Внезапно остановившись, она осмотрела его с интересом:
– А вы шальной человек, Клим!
– Шальной?
– Да! С виду такой спокойный… А смотрите-ка, и на кастрюлях рок играли, и по ночам по лесу бегали… Теперь я не удивляюсь, что вы меня так схапали!
Он радостно засмеялся:
– Что я сделал?
– Схапал! Да, сударь, с вами, оказывается, нужно поаккуратней…
– Куда уж аккуратней, – вздохнул Клим.
– Да есть куда, сами знаете… Вон наши! Боюсь поверить, но, кажется, никто и не заметил, что нас нет.
На месте стола уже полыхал костер. В сумерках он казался неистовым, готовым пожрать все вокруг с яростным треском. Но никто его не боялся. Клим физически ощутил, как в нем просыпается врач, который не может спокойно смотреть, как люди прыгают через огонь.
– Они что, с ума посходили, пока нас не было?
– Лишнего выпили, – невозмутимо отозвалась Зина. – Это у нас частенько случается.
Она смотрела на огонь прищурившись, но Клим все равно разглядел, как дьявольские язычки заплясали в ее темных глазах, и понял, что ей тоже хочется этого – плюнуть на осторожность и броситься прямо в огонь. Только Зина считала себя слишком взрослой, чтобы выкинуть такое…
– Зина…
– Что? – она оглянулась, и огонь ушел из ее глаз.
– Не нужно. Можно обжечься.
– Разве не в это вы только что пытались меня втянуть?
– Нет. Хотя, может, это и выглядело как вспышка страсти. Но это совсем другое…
– Любовь! – насмешливо протянула Зина. – Да пойдемте же, что вы стоите? Знаете, что такое любовь? Это постоянный самоконтроль. Мы так прекрасно прожили с Иваном эти пятнадцать лет, потому что я все время держала себя в узде. В театре я подчинялась ему беспрекословно. Всего один раз взбунтовалась, и то из-за вас… Когда-то мне не приходилось для этого себя сдерживать. Я им просто восхищалась… Он казался мне самым талантливым. Но, наверное, это тоже нельзя назвать любовью… А теперь и восхищаться уже нечем. Он убивает сам себя и ничего не хочет слышать!
Справедливости ради Клим заметил:
– Он поставил прекрасный спектакль.
Но Зина только холодно усмехнулась:
– Вы прежних не видели.
Потом, сообразив, что это прозвучало обидно для Клима, мягко добавила:
– Вашу пьесу трудно испортить.
– Но вы же стали какими-то лауреатами…
– Вот именно, – безрадостно отозвалась Зина. – Раньше он не думал ни о каких наградах. Он просто упивался творчеством… А теперь эти звания ему нужнее, чем мы.
– Вы?
– Я не семью имею в виду, а труппу. Хотя мне-то всегда хотелось, чтобы наш театр тоже был по возможности семьей. Раньше так и было, а теперь Ивану вздумалось создать «свободный театр». Знаете как на Западе? Чужие друг другу люди собираются для одной постановки и после спектакля расходятся. Кроме режиссерского замысла, их ничто не объединяет. Они настолько разобщены, что режиссеру ничего не стоит подавить каждого в отдельности. А недовольных проще простого заменить. Так он и делает.
Изнемогая от желания обнять ее и успокоить, Клим сочувственно произнес:
– А я подумал, что вы давно вместе…
– Ну да! Этих ребят он специально для «Лягушки» набрал. Вы даже не представляете, сколько в нашем городе безработных актеров! Два театра закрылись! На кусок хлеба они, конечно, зарабатывают, но им же играть хочется! Это ведь как болезнь. А Иван пользуется ситуацией… Я не успеваю по именам всех запомнить, так быстро у нас состав меняется. Я остаюсь на месте только потому, что я его жена. И мне прекрасно известно, что каждый именно так и думает… Это со стороны все выглядит так замечательно! Все дружные и веселые. А Иван прямо души в каждом не чает! А завтра распрощается с ними со всеми с легким сердцем и не вспомнит… Я уже начинаю бояться, что однажды он и семьей пожертвует с такой же легкостью…
Ее досада продолжала звенеть в ушах, сливаясь с ветром, все то время, пока они возвращались в город. Ночь уже подмяла под себя остатки заката и запестрела еще неяркими звездами.
«Я и забыл, что их бывает так много, – удивлялся Клим, то и дело поглядывая на небо. – Если б я умел отыскивать новые, я дал бы каждой ее имя, чтоб она поверила, что это не бред, не сон, не блажь. Ведь такой поиск занял бы целую жизнь… Разве сон может растянуться на целую жизнь?»
Зина опять ехала рядом с мужем, и Клим смотрел на их красивые спины и ровные длинные ноги, вспоминая, как спросил ее перед тем, как приблизиться к костру: «Но то, что вы сказали про него… все равно ничего не меняет?» Она взглянула на него с недоумением, и Клим сразу поверил, что она и вправду не видит связи.
«Конечно нет, – ответила Зина терпеливым голосом. – Я ведь все равно его жена».
«Она ведь все равно моя жена», – так подумал и Клим, услышав с порога шебуршание на кухне. Маша возникла в дверях, мерно помешивая ложечкой в большом цветастом бокале.
