В руках у Жоржика возник маленький рожок. Вскочив на помост, он издал громкий протяжный сигнал. Мальчишки на крыше вскинулись от неожиданности и затихли, одинаково приоткрыв рты. Позади Клима, по-старчески надтреснуто заскрипев, распахнулось окно. Его потянуло оглянуться, чтобы хотя бы визуально объединиться с новым зрителем, но Петька так трогательно прижался мягкой макушкой к его ключице, что Клим побоялся потревожить малыша.
«Ее ребенок, – ощутив новый прилив нежности, неизбывной, как до этого одиночество, проговорил Клим про себя. – Если б только можно было… Если бы все случилось… Я носил бы его и носил…»
Клим то и дело ловил на себе удивленный Зинин взгляд и смущенно думал, что, наверное, она видит, как он то поглаживает, то целует ее мальчика, хотя ему хотелось, чтобы это осталось незамеченным. Когда они встречались глазами, Зина растроганно улыбалась. Эта улыбка отзывалась в нем пронзительными вспышками восторга: «Разве чужому, безразличному ей человеку хоть одна женщина позволит целовать ее ребенка?!» Он отвечал себе «нет» с такой поспешностью, будто в короткую паузу способно просочиться какое-нибудь исключение из правил, которые бывают как убийственными, так и спасительными. Ведь и сама Зина тоже была исключением.
Она уже скакала по самодельной сцене, зазывая зрителей, не хуже отошедших в легенды скоморохов. Отвлекшись на мальчика, Клим и не заметил, в какой момент она превратилась из полуреальной и вместе с тем такой живой женщины в рыжего клоуна-подростка, горластого и нахального. Грима на ней почти не было, только лохматый парик, и все же перед ним было совсем другое лицо, другой человек.
Замерев, чтобы не спугнуть Петьку и не смутить по-кошачьи подбиравшихся зрителей, Клим смотрел на рыжего клоуна во все глаза, а рядом кувыркался еще и маленький, проказливый Арлекин. И, как положено, красовалась юная, обворожительная Коломбина.
«У них получится! – все сильнее волнуясь и кусая губы, твердил Клим. – Мои глаза не будут единственными». Но Зина все равно смотрела только на него, хотя постоянно находилась в движении. Так танцор, кружась волчком, выбирает глазами точку, которая поможет ему не потерять равновесие. Клим с трудом улавливал смысл шуток и анекдотов, которые выкрикивала Зина, потому что его слух жадно вбирал звуки, раздававшиеся сзади, из стихийно сложившегося зрительного зала. Смешки, всплески аплодисментов, слова-слова-слова, все это Клим пропускал через себя, добровольно сделавшись живым фильтром, отсеивающим все недоброе, чтобы оно не дошло до Зины.
Но такого почти и не было. «Во язык чешет!» – было самым сомнительным из всего, что Клим услышал. Да и это было произнесено с таким уважением, что он даже не забеспокоился.
Когда острый Зинин язычок добрался до современных нуворишей, он едко усмехнулся: «Репертуар им явно не папа подбирал…» И уже без злорадства удивился: «А ведь она не уважает его… За что же она может его любить? Его ведь даже и жалеть не за что…»
По некоторым обрывкам фраз Клим догадался, что зрители ждут момента, когда артисты пойдут с шапкой по кругу. И опасаются, как бы не упустить его, чтобы вовремя пуститься наутек. Решившись потревожить малыша, который, впрочем, с удовольствием переместился на другое колено, Клим обернулся к зрителям и негромко сказал:
– Не волнуйтесь, это бесплатный спектакль. Никто с вас денег не потребует.
– А чего ж они тогда хотят? – недоверчиво хмыкнул кто-то, и остальные тоже негромко загудели.
Он произнес с нажимом, чтобы заставить их поверить:
– Просто порадовать вас.
– С чего бы это? – процедил неуловимо похожий на Ворона парнишка.
Клима вдруг осенило:
– Это концерт в память одного человека, который здесь жил. Его внук приезжал недавно. Поздно, к сожалению. Это он попросил их…
Собравшиеся понимающе закивали, поглядывая друг на друга, и Клим обрадовался, что попал в точку. Уважение к уже ушедшим было понятнее уважения к живым.
Радость, сменившая напряжение, сделала их лица похожими на человеческие, хотя, обернувшись, Клим был сначала поражен:
«Боже ты мой… Одни Шариковы…»
Теперь они понемногу превращались в людей – все еще уродливых и замордованных жизнью, но хотя бы неозлобленных. Климу показалось, что прямо сейчас, на его глазах, они учатся улыбаться. Не пьяно хохотать, как умели и раньше, и не злорадно посмеиваться, а улыбаться оттого, что просто хорошо на душе. Ведь не может не стать хорошо, когда кто-то дарит тебе праздник в стране будничных красных дней.
«Вот чего она хотела – научить их улыбаться», – думал Клим с благодарностью и за этих людей, и за своих бездомных мальчишек, и за себя самого, тоже разучившегося улыбаться так, как умел в юности – не различая осадка печали на дне радости. Он и сейчас еще оставался, этот мутноватый осадок, но Зина словно приблизила сосуд, в котором жила его душа, к своим солнечным глазам, и серые частицы вспыхнули, превратившись в золотистые искры.
«Если она всегда будет рядом, это состояние сохранится во мне, – с благоговением подумал Клим и без голоса повторил свой пароль в вечность: – Я счастлив».
