«Никто не знает, кроме Жильцова», – вдруг вспомнил Иван и в раздражении хрустнул пальцами: опять этот Клим! Он и возник-то как раз в тот день, когда Зина перевернула «Лягушку» с ног на голову. И чем чаще Иван думал о том дне, тем увереннее повторял мысль, что именно из-за Клима это все и произошло. Правда, он божился, будто сказал Зине о роли буквально пару слов, но Иван-то знал, что актрисе с такой интуицией этих двух слов вполне достаточно, чтобы охватить весь замысел целиком. И замысел этот принадлежал не Ивану…
Ему не хотелось даже допускать подозрений, что Клим сознательно перетянул канат на свою сторону. Не того запала был человек, чтобы становиться у него на пути… Скорее всего, Клим ляпнул что-то по простоте душевной, а Зина ухватилась за его слова, как за щит, прикрывшись которым, можно протащить на сцену свои собственные идеи. Которые поначалу (Иван прекрасно помнил!) она даже пыталась отстаивать.
«А может, он просто не понимает, что я собой представляю? – недоумевал Иван и представлял мягко вылепленное лицо Клима, в котором от природы не было ничего воинственного. – Может, думает, что со мной можно потягаться? Ему?! Нужно быть полным кретином, чтобы не видеть, как мы не равны… Я таких еще в детстве давил пачками… А ведь он не кретин, этого не отнять. Чего же он лезет поперек дороги? Странно все это…»
Потеряв терпение и вконец измучив себя подозрениями и догадками, Иван улучил момент и решился спросить обо всем напрямик:
– Занька, вспомни-ка хорошенько, что Жильцов говорил тебе перед спектаклем? Перед «Лягушкой»…
Они сидели вдвоем у разоренного после пикника самодельного стола, а дети носились среди сосен, издавая ликующие вопли внезапно вырвавшихся на свободу существ. Не спеша, сбрасывая в освободившиеся банки куриные кости, обглоданные с собачьей тщательностью, Зина ответила чуточку рассеянно, по крайней мере, не выказав никаких признаков смятения или беспокойства:
– Да ничего особенного… Я и не помню. Он был таким пьяным, что и двух слов-то связать не мог. Какие уж тут серьезные разговоры…
Но Иван никогда не был доверчивым человеком и не умел так легко расставаться с подозрениями, особенно если они уже отняли у него часть жизни. Шутливо погрозив жене пальцем, он заметил:
– А после спектакля он выглядел совсем трезвым… Такие дифирамбы тебе пел – заслушаешься!
– Значит, «Лягушка» привела его в чувство. Он ведь ее впервые увидел. Своя пьеса, представляешь!
– Да еще в таком прочтении! – язвительно поддел Иван, не спуская с нее глаз.
Зина спокойно пообещала:
– Больше не повторится. Я понимаю с первого раза… И я ведь уже пообещала тебе.
Он согласился:
– Пообещала. Но так и не сказала, почему ты это сделала. А меня это и сейчас интересует.
Громко защелкнув пластиковую крышку, она упрямо тряхнула головой:
– Я говорила! Я до сих пор уверена, что именно так «Лягушка» и задумывалась. Спроси у Клима!
– Да плевать я хотел на этого Клима! – резко отозвался Иван. – Я купил у него эту «Лягушку», поняла? И могу делать с ней все что захочу! Хоть сожрать с потрохами!
Ничуть не испугавшись его вспышки, Зина насмешливо посоветовала:
– Съешь лучше печенье, чтоб домой не тащить.
Она стряхнула с клеенки последние крошки, свернула ее и устроилась на освободившемся месте. Примятые кустики сухой травы, похожей на степную, так плотно обступили ее, будто Зина была для них своей. Она поворошила рукой стелющиеся белые цветы, но ни один не сорвала на память. Заметив, что Иван молча наблюдает за ней, Зина повернулась к нему и указала глазами:
– Цветы Офелии.
– Почему Офелии?
– Не знаю. Они чем-то напоминают мне ее.
Рискуя обидеть, Иван равнодушно заметил:
– Держу пари, Офелию тебе уже не сыграть. Она была совсем юной.
Мгновенно изменившись в лице, она перебила его:
– Я и сама это знаю. Зачем нужно напоминать мне об этом?
Используя момент, он решился подобраться поближе:
– Ты не устала от театра?
– Как я могу от него устать? – она посмотрела на него с недоумением. – Это все равно что устать от самой себя! Это невозможно.
Иван не согласился:
– Нет, это не одно и то же. Человек может остаться без театра, но с самим собой он будет всегда. Из своей шкуры не выскочишь…
Сорвав серебристую головку репейника, она повертела ее в пальцах, потом с размаху прилепила к джинсам.
– Ты хочешь, чтобы я ушла из театра? – ее голос прозвучал так ровно, что Иван весь похолодел.
Вскочив, он заходил вокруг нее, размахивая руками, словно опять был на репетиции, и закричал ничуть не тише:
– Да я просто рассуждаю! Что ты, Занька?! Еще не хватало, чтобы ты ушла!
– Почему?
– Да нипочему! Что тебе в голову взбрело? Я же вообще говорил. О недолговечности актерской судьбы… А конкретно о тебе и речи нет!
Щелчком сбросив репей, Зина напомнила:
– Многие актрисы до старости были на сцене. Тебе, я надеюсь, не нужно перечислять?
У него вдруг вырвалось:
– Но не молодежного театра!
