они присоединились к танцующим.
Павел держал ее за талию, смотрел ей в лицо — оно было так близко. Зузка была стройной и крепкой, ведь ей приходилось много работать — и за себя, и за мужа.
— Видно, у тебя никого еще нет. Не приглядел еще себе подружку? — вызывающе хохотнув, спросила она.
Ее зеленовато-желтые глаза насмешливо смотрели на него, пальцы, которые сперва сжимали его руку, почти вонзаясь в нее, теперь мягко скользили по его запястью.
— А у тебя, я вижу, кровь и без музыки играет, — сказал Павел и почувствовал, что у него меняется голос.
— Играет иногда. Тем более сегодня — в престольный праздник!
Он крепко сжал ее талию, и Зузка прильнула к нему, слегка откинув назад голову. Он ощущал ее жаркое прикосновение. Этот безмерно приятный, осчастливливающий мягкий напор женского тела становился все ощутимее, сильнее, жарче. В висках у Павла стучало, ему казалось, что он лежит на залитой солнцем поляне.
В толчее танцующие пары то и дело наталкивались на них, и его тело почти сливалось с ее телом. Павла охватило острое, дурманящее чувство. Он прижался бедром к ее лону.
Какое-то мгновенье она терпела его вольность. Потом, тряхнув головой, сказала тихо:
— Ой, ты что это ко мне так липнешь?! Ты, я вижу, хорошо знаешь, где у пчелок мед? Оставь, солдат! — Мягко, но решительно она оттолкнула его от себя.
Павел увидел в толпе Микулаша. Он решил, что Зузка поэтому и отшатнулась так от него.
— Вон твой муж, — сказал он, испытующе глядя на нее.
— Идите вы оба к черту! — бросила Зузка с горечью и обидой. Глаза ее потемнели. — Как будто не знаешь, что на засохший цветок не садится ни бабочка, ни пчела.
Зузка снова прильнула к Павлу. Но едва только музыка смолкла, она отошла от него и больше даже не глядела в его сторону.
Павла потянуло на воздух — он расстегнул мундир и вышел, разомлевший и потный. Закурил и вдруг заметил, что у него дрожат руки.
— У Зузки есть кто-то? — спросил он у стоявшего рядом Канадца.
— Кажется, нет, — ответил тот. — Пока нет. Она порой сама не своя бывает. Мужик-то у нее ведь совсем никудышный. А она бабенка что надо! Верно?
Павел, сделав несколько глубоких затяжек, бросил сигарету и затоптал ее. Пахло весенней, нагретой солнцем землей, первыми цветами, молодой травой. Легкий ветерок, пролетая над живой изгородью, окружавшей корчму, вбирал в себя аромат цветущего боярышника, колыхал стебли трав меж камней у ручья.
Павел с наслаждением вдыхал эти запахи. Они обволакивали его вместе с веселым смехом, выкриками и озорным свистом, с визжанием дудок, верещанием оркестриона, со скрипом вертящейся карусели. Запахи, звуки и яркие картины престольного праздника смешивались и сливались в одно целое. И это был уже не только праздник. Это была сама жизнь, предельно обнаженная жизнь.
Он все еще ощущал тепло Зузкиного тела, податливо прильнувшего к нему. И вместе с тем его охватило и все сильнее овладевало им чувство высвобождения и надежды. До чего же было приятно сознавать, что и в нем жизнь бьет через край. Встреча с Зузкой доставила ему радость. Радость?! Ну, а раз так, тогда все в порядке, подумал он. Ту, прежнюю свою любовь ты утопишь в жизни! Да ты ее, кажется, уже утопил. Будет у тебя еще все, по чему ты теперь томишься, и будет не раз.
А что ты понимаешь под этим «все»?
Перестань, хватит! Лучше полюбуйся на праздник или вернись в корчму. Черт побери, эта Зузка прямо-таки взрывчатка! Бывают же такие женщины!
Солнце все еще заливало площадь ярким светом. Праздничное оживление достигло высшего предела.
Павел с Канадцем прошли под вертящимся бордюром тента карусели, под проносящимися над их головами сиденьями, потолкались в толпе. Павел разглядывал знакомые лица односельчан — он их уже давно не видел. И вдруг замер: возле тира стояли Анна и Дюри.