Он и сам не заметил, что прижимается щекой к теплой Петькиной головенке, уже не заботясь о том, видит это кто-нибудь или нет. Ему было так хорошо, что не хотелось ни шевелиться, ни думать. Детский запах обволакивал Клима, мягко дурманя, и он готов был сидеть так целую вечность, благодаря и Бога, и всех людей разом за то, что на этом свете может быть так хорошо.
Но тут Зине вдруг вздумалось поучить зрителей словам любви. Жоржик уже надул красно-желтый мяч, и она крикнула, раззадоривая публику:
– Да вы и не знаете таких слов!
– Знаем! – вырвалось у Клима.
Уши у него залились жаром, но отступать уже было поздно.
Все разом посмотрели на Клима, а он плотнее прижал к себе мальчика, пытаясь спрятаться за ним – большой за маленьким. Хотя знал, что ничего из этого не выйдет.
На миг выпав из роли, клоун удивленно заморгал:
– Вы хотите со мной поиграть?
– Да, – Клим заставил себя произнести это, чтобы не сломать ход действия.
– Хо-хо! – выкрикнул Жоржик и сделал сальто. – Да это же какой-нибудь ученый! Или бухгалтер-счетовод. Он только цифры и знает!
Рыжий спрыгнул с настила и, кривляясь, двинулся к Климу, по пути делая «козу» всем детишкам. Подзуживая толпу, Зина закричала:
– А попробуем! Хотите знать, что шепчут по ночам канцелярские крысы?
«Это я – крыса?!» – едва не обиделся Клим, но успел вспомнить, что все они сейчас в образе. И он тоже, раз уж ввязался в их игру.
– Ну, давай, счетовод! – под смех зрителей подбодрила она.
– Я – тебе, ты – мне!
Несильно бросив мяч, чтоб Клим смог отбить, не задев Петьку, она истошно завопила:
– Родненький!
Над самым ухом кто-то отрывисто заржал, но Клим даже не дрогнул. Отбив мяч ладонью, он негромко сказал:
– Любимая…
У Зины на миг исказилось лицо, но мяч она не упустила. Прижав его к животу, она крутанулась волчком, задрав голову к небу, словно высматривая подсказку среди тягучих, невыразительных облаков.
– Ненаглядный! – наконец выдала она, и все опять почему-то захохотали.
– Нежная моя, – сказал Клим в ответ, оттолкнув упругий красный бок.
Мяч тотчас скрыл ее, но он успел заметить, как Зина сдвинула брови. В следующую секунду в него уже полетело вслед за разноцветным шаром:
– Голубок ты мой!
– Родная…
– Крокодильчик зелененький!
– Солнышко мое…
– Зайчик ушастенький!
– Самая красивая…
– Соколик светлоглазый…
– Ласковая…
– Любимый…
Он увидел, насколько Зина испугалась сорвавшегося с губ слова, и бросился ей на помощь, заорав с идиотской гримасой:
– Кикимора!
Вокруг все так и покатились со смеху, и клоун тоже растянул губы. Но Зина не засмеялась и озиралась так ошеломленно, будто вдруг очнулась после столетнего сна. Клим даже испугался: не обидел ли ее? Поняла ли она его хитрость, шитую белыми нитками?
Но актерское начало уже прорвалось через оцепенение, охватившее Зину. Подняв мяч, она снова метнулась к сцене и, легко вспрыгнув на нее, громко захохотала, прежде чем поведать очередную байку. О бухгалтере, конечно. О канцелярской крысе. И его жене.
«Будь ты моей женой, я говорил бы тебе такие слова каждую ночь, – Клим улыбался, следя за ней, желавшей выглядеть смешной, не подозревающей, что ему сейчас хочется плакать. – Я намолчался за эти годы… Я накопил столько несказанных слов, что их с лихвой хватит на наш век. Каким бы долгим он ни оказался… Пусть дольше! Как можно дольше… Я постараюсь не истощиться».
Он повторил про себя случайно вырвавшееся у Зины слово. Было понятно, что оно родилось случайно, она просто увлеклась игрой, заслушалась его и немного забылась. Но это не могло иметь значения для величины такого слова. Стихийно рожденное признание ничуть не мельче сознательно произнесенного. В данном случае здравый ум и память не так уж и важны…
Щадя ее, Клим ни разу не вспомнил о том, что случилось, пока провожал их домой. Зрители долго не отпускали семейство рыжего клоуна и благодарили Зину, неумело произнося добрые слова, от которых она забавно краснела. Жоржика трепали по волосам, которые и без того уже торчали, как у дикобраза, и с почтительным недоумением кланялись Тоне, словно она была самым загадочным существом среди всех, окруженная, как вуалью, своим печальным молчанием.
Кто-то притащил целый пакет клубники, и Петька мгновенно сделался маленьким клоуненком с красным носом и губами. Никому не уступив права нести его, Клим подождал, пока старшие дети, возбужденные уличным триумфом, убегут вперед, и застенчиво признался Зине:
– Знаете, как на меня действует ваше присутствие? Я освобождаюсь. От своих комплексов. От себя самого.
Она засмеялась и быстро приблизила к нему разгоряченное, немного увлажнившееся лицо:
– Нет, не надо! Кто же останется, если вы освободитесь от себя? Я этого не хочу…
«Не хочу», – благодарно повторил Клим про себя и ненасытно вобрал клубничный запах ее сына.