«Он любой спектакль начинает ненавидеть после второго сезона, а мы вместе уже почти тридцать лет, – ей стало тяжело от этой мысли, но она еще и добавила: – Мы встретились так давно, что уже перестали видеть друг друга. В чем я пытаюсь его упрекнуть? Разве я сама вижу в нем мужчину? Разве я замечаю, когда он прикасается ко мне? Если б не появился Клим, я и не вспомнила бы, что сердце может так пронзительно сжиматься…»
Оттолкнувшись от зеркала, она легко сбросила сандалии, уже не ощущая измучившей по дороге обиды, и босиком прошла к детям. Мальчишки с воплями спрыгнули с Тониной кровати, а она изможденным голосом произнесла:
– Мама, они меня чуть с ума не свели!
– Ничего не случится, мы же с папой еще в своем уме, – бодро отозвалась Зина и про себя расхохоталась над этой фразой.
– Мам, а у Петьки почти получилось! – восторженно заявил Жора. – Я из него гуттаперчевого мальчика сделаю, вот увидишь!
– Я тебе сделаю! Пойдемте лучше коктейль сделаем вместо всяких гуттаперчевых мальчиков.
Мальчишки разом завизжали от восторга и, отталкивая друг друга, помчались на кухню, но Тоня строго спросила, не двинувшись с места:
– А папу не будем ждать? Он тоже любит коктейль.
– Папа сегодня поздно вернется, – убежденно ответила Зина и протянула дочери руку.
Но Иван пришел домой, когда дети еще только укладывались спать. Потискав каждого по очереди, он прошел к Зине и, растянувшись рядом на мягком диване, прижался к ее плечу холодным носом:
– Занька… Ну, мир?
– Еще бы, – отозвалась она, не отрывая взгляда от книги. – Не будем же мы устраивать войну в собственном доме!
Жалобно вздохнув, Иван пообещал:
– Если ты так категорично настроена, я придушу собственный замысел.
– Это ты о чем?
– О ночном шоу, конечно. Но это было бы здорово… Никакой похабщины!
– Девочки не хотят в этом участвовать. Не можешь же ты их заставить!
Он неподдельно удивился:
– Почему это не могу? Захочу и заставлю. Тоже мне – проблема!
– Ты никого не уважаешь, – процедила Зина и звучно перелистнула страницу.
Расслабившись, он от души расхохотался:
– Ну ты сказала! Как можно уважать ножки и попки?!
– Если ты не видишь остального, то это не их вина.
– Моя, значит?
– А это спорно?
Она закрыла книгу и наконец посмотрела на него. В голубизне его глаз поблескивала одна лишь безмятежность.
– Иногда мне даже не верится, что это ты поставил все наши спектакли, – сказала Зина, ощутив прилив незнакомого страха.
– А что такое? – лениво поинтересовался Иван и устало потер глаза. – Ой, спать хочу… Давай укладываться, а? Детей я уже чмокнул.
– Давай, – согласилась Зина и вдруг замерла, настигнутая той надеждой, которая, как невидимая нить, скрепила весь этот странный день: «А если мне все же приснится тот сон? Почему его послали только ему? Я хочу увидеть это… Я так хочу… Он говорил, что я была там счастлива…»
Глава 12
– Ох, Клим, какой из вас психиатр? Вы же сами… – она хохотала, по-девчоночьи прикусывая косу, и, озираясь на детей, возбужденно шептала: – Люди подумают, что мы – целое семейство, сбежавшее из сумасшедшего дома!
Он смеялся с ней вместе, боясь отвернуться хоть на секунду, чтобы не потерять то единственное, что заставляло его поминутно твердить про себя: «Я счастлив… Я счастлив…» В течение этого утра Клим то и дело удивлялся, почему людям никогда не удается уловить этот момент абсолютного счастья, и только отступив в прошлое, он проявляется из черноты, как фотография с негатива. А ведь этот миг так ощутим и выпукл, что его может заметить и незрячий, если другие чувства не покинули его…
«Ведь вот оно – счастье… Как же можно его не почувствовать, если от него покалывает в носу и слезится в глазах? Она рядом… Счастье – это самое простое и доступное, что только создано Богом… Нужно лишь уметь оценить эту простоту. Она рядом».
Клим говорил это себе и каждый раз добавлял: «И ее дети». Для этого ему не приходилось прикладывать никакого усилия, в этом напоминании не было ничего натужного, но все же началом начал оставалась Зина. Ослепительно вспыхнувшее солнце его выхоложенной одиночеством Вселенной…
Ему нравилось, как она смеется – не столь заразительно, как ее муж, а скорее упиваясь своим весельем, как ребенок, всем своим существом доверяющий взрослому, который держит его за руку. Смеясь, Зина все время заглядывала ему в лицо, и то, что Климу тоже было весело, отражалось в ее глазах, делая их солнечными.
– Клим, я не выступала во дворах со времен школьной агитбригады! – оправдывала Зина свое волнение и в ужасе делала круглые глаза.
– Так вас и сейчас можно принять за старшеклассницу! – радостно лгал он, зная, что ей это будет приятно.
– Да уж, конечно! Вы такой льстец, сударь… Это здорово. Мне уже давно вот так, мимоходом, не делали столько комплиментов.
Клим не поверил:
– Да быть не может!
