Мгновенно уловив нарастающее в ней напряжение, он серьезно спросил:
– Надо поговорить?
– На улице теплынь, – сказала Зина. – Давай немножко подышим…
Иван охотно согласился:
– Лады. Я и сам подумывал выбраться на солнышко из этой норы.
И закричал так, будто в зале было полно народу, хотя на сцене Зина увидела только пятерых:
– Перерыв на пятнадцать минут! Все свободны.
По-хозяйски взяв Зину за локоть, он вывел ее на улицу и, застонав от удовольствия, глубоко вдохнул:
– Ух, черт! Опьянеть можно…
Решив обойтись без пролога, она сказала напрямик:
– Мне стало известно, что ты готовишь какое-то ночное шоу.
– Какое-то! – возмутился Иван. – Это будет грандиозное зрелище! Я все ночные клубы с их варьетешками за пояс заткну! Если, конечно, эти коровы все исполнят, как я задумал…
Он по-мальчишески спрыгнул со ступеней и протянул Зине руку. Не подав свою, она шагнула вниз и холодно спросила:
– Ты собираешься устроить в нашем доме притон для этих бритых болванов?
– Это мои друзья, – тоже изменив тон, напомнил Иван. – Они очень мне помогают, будто ты не знаешь! А я могу только развлечь их.
– Ты устраиваешь в нашем дворце настоящий гадюшник! – закричала Зина, выйдя из себя. – И еще делаешь вид, что ничего особенного не происходит! Да как ты можешь?! Ты же считал себя интеллигентом! Где это все? Что ты с собой делаешь? Мне противно даже думать о том, что ты собираешься…
Шагнув к ней, Иван угрожающе прошипел:
– А жрать мой хлеб тебе не противно?!
– Всему же есть предел! – заговорила она почти умоляюще, предположив, что так он быстрее поймет. – Ведь наши дети узнают, что здесь творится… Тебе не будет стыдно перед ними? Кем они вырастут, если ты сам покажешь им, что это можно?
– Да что – это?! – закричал он в ответ. – Я, по-твоему, стриптиз устраиваю, что ли? Или, может, я на сутенера похож? Это будет нормальное шоу… Ну, может, чуточку рискованное…
Зина с презрением заметила:
– Да твоим дружкам босую ступню покажи, они уже возбуждаются… Это ведь животные! Думаешь, я от них не наслушалась всяких пошлостей? Но я стараюсь этого не слышать, потому что ты каждый день твердишь, как эти… люди тебе необходимы. Но я ладно… Я твоя жена. Мне сам Бог велел терпеть. А девчонки почему должны страдать?
– Потому что у них хорошенькие попки, – Иван проказливо улыбнулся. – Видела, какая у этой новенькой? У Ани… А ножки? Прямо облизать хочется…
Разом утратив весь задор, Зина растерянно проговорила:
– А зачем ты мне это сказал? Я что тебе – старый товарищ, что ли?
– Ну, Занька, – ласково протянул он и несколько раз быстро погладил ее по плечу. – Что уж нам с тобой друг перед другом-то невинность корчить?
– А если я скажу, чего хочется мне? – разволновавшись от желания поговорить начистоту, спросила Зина.
Иван посмотрел на нее повнимательнее и настороженно произнес:
– Ну, говори…
– Я еще не совсем выжила из ума, чтобы будить в тебе зверя, – сразу стушевалась она.
Продолжая изучать ее цепким взглядом, который Зина так хорошо знала, он медленно проговорил:
– Капелька ревности еще никому не повредила.
– Ну, не скажи! – не выдержав его взгляда, она повернулась и пошла к черемухе, под которой сидели они с Климом. – Вспомни Левку! Я ведь была в него влюблена…
Про себя она добавила: «По уши…»
– А стоило ему только на один урок сесть с другой девчонкой, и я потеряла к нему всякий интерес. Может быть, я просто жуткая собственница, но, если человек не хочет принадлежать мне целиком, я лучше совсем откажусь от него, чем делить его с кем-то.
– Что это значит? – удержав ее, Иван встревоженно заглянул в глаза. – Ну-ка, говори, что тебе наболтали?
– Ничего. А тебе есть что скрывать?
Ей показалось, что по лицу Ивана скользнуло отражение внутреннего смятения. Нервно покусав губу, он сердито дернул плечом:
– Занька, ты только не относись ко всему так серьезно. Кроме тебя и детей, для меня никто в мире ничего не значит. Все это яйца выеденного не стоит, клянусь тебе!
«Он мне изменяет, – наконец поняла она. – Это же ясно. Наверное, с каждой девчонкой… И они обсуждают это за моей спиной. Господи, какая же я идиотка… Почему я думала, что для него это так же невозможно, как для меня?!»
Ей внезапно стало трудно дышать, и в глазах сгустилась ночь, до которой было еще так далеко… Тотчас заметив перемену в ней, Иван поддержал ее, обхватив за талию, и испуганно забормотал:
– Ты что, Занька? Ну, ты что так-то… Мы же взрослые люди… Мы – артисты. Вся эта ерунда – только часть игры! Уж ты-то должна понимать… Ничего серьезного!
– Я ненавижу слово «игра», – глухо произнесла она. – Я никогда не играю на сцене.
Усадив ее на траву, он торопливо заверил:
– Да я знаю… Ты всегда вживаешься. По-моему, так даже чересчур… Нельзя так.
– Почему? – машинально спросила Зина, не услышав и половины.
– Сердца не хватит. Нужно беречь себя.
