Он беспокоился о тех, что не звонили…
Тихонько постанывая, Зина безутешно плакала у него на груди, спрятавшись от тысячи окон и от всего остального мира, впервые поняв, что любовь может быть и горем, как бы ее ни воспевали. И от этого горя никуда не денешься и не излечишься, но можно научиться с ним жить. Тогда каждый день будет начинаться с того, что ты с улыбкой входишь в камеру пыток… Непременно с улыбкой, ведь это только твоя камера пыток, и никто не должен догадаться о ее существовании. И самое обидное, что ты так и не можешь вспомнить: как угодил сюда? Ведь ты не хотел этого. Никто не хочет, чтобы все внутри разрывалось от боли. Но это случилось и происходит… Со временем с этим свыкаешься, и боль уже становится частью тебя, и даже боишься потерять ее, ведь тогда и тебя самого станет чуть меньше…
Зина никогда не думала об этом прежде, потому что основой ее жизни всегда была радость. А сейчас это понимание просто вошло в нее и поселилось. И единственное, на что она оказалась способна, – только беспомощно сжаться перед его величием. Чтобы обнаружить, что сама стала чуточку больше.
Но радоваться этому обретению было так же бессмысленно, как ликовать при известии о раковой опухоли. Ведь такая любовь несла с собой то же самое – боль и безнадежность. И помочь, как ни странно, мог один-единственный человек, почти чужой человек, по рукам и ногам повязанный чужой жизнью. Только прижимаясь к нему, Зина чувствовала хоть какое-то облегчение и могла дышать, не хватаясь за горло.
Ей показалось, будто они стояли так целую вечность, переливая в другого все, что накопилось в обоих за эти годы, и узнавая друг друга без слов. Вся она постепенно наполнялась успокоением, и надрывный крик «Что происходит?!» звучал все глуше. Наверное, Клим вбирал его кожей, вытягивал из нее, как целители вытягивают болезнь, рискуя оставить крупицу себе. Зина не хотела этого – «Ни за что!» – но продолжала прижиматься к нему так крепко, словно боялась, что, стоит чуть отклониться, и ее кожа просто лопнет, не выдержав натяжения, ведь они уже срослись за эти секунды.
– Люблю тебя, – шепнула она, проглотив последние слезы, и вопросительно подняла лицо.
В ответ Клим стиснул ее еще сильнее и забормотал, не договаривая слова: «Люблю… так люблю… только тебя хочу на всем свете… если тебя не будет, ничего не надо… Ничего. Пусть он лучше убьет меня, если не отдаст тебя…»
– Что ты?! – ужаснулась Зина. – Так нельзя говорить! И не думай об этом… Никто не умрет, слышишь? Никто не умрет!
– Нет, никто, – послушно повторил он. – Зачем? Мы только начинаем жить…
Пытаясь пересилить страдание, которое опять взяло над ней верх, может, оттого что она чуть отстранилась, Зина спросила:
– Жить? Но как жить? Клим, ведь все совершенно неразрешимо… Мои дети, твоя жена…
– Разве он не отдаст детей? – Климу вновь вспомнился тот сон.
– Я не знаю. Мне даже думать об этом страшно! Господи, это безвыходно… Без тебя я уже не буду счастлива, а без своих детей просто не выживу…
– Нет, выход должен быть, – уверенно возразил Клим, надеясь, что такой тон скорее успокоит ее.
Она спросила со страхом, в котором уже пробивалась надежда:
– Ты готов сломать свою жизнь?
Клим свел широкие брови, которые ей так нравились:
– Что значит сломать? Наоборот, я только начинаю ее строить. Все эти годы я готовился… Слава богу, что не напрасно.
Одной рукой погладив его открытый лоб и убранные назад волосы, Зина попыталась улыбнуться:
– Ты ни разу не сказал «боюсь»…
– А я ничего и не боюсь. Ты тоже ни разу не сказала «спорно». Потому что это бесспорно. Мы должны быть вместе. И все. И еще ты ни разу не назвала меня «сударем».
– Ты больше не «сударь», – она, не притрагиваясь, огладила его лицо. – Ты – мой любимый. Только ты.
Внезапно его охватил новый страх:
– А вдруг… вдруг я тебе не понравлюсь? Мы ведь даже не были… вместе…
– Что значит не понравишься?! Что за глупости! – Зина несильно стукнула его по плечу. – Как это может быть, если я хочу тебя каждой клеточкой?
– Так может, тогда… – он почувствовал, что опять краснеет.
Она счастливо рассмеялась и погладила его, уже не стыдясь прикоснуться:
– Ты мой милый… Как же мне хорошо сейчас, правда! Мы еще ничего не испортили…
– Мы ничего и не испортим! – горячо заверил Клим. – Я слишком долго этого ждал, чтобы портить.
Не справившись с желанием признаться, он смущенно проговорил:
– Знаешь, что я делаю каждый вечер? Я достаю твою фотографию и разговариваю с ней. Хорош психиатр, да?
– Да, – всерьез подтвердила Зина. Прижав ладонь к ее горячей щеке, он улыбнулся и задержал дыхание, чтобы оно восстановилось.
– Я уже все тебе рассказал… Ты все обо мне знаешь, хотя, может, еще и не поняла этого.
– Я хочу услышать это на самом деле.
– Когда? – с надеждой спросил Клим, решив, что она назначает свидание.
Но Зина печально вздохнула:
– Когда-нибудь…
– Я не могу так… неопределенно, – пожаловался Клим. – Но если ты пока не хочешь… Тогда конечно…
– Чего не хочу? – спросила она напрямик. – О чем ты говоришь, Клим? Мы должны говорить о том, что мы можем, а не чего хотим. А ведь мы ничего не можем! Ничего!