– Правда. После спектакля их хоть отбавляй! А потом я словно перестаю существовать.
Его тянуло спросить про Ивана, но Клим не хотел провоцировать ее на откровенность, о которой Зина потом пожалеет. Ему даже понравилось, как яростно она осуждала себя на следующий день после пикника. Это вселяло уверенность, что и о нем Зина не скажет за глаза ничего дурного.
Словно почуяв, о чем он думает, Зина задорно сказала:
– Знаете, я не удивилась бы, если б Иван отправился выступать по дворам. Он все-таки артист. Ему сам Бог велел. Но вы-то, Клим! Врач… Серьезный человек! Такой серьезный… Вы-то как поддались на эту авантюру?
Он строгим голосом напомнил:
– А вы забыли, что в юности я барабанил по кастрюлям?
Она опять по-девчоночьи ойкнула:
– Правда, забыла! Слушайте, надо было нам по-быстренькому соорудить шумовой оркестр! Знаете, когда на стиральных досках играют, на ложках…
– Ко мне потом никто лечиться не пошел бы.
– Да ну! Психиатры же все немножко сумасшедшие!
– Откуда вы знаете? У вас уже были психиатры? – он спросил вроде в шутку, а, дожидаясь ответа, замер всерьез.
Уловив это, Зина строго ответила:
– Что значит уже были? Вы же знаете, что никого не было! Да и сейчас нет.
Клим сбоку заглянул ей в лицо и жалобно переспросил:
– Разве нет?
Она сердито выпятила губы:
– Нет. Клим, вы опять!
– Вы же знаете, почему я пошел, – сказал он, будто еще ничего и не отвечал.
Ее голос опять прозвучал невесело:
– Догадываюсь.
– Если вам неприятно, я могу и вернуться, – ему пришло в голову, что точно таким вызывающе обиженным тоном разговаривали мальчишки в их приемнике-распределителе, которые только и ждали, чтобы их убедили, как они нужны хоть кому-нибудь.
Клим с опаской подумал, что Зина тоже не могла не услышать этого и сейчас подтвердит догадливость своей всегдашней готовностью к смеху, но она ответила так серьезно, что у него кожа съежилась ознобом:
– Нет, мне приятно.
Потом не удержалась от вздоха и с раскаянием протянула, опять смешно выпятив губы:
– Но это ведь неправильно!
– Почему? – притворно удивился он, надеясь опять рассмешить ее показной глупостью. – Что плохого в том, что мы идем на самую захудалую окраину, чтобы развеселить ее мрачных жителей?
Зина и вправду издала укоризненный смешок:
– Не прикидывайтесь простачком! Вы ведь отлично понимаете, о чем я.
Побоявшись перегнуть палку, Клим не стал ломать комедию дальше и убеждать Зину, что пора забыть о том, как он терся лицом о ее колени, словно одержимый скалолаз, поднимаясь все выше и выше, но при этом помня, что в любой момент может быть сброшен вниз. Он не стал бы уговаривать ее отказаться от этого воспоминания даже под страхом смерти, потому что хотел только одного: чтоб ощущение его рук на теле Зины сохранилось до конца ее жизни…
Клим не сомневался, что она будет очень долгой, ведь во сне он видел на Зининой руке длинную-длинную линию жизни. Ему хотелось рассмотреть ее ладонь наяву, рассмотреть как следует, хоть он не особенно доверял хиромантии, но на этот раз Клим чувствовал: ему стало бы спокойней, если б эта примета совпала с тем, что ему привиделось.
Он то и дело ловил ее руку взглядом, но взять ее на глазах у детей не решался. Зина то ли забыла надеть часы, то ли сознательно освободилась от власти времени, и на ее загорелом запястье невинно светилась тоненькая полоска. Почему-то сильнее всего Клима тянуло прижаться губами именно к ней. Может быть, от того, что в этом месте Зининой кожи не коснулось даже солнце. Она была нетронутой и нежной, как на груди, какой Клим увидел ее той ночью.
Все его докторское здравомыслие не помогало ему изгнать тот сон из памяти. Напротив, чем длинней становился временной промежуток, отделяющий ту ночь, тем прочнее она срасталась с реальностью, уже отошедшей в прошлое. И на расстоянии подробности той и другой становились все более неотличимыми. Уже до такой степени, что Климу было не доказать даже самому себе, что в действительности не видел Зининой груди.
Выскочив перед ними, Жоржик возбужденно зашептал, по обыкновению горячо поблескивая глазами:
– Мам, это называется «трущобы», да? Я про такие читал, только я думал, они до революции были.
– До революции и были, – согласилась Зина. – С тех пор и остались.
Окинув взглядом безрадостную череду одноэтажных бараков, сцепленных между собой, как вагоны поезда, идущего в никуда, Клим нехотя признался:
– Я живу почти в таком же… Ну, может, чуть получше. Он двухэтажный.
– Правда? – мальчик в ужасе выпучил глаза, будто Клим сознался, что бежал из мест заключения. – А почему?
Он даже растерялся:
– Что значит почему? Живу, и все.
Передвигаясь рядом приставным шагом, Жоржик терпеливо пояснил:
– А почему вы не купите себе квартиру в нормальном доме? Ведь плохо же так жить…
Зина отстраненно заметила, не глядя на сына:
– Мы живем ненамного лучше…
– Папа говорит, что мы скоро купим новую квартиру!