Она зло усмехнулась:
– Ты мне в этом очень помогаешь!
Пристроившись перед ней на коленях, Иван мягко сжал ее руки и проникновенно сказал:
– Что бы тебе ни наговорили, все это брехня. Слышишь? Все эти пустышки ногтя твоего не стоят.
Не позволяя себе размякнуть, Зина сухо поинтересовалась:
– Именно поэтому ты обсуждаешь со мной их попки?
– Ну прости дурака, сболтнул глупость!
– Да у тебя все время это прорывается… Как будто я не женщина, а гермафродит какой-то! Думаешь, мне доставляет удовольствие это слышать?
– Ты – женщина! – с жаром подтвердил Иван и поцеловал ей руку.
Зина отдернула ее и сказала, чувствуя, что может расплакаться:
– Я же не уродина, не старуха. Мне тоже хочется, чтобы мной восхищались! И мной восхищаются, если хочешь знать!
– Я знаю! Я же только тем и занимаюсь, что отпинываю твоих поклонников.
– Да, восхищаются, – вспомнив бессвязное бормотание Клима, повторила она. – Вот только не ты, к сожалению.
Он яростно заспорил, то хмурясь, то вздергивая брови. Все в его лице так и играло, и это почему-то вызвало у Зины отвращение: «Он не может не играть даже в такую минуту…»
– Почему не я? Я тоже восхищаюсь! Может, я только редко это говорю…
– Совсем не говоришь!
– Но ты ведь сама все знаешь!
– Что я знаю? Что нравилась тебе в семнадцать лет? С тех пор я стала в два раза старше. Мог бы и повторить хоть разок.
– Ну, перестань! – воскликнул он с раздражением. – Что ты мне сцены устраиваешь? Ты же умная женщина, а требуешь от меня, чтобы я вел себя, как идиот!
Оттолкнув его, Зина поднялась, придерживаясь за черемуху, которая все еще изнемогала под гнетом собственной сладости.
«Для него это просто идиотизм, – подумала она с обидой, избегая встречаться с мужем взглядом. – Ну что ж, выходит, я – идиотка. Ведь мне почему-то очень нужно слышать такие идиотские слова…»
Когда Иван тоже встал, она безразлично сказала:
– Ничего я от тебя не требую. Но мне… Я всегда мечтала, чтобы наши сыновья выросли похожими на тебя. А теперь я боюсь этого. Ты пресмыкаешься перед этими червями… Мне противно даже говорить с тобой сейчас.
Он недоверчиво улыбнулся, красиво обнажив зубы, и подмигнул:
– Признайся, ты просто разозлилась из-за Аньки!
– Да плевать мне на всех твоих девчонок! – Зина вдруг обнаружила, что именно это и чувствует. – Делай что хочешь…
– Да ничего я не делаю! – разозлился Иван. – Наслушалась бабских сплетен и лезешь ко мне! Иди лучше домом займись, дети там одни.
– Тоня дома. Но ты прав, лучше я пойду отсюда. Пока меня не стошнило на тебя…
У него вырвался хриплый рык:
– Да иди ты!
– Ты повторяешься, – леденея от ненависти, заметила Зина. – Я уже ухожу…
Зная, что Иван смотрит вслед, она призвала на помощь весь свой актерский талант и легко прошла по тополиной аллее, ведущей к улице, на которой они жили. Первые десять метров ей еще приходилось делать над собой усилие, но потом (Зина даже не заметила как) эта легкость вошла в нее и поселилась на время, как входили и поселялись на время спектакля те люди или даже не люди, которых она играла. Иногда она со смехом говорила: «Я просто предоставляю им свое тело», и это в значительной степени было правдой, ведь в эти часы Зина чувствовала все не как было свойственно ей, а как было естественно для персонажа.
Сейчас она с каждым шагом все глубже запускала в себя женщину, способную засмеяться, когда ее унижают. Но сама Зина еще не потерялась окончательно под всепоглощающей широтой этой женщины и отчетливо слышала свой собственный стон: «Он так унизил меня… Он предавал меня много лет…» Ее уже не тяготило то, что все в театре знали об этом или, по крайней мере, догадывались. Но было стыдно за себя – столько лет сносившую его пренебрежение и веселый цинизм только потому, что удавалось верить: настоящая любовь стерпит и не такое.
«А любви-то и не было, – опять поддавшись отчаянию, потому что аллея осталась позади, сказала себе Зина. – Он даже не видит во мне женщину… Почему другие – чужие – видят, а он нет? Я родила ему троих детей… Я воплотила все его режиссерские замыслы… Кто сделал бы это, снося его окрики и капризы, если б меня не было? А он относится ко мне, как к случайному собутыльнику, с которым приятно потрепаться о всякой ерунде… Может, все дело в том, что мне уже за тридцать?»
Ей было обидно даже допустить, что все объясняется так примитивно. Как у всех. «Клим старше, – внезапно припомнилось ей. – Для него я еще молодая… И всегда буду молодой».
Машинально здороваясь с соседями, но ни с кем не останавливаясь, Зина поднялась на свой пятый этаж и как можно тише открыла дверь. Но можно было и не таиться – дети так вопили в своей комнате, что соседи, наверное, уже отбили кулаки о стены. Не включая свет, Зина подошла к зеркалу и почти вплотную приблизила лицо к отражению. Ничто в ней не изменилось, и морщин совсем не было. Конечно, кожа не так эластична, как десять лет назад, и на шее наметились кольца, но косы молодили ее, Зина это знала.