Она села рядом, примостившись плечом у него под мышкой, и надув губы, проворчала:
– Все-таки, согласись, не очень приятный процесс.
– Не очень… Но знаешь что… Я хотел бы состариться вместе с тобой. Это счастье.
– Это и есть счастье? – наморщив лоб, Зина подняла к нему лицо.
Клим поцеловал мелкие складки и поймал губами тонкие прямые волоски, не уложенные в косу. У них был грустный запах незабудки. «Я не забуду», – почему-то подумал Клим и рассердился на эту непрошеную мысль. А еще испугался ее, будто заранее прощался с Зиной, хотя они все утро говорили как раз о противоположном: как они будут вместе и никто им не помешает. Никто оборачивалось другим – Некто. И у этого Некто было вполне ясное, простое имя – Иван.
– Другого счастья я и вообразить не могу, – серьезно ответил Клим, в очередной раз пытаясь заглушить ее сомнения.
Но они опять прозвучали в голосе, который хоть и слегка повеселел, но все еще то и дело срывался, точно Зина продолжала никому не видимый бег и уже задыхалась от темпа, который сама себе задала.
– А ведь с воображением у тебя все в порядке! – сказала она. – Значит, это бесспорно!
– Ну…
– Нет-нет, я тоже так считаю! На самом деле все так просто! Очень просто. Ты и дети. И все! А уж чем занять себя – театром или чем другим, я всегда придумаю.
– Ты будешь играть, – он упрямо нахмурился, уже готовый бороться за ее призвание даже с ней самой, если потребуется.
Но Зина неожиданно согласилась:
– Буду. Теперь я спокойна на этот счет…
Не очень понимая, Клим переспросил:
– Теперь?
– Когда ты показал мне, как просто быть артистом. Достаточно выйти на улицу – вот тебе и сцена! Скоморохи ведь так и делали… Все бродячие артисты всего мира. И такая сцена может быть везде! Хоть в городе, хоть в деревне… А без репертуара ты ведь меня не оставишь?
– Я постараюсь…
– Я буду тебя вдохновлять, – Зина медленно провела рукой от его шеи вниз.
Невольно выгнувшись от желания втянуть через одежду эту постоянно ускользающую руку, Клим взволнованно прошептал:
– Послушай, ну когда, а? Я так хочу тебя. Я только об этом и думаю… Я засыпаю с тобой и просыпаюсь.
У нее болезненно заострились все черты. Виновато поджав губы, она шепнула в ответ:
– Родной мой, но ведь я говорила тебе… Я просто не могу так. Делить себя – это так мерзко! Если это у нас случится, я не смогу к нему вернуться… Это глупо ужасно, я понимаю! Другие, наоборот, тянут годами, а у меня как скоротечная чахотка… Я просто сгорю, если все не решится как можно скорее. Ты все еще хочешь жениться на мне?
– Да-да-да! Тысячу раз да! – заверил Клим с таким жаром, что она рассмеялась.
– Ну-ну, я верю! Хоть я и сама не понимаю…
Оторвавшись от его горячего бока, Зина села, сгорбившись над коленями, и угрюмо произнесла, разглядывая черную, вспаханную клумбу:
– Как я решусь? Я могу хотеть этого… Мечтать об этом… Но я боюсь… Боюсь, Клим!
– Он ничего тебе не сделает! – запальчиво воскликнул Клим. – Он ведь тебя любит.
Она посмотрела на него с сомнением:
– Ты думаешь? Хотя… Говорят, у любви тысячи лиц.
– Мне нужно только такое, как у тебя.
Проведя рукой по его щеке, Зина без улыбки откликнулась:
– И мне. Такое, как у тебя.
Помолчав, она убрала руку и с удивлением призналась:
– Но вот как это произошло, я не могу понять! Как, Клим? Помнишь, когда мы встретились, я говорила, что всегда жила в радости? Это ведь так и было, я верила в то, что говорю! А теперь я вспомнить не могу, что это была за радость…
«Примерно так она говорила мне и во сне», – вспомнил Клим, но не решился перебить.
Зина сама себя перебила и, вскочив, нервно прошлась вдоль клумбы. Ему почему-то представилось, что это мечется, не находя себе места, прекрасная водяная лилия, решившаяся переселиться на землю. Не помышляя ни о чем подобном, Зина с отчаянием заговорила так быстро, что Климу показалось, будто сейчас она захлебнется словами, которые шли у нее горлом, как кровь:
– Нет, я помню, как дети рождались! Вот это я отлично помню… Тоня утром родилась. Дождь шел… И передо мной роженицы шли чуть ли не конвейером, а я оказалась последней. Акушерки уже, наверное, до того выбились из сил, что только запеленали мою детку и ушли отдыхать. А мне сказали не шевелиться, потому что наложили швы… И вот мы с ней остались вдвоем в этом зале. Там так холодно было, что у меня зубы стучали. Или это нервное было? Я все смотрела, как она шевелится в своих пеленках в другом углу, и боялась, что она свалится со стола. Я была такой молодой тогда! Я даже не знала, что новорожденные еще не умеют переворачиваться…
«Сейчас она расплачется», – Клим весь сжался от сострадания, но не мог придумать, чем ей помочь. Ведь они оба понимали, что они собираются сломать жизнь тех детей, о которых Зина говорила сейчас взахлеб. Клим сделал бы все, чтобы их жизнь не стала хуже, но в том, что она станет другой, можно было не сомневаться.