– Нет, не говори так! И не думай, – заторопился он. – Почему ты уже сдаешься? Мы ведь еще и не попытались что-нибудь…
– А что, что?! – выкрикнула Зина, опять поддавшись отчаянию. – Разве у нее кто-нибудь есть, кроме тебя? Ты же не бросишь ее, я знаю!
Заглушив ее, Клим крикнул:
– А тебя? Тебя, значит, я могу бросить?! Разве мы с тобой виноваты в том, что здоровы? Это порок, что ли?!
Зина посмотрела на него с замешательством, и он легко прочитал в ее откровенных глазах, что такое ей и в голову не приходило. Взяв его под руку, она предложила совсем спокойным тоном:
– Давай сделаем кружок, и я пойду, а то Иван меня изувечит.
– Не говори так, – нахмурился он.
– Ладно, не буду. Я, наверное, тоже понемножку схожу с ума. Как это бывает?
– Думаю, что этого не объяснишь… Смотри, а собачка все еще здесь!
По-мальчишески присвистнув, Зина поманила ее:
– Эй, иди к нам! Так мы возьмем ее? Смотри, какая славная!
– Мы? – не поверив, переспросил Клим.
– Ну, сначала ты, конечно. А потом, если… Я взяла бы, но Иван терпеть не может ни собак, ни кошек. Он даже «Лягушку» твою читать не хотел, потому что с живностью связано. У него какая-то болезненная брезгливость…
Вспомнив, что до сих пор не сказал о главном, Клим на одном выдохе проговорил:
– А я ночью начал новую пьесу.
– Клим! – она даже остановилась. – Правда? Ой, как я рада! И за тебя, и за себя. Мне достанется в ней роль?
– Я ради тебя ее и пишу.
– Ох, Клим! А о чем она? Нет-нет, прости! Дурацкий вопрос, сама терпеть его не могу… Как-то вырвалось, можешь не отвечать.
Он усмехнулся:
– На этот раз я работаю по заказу.
Зина решительно повернула его к себе лицом:
– Как это? По какому еще заказу? Зачем?
Клим тут же начал оправдываться:
– Да нет, конечно, никакого заказа… Просто у меня так засел в голове этот аист…
– Ты пишешь про аиста? – у нее испуганно раскрылись глаза. – Про нас? Клим, мне уже страшно… Я сама об этом просила, а теперь мне страшно…
– Почему? Я даже сам не знаю пока, что в ней будет. Бояться нечего, это точно. Я тебя не подведу.
Потеребив зубами нижнюю губу, Зина без улыбки спросила:
– Я могу сказать Ивану?
– Зачем? – вздрогнул Клим, но тут же понял: «Она привыкла всем с ним делиться… А тем, что касается театра, тем более. Это такое же их детище, как и трое малышей».
Он постарался не выдать внутреннего напряжения:
– Конечно, предупреди его. Если ему тоже надо как-то готовиться.
– За сколько ты написал «Лягушку»? – ничего не ответив, спросила Зина.
– За сколько? Месяца за два… Или за три… Я как-то уже и не помню.
– Как же мне хочется, чтоб поскорее! – захныкала Зина, теребя его за руку.
Он возликовал от того, что может хоть чем-то ее порадовать:
– А и выйдет скорее! У меня отпуск через два дня начинается.
– Отпуск! – откликнулась Зина так восторженно, будто ее жизнь тоже могла измениться от этого.
– Ты сможешь как-нибудь сбежать из дома? – спросил Клим и сам разволновался от того, что предлагал.
Она поразилась:
– То есть как – сбежать?
– Ну, не совсем, конечно… Часика на два.
– Ты все-таки…
– Но ведь невозможно так! – уже изнывая от желания, взмолился он. – Я ведь тоже все время тебя чувствую… Губы, ноги, живот – всю тебя!
Взволнованно оглядевшись, Зина предупредила, понизив голос:
– Тише, кто-нибудь может подслушать.
– Но ведь это я говорю, не ты! Это только мои желания, я за них и отвечу.
– Не только, ты же знаешь.
– Зина, Зина, – он опять начал хвататься за нее, как за спасательный круг, без которого уже точно не выжить, ведь все вокруг против тебя.
Она еще попыталась отбиться:
– Ты что? Ну ты что?! Ты сейчас, как там… в логу… Ох, Клим, но нельзя же здесь, ты ведь понимаешь… Ну что ты делаешь? У меня ведь репетиция!
– Да, – опомнился Клим. – Извини…
Привалившись к шершавой стене дворца, он с трудом перевел дыхание, испытывая желание удрать в кусты и по-мальчишески разрядиться. Зина вдруг шагнула к нему, и у Клима голова закружилась от безумия, полыхнувшего в ее взгляде.
– Можно я к тебе прикоснусь? – возбужденно зашептала она, прижимаясь. – Я хочу почувствовать тебя в своей ладони… Можно?
Клим только кивнул и тихонько застонал, когда Зина осторожно сжала его затвердевшую плоть.
– Сильнее, – выдохнул он, закрыв глаза, и услышал тот же звук расстегиваемой «молнии», который спугнул Зину в змеином логу.
Запрокинув голову, он растягивал наслаждение сколько мог, потом беспомощно признался:
– Я больше не могу…
– Конечно… Я этого и хочу…
– Я тебя испачкаю…
– Я сохраню твой запах, – шептала Зина, обжигая его ухо. – Он прилипнет к коже… Мне хочется… Пожалуйста!