– Я тоже таких знаю, – подтвердил он, припомнив.
Кивнув, она убежденно заявила:
– Вот ваша пьеса ничуть на вас не похожа! Это здорово.
Дойдя до угла, Зина остановилась, огляделась и обрадованно махнула рукой:
– А пойдемте на качели! Видите там «лодочки»? В детстве мы все время на них качались. Я ведь с пяти лет в драмкружке. Вместе с Иваном… Сейчас их застопорили, говорят, что уже опасно качаться, прогнило все. Но посидеть еще вполне можно!
– А вам не надо на репетицию? Вас не будут ругать? – забеспокоился Клим.
Зина беспечно тряхнула головой:
– А! Он объявил перерыв на полчаса. У него там переговоры с Владивостоком. Звонок за их счет, так что он долго будет… разговаривать.
– Жаль, что я не дружу с деловыми людьми… Подговорил бы кого-нибудь звонить ему почаще.
– А вы коварны, сударь! – с укором протянула она и, присев, поманила собаку. – Эй, пошли с нами! Как вы ее назовете?
– А я должен ее взять? – испугался Клим.
– Но у вас же нет собаки, угадала? Это знаете кто… Это смесь бульдога с носорогом! Так мои дети определяют.
Клим подумал с опаской, что воспоминание о детях усмирит ее задор, но, усевшись в проржавевшую «лодочку», Зина весело улыбнулась:
– Как в детстве… Краска совсем облупилась… Смотрите, здесь она желтая, а тут синяя. Не поймешь, какой цвет был последним.
Стараясь не опираться о прутья, которые даже выглядели ненадежными, Клим забрался следом и сел так, что ее ноги оказались между его. Он не касался их, но со стороны, наверное, казалось, что Клим их сжимает.
Перестав улыбаться, Зина сказала:
– Она слишком короткая для взрослых… Вы… Клим, зачем вы пришли?
– Не знаю, – откровенно признался он. – Я просто чувствовал, что не переживу этот день, если вас не увижу. Я собрал детей для групповой терапии… Как тогда, помните? А через пять минут отпустил их. Они решили, что я заболел.
– А вы? – глядя на его колено, спросила Зина.
– А я и вправду заболел…
Она с жалостью заметила:
– Вы же меня совсем не знаете!
– Знаю. Вы забыли?
– Про ваш сон? Нет, я не забыла.
И вдруг в сердцах воскликнула:
– Клим, вы мне так мешаете!
– Мешаю? – обескураженно повторил он и сам почувствовал, как у него дрогнули губы.
– Вот! – она руками приподняла его голову. – Это выражение… Я все время его вижу. Иногда у вас становится такое детское лицо… А тело мужское. Клим, я все время его чувствую, вот что вы наделали!
Он ничего не смог ответить, и Зина, морщась от досады на себя, заговорила снова:
– Я каждую минуту… секунду… ощущаю вас. Как будто вы все еще ко мне прижимаетесь… Как там, в лесу. Или у вас в кабинете… От этого с ума можно сойти! Я же ничего не могу делать! Я забываю посолить суп… Утром я чайник уронила. Слава богу, он оказался с холодной водой. Я ее собирала, и у меня почему-то слезы текли… Я не знаю почему! Я репетицию из-за вас срываю! Я все делаю не так…
Клим растерянно предположил:
– Мне уйти?
– Куда? – спросила она с отчаянием. – Разве теперь вы можете уйти?!
Зина все еще сжимала его лицо и глядела на него в упор полными смятения глазами. Он видел, как она сама потрясена случившимся с ней, ведь с ее стороны было сделано все, чтобы этого не произошло. Ну, поцеловала его… Больше из жалости, чем из желания, Клим это отлично понимал. Но то, что творилось в ней сейчас, оправдать жалостью было уже невозможно. Как бы ей ни хотелось…
Опустив руки, Зина откинулась на ржавые прутья, даже не подумав, что может испачкать платье. Клим смотрел на подол этого платья, ткань которого отчетливо обрисовывала ее колени, и мечтал, чтобы оно исчезло. Тогда Зина сразу открылась бы ему – свободно и безбоязненно, как было в том сне. Он надеялся увидеть продолжение и этой ночью, и прошлой, но сны были похожи на черное беспамятство.
– Помните «Театр» Моэма? Да что я спрашиваю, конечно, помните… Джулия играть не могла, пока была влюблена. Неужели со мной тоже так будет? Я хочу работать, понимаете? У меня и так все на волоске держится… У меня случались срывы, но из-за такого – никогда!
Клим услышал только одно:
– Вы сказали: влюблена?
– Господи! А как же еще это называется?! – раздраженно воскликнула она. – О боже, Клим! Ну не делайте вы такие счастливые глаза! Что же в этом хорошего? Я уже сейчас ни на что не гожусь!
– Можно я скажу «ты»?
– Нет! Клим, я не могу быть вашей любовницей, понимаете? Просто не могу! Я умею быть только женой.
– Будь! – выкрикнул он и, забыв об осторожности, опять сполз на колени.
– Второй, что ли?! Что мы вообще тут обсуждаем? Мы же чужие люди! Это просто бред какой-то… Еще психиатр называется.
Клим с ужасом обнаружил, что она плачет, и потянулся рукой к ее мокрой щеке, но Зина увернулась.
– Не трогайте вы меня! Встаньте же… Здесь тысяча окон. Клим, как же это с нами случилось? Я не умею с этим бороться… Я просто не знаю, что делать. Я ведь только о вас и думала… Я уже говорила это? Я только и думаю, как хочу, чтоб вы меня поцеловали…
Оттолкнувшись от поросшего грязью пола, Клим наклонился над ней и замер, глотая теплое дыхание. Зина не шевелилась и не говорила ни слова, и он внезапно понял, что она готова сидеть так и ждать приближения его губ хоть целую вечность. Не думая больше о том, что этого просто не может быть, ведь она такая, такая… не думая ни о чем, Клим бережно прикоснулся к ней, чтобы не спугнуть. Он только сейчас почувствовал ее губы как следует, когда внутри него была одна только нежность, и страсть не подгоняла, заставляя терять ощущения.
Клим так и стоял, наклонившись и прикрывая Зину собой, и надеялся, что если Иван и выглянет в окно, то не поймет, кто это. Он продолжал держать Ивана в мыслях, хотя был готов сию секунду публично повторить Зине то, что выкрикнул минуту назад: «Будь моей женой!» Впитывая ее нежность, он делился своей, и ему хотелось терпеть и болезненное напряжение в пояснице, и шум в ушах от прилившей к голове крови, и все другие болезненные проявления того, что молодость осталась позади. Клим готов был терпеть все это, потому что ничего лучше он до сих пор не испытывал.
Одной рукой он держался за проржавевший прут, и из-под его ладони сыпалась металлическая труха. А другую Клим то подносил, то снова уводил от Зининой шеи, так и не посмев коснуться ее. Но расстояние оставалось таким тонким, что он кончиками пальцев ощущал, как под кожей движется, стекая, его собственная жизнь, которую Зина вбирала.
На секунду Клим открыл глаза и увидел, что ее ресницы мелко-мелко дрожат, будто внутри Зины кто-то то ли умирал, то ли рождался… Ему хотелось все знать об этом, но он боялся выпустить ее губы, ведь она могла сразу ускользнуть вся целиком. И уже никогда не вернуться, ведь рано или поздно законы природы одерживают верх, а то, что Клима целовала такая женщина, было против всех законов природы…
Но законы эти вступили в силу даже раньше, чем он надеялся. Зина внезапно вырвалась и, проскользнув под его рукой, соскочила на землю. Едва не упав, Клим схватился за железный прут другой рукой и обернулся, боясь обнаружить, что Зины уже нет. Но она была здесь и не выглядела ни рассерженной, ни испуганной. На ее лице вдруг появилось выражение курсистки, собравшейся бросить бомбу. И Клим сразу понял, что бомба предназначается ему.
– Все, я ухожу! – опередив ее, сказал Клим. – Вы ведь это хотели сказать?
То, что он воспользовался ее же оружием, сразу смутило Зину. Она сморгнула растерянность, но посмотреть на него не решилась и сказала в сторону:
– Так надо.
– Вы думаете, когда человек поступает только так, как надо, это делает его счастливым?
– Конечно, – удивленно ответила она.
– Я всю свою жизнь поступал как надо…
– И я. Разве до сих пор мы оба не были счастливым?
– Вы шутите, наверное? Я и счастье? Это действительно смешно…
Зина произнесла с таким отчаянием, что стало ясно, насколько она сама не верит себе:
– Ну как же! Разве вы не помните, чему нас учили в школе? Главное в жизни – честно выполнять свой долг. Вы порядочны, значит, вы счастливы. Разве это не так?
– Вы и сами знаете, что это не так, – мрачно отозвался Клим. – Я ничему не могу вас научить.
– Что же вы тогда можете? – спросила она со злостью и поморщилась, тотчас поняв, что незаслуженно обижает его.
Но Клим принял ее злость и еще раз спросил себя сам: «А что я могу? Что сделать? Что дать ей? Ничего. Я могу только молиться на нее, но разве этого хватит хоть одной женщине?»
– Мне пора, – оглянувшись на пустые окна, сказала Зина. – Мне…
Она оборвала себя на полуслове, а Климу почему-то показалось, что эти не прозвучавшие слова и есть самые важные. Что они так рвались из нее, что Зина испугалась.
– Господи, – протяжным шепотом произнесла она, – у вас глаза сейчас, как у моего младшего сына, когда я ни за что на него прикрикну… Ну почему у вас такой детский взгляд? Вы же врач… Я всегда думала, что все врачи – законченные циники…
– Вы ведь даже по больницам не ходите, откуда же вам знать врачей?
– Вот и скажите мне как врач, – заупрямилась она, – это что у нас – такая форма помешательства? Может, это как-то лечится?
– Я этого не изучал, – хмуро ответил Клим.
– Очень жаль. Тогда кто же нам поможет?
– А вы непременно хотите излечиться?
– Но ведь нельзя же так жить! – жалобно воскликнула Зина, разом утратив всю свою решительность. – Я просто не могу так! У меня сердце болит, будто мне девяносто лет и это третий инфаркт. Я так просто не выживу, Клим! Я столько раз говорила подобные слова на сцене, и мне тоже было больно. Но я даже не представляла, что может быть так больно!
Мгновенно забыв об осторожности, он шагнул к ней на глазах у всего дворца и обнял Зину, превратившуюся в растерявшегося, подавленного ребенка. Одного из тех, кому Клим пытался помочь уже много лет. Некоторые из них даже звонили потом и сообщали, что у них все нормально. Клим догадывался, что таким образом дети говорят ему «спасибо», и не ждал большего.