У Дюри, высокого и статного, лицо было несколько одутловатым. Он курил, Анна чему-то улыбалась. Пестрый праздничный платок она держала в руке, и солнце озаряло ее голову. Анна заметила Павла, и улыбка сразу же исчезла с ее лица. Она подняла руку, нервно потерла лоб и отвернулась. Глядя на ее профиль, он понял, что Анна взволнованна и растерянна.
Павел перевел взгляд на Дюри и подумал: ишь как держится этот самоуверенный и самодовольный петушок! Нет — петух, теперь уже петух. Проклятье! Он увел у тебя Анну. Теперь она принадлежит ему… Он с нею спит… Нет! Не надо больше об этом… Теперь это — дело прошлое. Вон Зузка — ведь как она тебя взбудоражила!.. Да, Анна — это уже прошлое. К черту его!.. Но отчего же все-таки во рту у тебя горечь и какая-то тяжесть в желудке?
Он решительно подошел к тиру и оперся руками о стойку. Дюри стоял рядом, локти их почти соприкасались.
Дюри только теперь заметил Павла. Он поглядел на него в упор и перевел взгляд на Анну. Потом снова уставился на Павла.
— Это ты?! Приехал, значит, — сказал он без тени улыбки.
— Как видишь.
Язык у Павла ворочался с трудом.
Он попросил у девушки за стойкой ружье и, дожидаясь, пока его принесут, стал смотреть на Анну. Кровь снова прилила к ее лицу, лоб и шея покрылись красными пятнами. Вокруг губ и на лбу выступили мелкие капельки пота. Она не проронила ни звука.
Хотя Павел смотрел на Анну, он знал, что Дюри, сжав губы, искоса следит за каждым его движением.
Все трое молчали.
Павел медленно зарядил ружье, испытывая возникшее в нем вдруг странное ощущение пустоты и тишины. Оно становилось все сильнее, навязчивей. Но постепенно его слух стал улавливать какой-то отдаленный топот, очень отдаленный, но упорно приближающийся. Павел понял, что праздничный гомон и шум на площади в самом деле стихают — слышны были только оркестрион да скрип карусели. А тот странный, приглушенный звук перекрывал уже скрип карусели и походил на приближающуюся стрельбу. И вот он уже раздался на площади.
— Что это значит? — держа ружье, спросил Павел Канадца.
— Да ведь это Петр Шугай. Ты его, наверное, позабыл?
Старик Шугай медленно шел по площади. На войне он потерял ногу и с тех пор с гордым видом ковылял на деревянном протезе. В старом рваном полушубке Шугай шествовал с таким достоинством, что люди расступались перед ним. Через равные промежутки времени он ударял в барабан, висевший на ремне у живота.
— Что это значит? — крикнул кто-то, словно повторяя вопрос Павла. — Почему он бьет в барабан?
— Видать, Штенкову корову приняли в кооператив! Вот он и сообщает, что у них на одного члена стало больше! — сказал Бошняк и загоготал. Он уже порядком нализался.
Но площадь встревожилась, притихла.
Шугай уже шагал между рядами палаток и лотков, где были разложены пряники, марципановые сердца, украшенные зеркальцами и картинками с изображениями святых, дудочки, пакетики со «счастьем», дешевые перстеньки.
Павел с удивлением глядел на его иссохшее, потемневшее от старости, словно бы закопченное лицо. Гулкий грохот барабана вдруг умолк, умолк и оркестрион. Стало тихо, настолько тихо, что можно было расслышать журчание ручья.
Шугай что-то пронзительно выкрикивал — и Павел, глядя на его шевелящиеся губы, почувствовал, как у него самого перехватывает горло.
— Что такое? Что он говорит? — спросил он Канадца.
— Он объявляет, что завтра состоится суд над Зитрицким и что Эмиля Матуха, Бошняка и Резеша вызывают к прокурору. — Канадец ухмыльнулся. — Да, Петричко понимает толк в таких делах — не зря велел он огласить под барабан оба эти объявления разом. И верно сделал. Не можем же мы, черт подери, без конца терпеть их выходки!
— Какие выходки?
— Пасут свой скот на наших лугах, нарушают закон, и вообще… Ты слышал Бошняка, его разговорчики? Понял, что это за люди? Но и с нами шутки плохи. Когда Шугай начинает бухать в свой барабан — это для них похлеще градобития. Петричко соображает! — Канадец многозначительно постучал пальцем себе по лбу. — Башковитый человек — и на своем месте. Здорово подсластил им Петричко праздничный пирог. Черт возьми, что-то мне снова захотелось выпить.