– Ты не поверишь, дорогой, но мне только что именно это и снилось, – мечтательно произнесла она и оглядела Клима с ног до головы, словно хотела убедиться в точности совпадения. – Что я пью чай, а ты входишь в дверь… А потом… Это был очень приятный сон!
– А какой мне сон снился! – отозвался он с несвойственной злостью.
Жена неподдельно удивилась:
– Тебе? Сон? Я думала, тебе вообще никогда ничего не снится.
– Я тоже так думал, – устало отозвался Клим уже из ванной.
Ему казалось, что еще никогда он не мылся так долго, но, когда вышел, Маша еще бодрствовала, хотя уже снова была в постели. По ее взгляду, который временами обретал былую синеву, Клим сразу угадал, о чем сейчас пойдет речь.
– А угадай, что еще мне снилось? – дробно посмеиваясь, спросила она.
– Я уже понял, – отозвался Клим, стараясь не смотреть на редкие нити волос, распавшихся на подушке. – Попытаюсь быть похожим на собственный образ.
Откинув одеяло, она предупредила:
– Ты был таким нежным…
– Я всегда нежный, – ответил он и ощутил, как побаливает бедро, которым он ударился, повалившись на дно змеиного лога…
Глава 10
Клим никогда не устраивал для детей, попадавших в приемник-распределитель, таких сеансов тотальной откровенности, которые так любят западные психиатры. Во-первых, потому что они требуют достаточно длительного привыкания участников друг к другу, а здесь никто подолгу не задерживался. А во-вторых, и это было главным, как Клим ни убеждал себя, что это правильный метод, он не мог представить, что ребенку может пойти на пользу, если он выложит всю подноготную о себе другим подросткам, которые, как правило, не добры друг к другу и не стремятся посочувствовать.
Но некоторые приемы групповой терапии он все же использовал, правда, преобразовав их в стихийные диспуты. Ему нравилось пролистывать молодежные журналы и выбирать необычные или, наоборот, типичные истории, которые ребята рассказывали в своих письмах, а потом предлагать их для обсуждения своим пациентам. Действительно больные среди них попадались редко. Это были просто недолюбленные и недокормленные дети, которые творили глупости, не зная, куда себя приложить.
Вспоминал собственные болезненные поиски истины, которая по определению рождается в спорах, Клим как раз к их помощи и прибегал. Он твердо решил, что для начала ребятам нелишне будет разобраться, что такое хорошо, а что такое плохо, ведь тех самых отцов, к которым положено ходить за ответами, почти ни у кого из них не было.
«Кому же они достаются – эти отцы? – порой думал Клим с раздражением. – Ведь где-то же они существуют!»
Несколько раз случалось, что недолгий контакт с каким-нибудь ребенком неожиданно для обоих пускал корни настолько крепкие, что отрывались они друг от друга с болью. Когда появлялся кто-то из непутевых родителей или же представитель детского дома, куда направили ребенка, Клим обязательно выходил попрощаться и говорил какие-то обнадеживающие, бодрые слова, но каждый раз видел по детским глазам, что от него ждут вовсе не этого.
«Но что же делать?! – с отчаянием спрашивал он себя, прячась в кабинете. – Я ведь не могу оставлять их здесь!»
Однажды ему пришло в голову, как было бы здорово создать семейный детский дом и подарить хотя бы нескольким изголодавшимся по ласке детям то тепло, что копилось в нем много лет и по-настоящему так и не было востребовано. Но Клим тут же вспомнил, что такая рискованная затея предполагает по крайней мере наличие здоровой семьи и организаторских способностей. Он с трудом организовывал быт даже для них с женой, а коммерческой жилки не имел и в зачаточном состоянии. О семье же и говорить не приходилось…
Но вот для того, чем Клим занимался сейчас, ничего этого и не требовалось. На этот раз он предложил тему для обсуждения, которая, казалось, не могла задеть ребят за живое – письмо мальчика, страдающего гидроцефальным синдромом сильной степени. Такие больные, как правило, оказываются пленниками замкнутого пространства своих квартир, потому что приступы разрывающей голову боли могут настичь их в любое время. Тогда помочь может только «Скорая», и нужно держаться поближе к телефону, чтобы успеть позвонить, пока сознание еще не помутилось. Клим знал: в их городе таких детей оперируют в раннем детстве, но для юноши, написавшего в редакцию, момент уже был упущен, и помочь ему было нечем. Но Клим надеялся с его помощью что-то сделать хотя бы для других детей. Правда, что именно – он и сам поначалу представлял довольно смутно.
Однако, едва он собрал ребят в своем маленьком кабинете и завел разговор, все довольно быстро прояснилось. Тема одиночества задевала здоровых детей не менее сильно, чем того больного мальчишку. Хотя сперва, как водится, каждый старался отмолчаться, и Клим, уставший от тяжелой похмельной ночи, оставил попытки расшевелить их и заговорил сам. Он обратился к старшему в группе, бритому, недобро ухмыляющемуся парню, велевшему называть себя Вороном. Клим подозревал, что это прозвище он присвоил буквально на пути сюда, ведь одноименная песенка звучала сейчас на каждом шагу. Но этого он не стал выяснять, полагая, что каждый человек вправе быть недовольным своим настоящим именем.