Сердце его тотчас испуганно екнуло, но Зина будто и не услышала этих слов. Легко оттолкнувшись от сухой земли, она подошла к краю обрыва и посмотрела вниз, на широко расползшиеся вдоль реки деревенские домики.
– Чудной у нас город, – сказала она со смешком. – В самой сердцевине и бор, и деревня. Я никогда не была в настоящей деревне… Как ты думаешь, я смогла бы там жить?
Он, не задумавшись, ответил:
– Нет, конечно. В деревне же нет театра.
– А если б его и здесь у меня не было?
– Но он же у тебя есть! – опять похолодев от недоброго предчувствия, крикнул Иван, не решаясь подойти к Зине.
Обернувшись, она посмотрела на него в упор:
– На полгода? Или меньше? Скажи заранее… Я не могу… Чтобы потом это так сразу… вдруг обрушилось на меня… Я просто не выдержу!
У нее так жалобно затряслись губы, что Иван, проклиная себя, рывком притянул ее и мягко сжал. Он обнимал ее, но не говорил ни слова, ведь ничего не мог обещать Зине в том случае, если сам оставался здесь и не получал перспектив создать театр другого уровня. А в последние дни желание учиться как-то незаметно поугасло в нем… Может, потому что он многое вспомнил, в том числе и то, как это унизительно, когда тебя поучают. А избежать этого никак бы не удалось: из режиссера модного театра Иван опять на какое-то время превратился бы в ничто, в ноль без палочки, который еще только предстоит сделать полноценной цифрой.
К тому же ему почему-то страшно было оставить свой дом, хотя никогда прежде Иван ничего подобного не испытывал. И в возникновении этого глупого опасения тоже каким-то образом поучаствовал Клим Жильцов. А еще вернее, последовавший за его появлением стихийный Зинин протест, остатки которого давали о себе знать до сих пор, когда она вдруг не из-за чего начинала кипятиться на репетициях. Теперь Иван уже не был уверен, как раньше, что может без опасений оставить на нее свое гнездо.
Предположений, что может случиться, у него не было, но Иван хорошо чувствовал: что-то может… И подставляться он не собирался. Иван был из породы тех борцов, которые предупреждают удар противника, когда он еще только замысливается. Ему всегда нравилось участвовать в драках, и не только физических. Побежденным Иван оказался только однажды, когда в потасовку ввязалась Зина и он не смог поднять на нее руку. Но это свое поражение Иван переживал так долго и столько ночей подряд проигрывал в воображении, как следовало поставить ее на место, что в конце концов дал себе слово, что больше никому не позволит одержать над собой верх. Даже ей. Особенно ей…
«Иначе я перестану себя уважать, и это будет со мной до самой смерти», – так решил Иван много лет назад и с тех пор держал свое слово. Чтобы не изменять себе, он попросту не вступал в схватку с теми, кто был заведомо сильнее его и у кого на лбу стояла печать победителя. Зинин лоб был чист…
Приподняв ее голову, Иван молча поцеловал влажный соленый рот и ладонью вытер все лицо. Потом внушительно произнес, стараясь говорить помедленнее, подозревая, что до нее сейчас с трудом дойдут любые слова:
– Но у тебя всегда буду я. И дети.
– Ты? – переспросила Зина с таким видом, будто ослышалась, и вдруг, оттолкнув его в грудь, отступила на несколько шагов. – Ты?
Она засмеялась. Точно тем смехом, какой слышался Ивану из-за неоткрывшейся двери, когда он сходил с ума от страха потерять ее.
– Не надо! – выкрикнул он, сам еще не поняв, чего именно не надо.
Продолжая смеяться, Зина знакомым жестом закинула руки за голову, повернулась к нему спиной и еще раз оглядела деревню.
«Что это она так на нее уставилась?» – с тревогой спросил себя Иван и попытался заглянуть ей в лицо.
Не заметив этого, Зина повернулась и пошла к детям, все так же держа руки за головой. И чем дальше она уходила, тем больше свободы виделось Ивану в разлете ее девчоночьих локтей.
«Ее не догнать, – вдруг мелькнуло у него в мыслях, и он ужаснулся тому, что подумал. Внезапно запаниковав, Иван повторял и повторял, пытаясь убедить себя самого: – Она не уйдет! Я не позволю этого… Что угодно, только бросить меня я ей не дам…»
Почему-то ему и в голову не приходило, что об этом пока и речи не было. В эту минуту Иван слышал только ее смех и помнил, что подсознательно знал всегда: такой смех прозвучит сигналом – это финал. Занавес, господа…
У него даже плечи заныли от того, какие усилия потребовались, чтобы удержать себя и не заткнуть уши. Но это действие оказалось бы совершенно бесполезным, ведь Зинин смех уже вошел в него и звучал теперь настолько глубоко, что его невозможно было ни заглушить, ни вытравить.
– Папа! – крикнула дочь, помахав старой ракеткой. – Будешь в бадминтон?
– Сыграй с мамой, – отозвался Иван, не поняв, что сказал. И только потом спохватился и подумал, что впервые отказался поучаствовать в их игре.
Но сейчас единственным, на что он оказался способен, – это проследить за Зиной, в надежде выведать, откуда взялась в ней смелость так рассмеяться ему в лицо. Ивану мерещилось, что жена выстроила в уме некий коварный план, который был настолько закодирован, что без ее же подсказки разгадать его было невозможно. Вся проблема состояла в том, что подсказывать ему Зина явно не собиралась. А просить ее об этом Иван никогда не стал бы. Потому что в