Одними пальцами вытерев слезы, она тем же дрожащим от напряжения голосом продолжила:
– А Жорка все равно распинал все пеленки, хотя тоже вроде ничего не умел. Он лежал совсем голый и махал ногами… А отросток пуповины торчал у него так воинственно! Почему-то его было видно… Тогда не так холодно было, но я все равно начала кричать, и, к счастью, акушерка оказалась в соседней комнате. Она его пеленала и все ворчала, что впервые видит такого шустрого ребенка. Он и вырос таким же шустрым… Он, знаешь, все успевает!
Зина всхлипнула уже в голос и, бросившись к Климу, опять забралась к нему на колени – по-детски, задом наперед. Он прижимал ее, сам едва не плача, и чувствовал только то, что не хочет понимать, как же случилось с ними это чудо, ради которого через все можно пройти.
– Они будут с нами, – твердил Клим, успевая и целовать ее, и вытирать слезы, и ощущать всей плотью любое Зинино движение. – Ты же их мать… Они до сих пор связаны с тобой энергетической пуповиной. По крайней мере, двое младших… Это я тебе как врач говорю! Он не посмеет оторвать их от тебя, ведь им же тоже станет хуже!
– А как я могу оторвать их от него! – резко запрокинув голову, Зина втянула всхлип с таким шумом, что ему показалось, будто она захлебнулась этим вопросом.
Не представляя, что можно на это ответить, Клим только гладил ее выгнувшуюся от боли спину и прижимался лицом, надеясь, что ей станет легче.
– Он ведь не какой-то беспутный папаша, – продолжала Зина корить себя, едва не ломая пальцы. – Он же и по ночам вставал и стирал их пеленки… Как вдруг лишить его детей? Разве это справедливо?
– Нет, – согласился Клим. – В любви вообще не бывает справедливости. Если людей не двое, а больше, с кем-то всегда поступают несправедливо. Иначе не получается, милая… Послушай, если мы оставим все как есть, разве это будет справедливо по отношению к нам? У тебя такие умные дети, они поймут это…
– А если они… если они… – от плача у нее судорожно перехватывалось дыхание. – Сами не захотят со мной? Он ведь их отец! Они его любят, понимаешь?
– Ну конечно, любят! Конечно, им будет трудно… Но рано или поздно каждому надо учиться делать выбор.
– Рано! Слишком рано…
Отлично осознавая, что сравнение с другими еще никогда никого не утешило, Клим все же напомнил:
– Миллионы детей проходят через это.
– И я тоже, – вдруг призналась Зина. – Я тебе еще не говорила… Мои родители тоже разошлись, когда сносили наш барак. До этого они все тянули, потому что все равно уйти было некуда… А тут сразу… Но я почему-то не помню, чтобы мучилась…
Он мягко подхватил:
– Вот видишь, мы постараемся, чтобы им тоже было полегче.
Не желая так легко простить себя, Зина через силу сказала:
– А другой мальчик в нашем классе так страдал, когда отец ушел, что у него… Ну, как у твоей Маши… Он заболел. И до сих пор болеет.
Она снова сникла, опустив голову и плечи, так что Климу пришлось приподнять ее опухшее лицо.
– Мне так страшно, – глухо проговорила Зина. – Очень страшно, Клим. Вдруг с ними что-нибудь случится? Мне сегодня приснилось, что я плакала… На самом деле – нет, хотя иногда люди ведь плачут во сне. Но мне только снилось. И все равно я так хорошо чувствовала, что у меня лицо все опухло от слез, вот как сейчас… И я все просила льда, чтобы положить под глаза. Не знаю почему… На самом деле я этого никогда не делала. Но во сне я просила его, а люди вокруг меня почему-то не понимали. Тогда мне пришло в голову, что это иностранцы, и я стала кричать: «Айс!» И до сих пор не соображу: так будет лед по-английски или нет?
– Так, – подтвердил Клим, исходя только из знания слова «айс-крим».
– К чему мне это приснилось? – спросила она, с недоумением разглядывая его лицо. – К чему вообще все это? Почему это с нами вдруг случилось? Ты понимаешь? Почему я прожила без тебя больше тридцати лет, а больше не могу ни дня?! Может, это наваждение какое-то? Я не могу себе ничего объяснить!
Опасаясь задеть ее, Клим сдержанно напомнил:
– Ты не на сцене, милая. Это там тебе режиссер все объясняет… А здесь нам самим придется распутывать. Только, по-моему, будь мы даже семи пядей во лбу, все равно ничего не поняли бы. Это случилось, и все. Мы можем только принять это. Или не принять…
Зина резко отстранилась и спросила с испугом:
– Но ты принимаешь?
– Да, – твердо ответил Клим и решил, что добавить к этому нечего.
– И я, – выдохнула она с таким облегчением, будто все только от Клима и зависело.
Кожа у нее нагрелась и заискрилась под солнцем – не капельками, а одними только неразличимыми точками. Климу вспомнилось, что в детстве, которое он наполовину провел в лесу, он видел, что так блестит от росы мох по утрам. Он вдруг так обрадовался этому узнаванию, одним махом стершему десятки лет, что разулыбался, как ребенок, думавший, будто потерял мать, а она неожиданно тронула его за плечо.
Он так и сказал:
– Ты здесь.
Ничему не удивившись, Зина медленно склонила голову: