– Я здесь.
– Ты правда хочешь быть со мной?
Она и это восприняла без усмешки:
– Правда. Хочу.
– Я очень люблю тебя, – жалобно сказал Клим и, оправдываясь, быстро забормотал: – Я где-то читал, что если говоришь «очень», то это как раз… не то… Но я знаю, что это не так! Потому что я люблю тебя – очень! Я ведь не одну тебя люблю на свете… Я и мать люблю. И отца любил, хоть он меня и драл… Я и детей твоих уже люблю!
– Я тебе верю.
– Но тебя я люблю – очень! – почти крикнул он, пересиливая боль, с которой давались эти слова. – Я никого так не любил… Хоть у меня и были женщины, я ведь не такой цельный, как ты… Я изменял жене, чего уж греха таить. Теперь даже не представляю с кем! Ведь тебя же не было… Но с тобой это и не измена. Даже если б ты согласилась… О господи, как же я хочу тебя!
– Я тоже, – шепнула Зина. – У меня уже все болит…
Клим забормотал с новым жаром, торопливо целуя ее открытую шею, грудь под розовой в рубчик майкой, ее узкие, длинные руки, похожие на крылья:
– Зачем же так изводить себя? К чему это? Я же не стану меньше тебя уважать или что-то… Это немыслимо! Невозможно, слышишь?
– Да, – удрученно подтвердила она, глядя в его покрасневшие от возбуждения глаза.
– И все равно – нет? – потерянно спросил он.
Зина убежденно сказала:
– Так лучше. Мне лучше. Я и без того чувствую себя так, словно предаю весь белый свет…
Встав с его колен, она протянула руку:
– Ты когда-нибудь был на обрыве? Пойдем, я покажу тебе… Оттуда видно весь город. Надо попрощаться с ним.
Сжав пальцы, Зина прижала его руку к просохшей щеке и, чуть покачивая ее, как ребенка, которого пыталась успокоить, тихо заговорила:
– Я никогда раньше не задумывалась: люблю свой город или нет. Я многих людей тут любила, всю жизнь здесь прожила. Но многое меня и раздражало! Вот эта цепочка помоек, которые так и тянутся друг за другом по всему городу. Я всегда требую от детей, чтобы они любую бумажку донесли до урны… А другие этого не видят, что ли… Вон, смотри!
Она указала другой рукой на маленькую полянку, образованную тонкими березками, которые выглядели удивленными тем, кому пришло в голову свалить к их ногам пластиковые бутыли из-под пива. Они мрачно темнели, притаившись в траве, как неразорвавшиеся снаряды, которым предстоит наводить ужас еще не на одно поколение.
– Наверное, те люди не собирались оставаться на Земле, – невесело пошутил Клим, одним мизинцем лаская ее щеку.
– Наверное, – вздохнула Зина и улыбнулась ему. – Тебе это странным покажется, но с тех пор как ты у меня появился, мне это все особенно глаза режет. Я все время думаю: «Как же ты, бедный, ходишь и видишь все это?! Ведь тебе же противно, наверное, жить в этом городе».
– Нет, – без промедления ответил Клим. – Это же твой город. Я ему всем обязан.
– Мной? – спросила она, продолжая улыбаться.
– Тобой.
Не спрашивая разрешения, он легко подхватил ее на руки, хотя хрупкой Зина не была. Но сейчас Клим готов был поднять весь земной шар и унести его, лишь бы Зина была на нем. Ее коса серебристо опоясывала его бесконечным экватором, и Клим шел бы по нему и шел, не требуя даже ни вина, ни яблок, потому что был в своей любви сильнее Соломона. Он собирался сделать эту женщину своей единственной женой. И он ни за что не подпустил бы к ней Смерть…
– Смотри, какие сосны, – шептал он, сам пьянея от привкуса соблазна, который источала прогревшаяся хвоя. – Здесь тепло… Мягко… Давай ляжем, да?
– Да, – у нее испуганно застыли глаза, и Клим взмолился, заметив этот взгляд пойманного олененка:
– Ну, не бойся, не бойся! Я же не обижу тебя, ты знаешь. Я просто тебя поцелую… Можно? Только поцелую… Везде, можно?
– Можно…
Он застонал, повалившись на нее, и, словно клятву, убежденно произнес про себя: «Я удержусь… Если так ей спокойней… Я подожду».
Стараясь усмирить колотившую его лихорадку, Клим осторожно снял с нее маечку и через прозрачный бюстгальтер надолго припал к груди. Потом нашарил у нее на спине застежку и убрал с ее тела белое кружево.
– Так лучше, – прижимаясь то одной щекой, то другой к ее прохладной, тонкой коже, шептал он. – Так ведь гораздо лучше…
Уперевшись согнутыми ногами, Зина чуть приподнялась, и он одним движением стянул с нее и шорты, и узкую полоску трусиков. Кожа под ними была такой же юной, как на груди, и светилась на солнце. Клим начал целовать ее так исступленно, будто это могло заменить ему все остальное.
– Любимая… Самая лучшая… Моя. Единственная…
Он сам не слышал, что говорит, но Зина на каждое слово отзывалась легким, как вздох, стоном. У нее были открыты глаза, хотя взгляд их был незнакомым – отсутствующим. Клим успел заметить, что небо над ними совсем чистое, синее и какое-то сказочное от покачивающихся полукругом сосновых лап. Они казались мягкими и теплыми, хотя на самом деле были, наверное, колючими.
Клим с надеждой подумал, что, может, Зине кажется, что сейчас она возносится к этому самому небу. И тонкие вскрики, что то и дело вырывались у нее, на самом деле издают птицы, которые тоже обрели друг друга на своей родине.
Он скользил губами по всему ее телу, которое оказывалось то прохладным, как на груди, то горячим. Он старался запомнить ее запах, чтобы вслепую различить Зину среди тысяч других женщин, которые отныне были не нужны ему. Будь они хоть в два раза моложе и в десять раз красивее. Клим чувствовал себя как человек, наконец-то обнаруживший Атлантиду, в существование которой никто уже не верил…
– Сказочная поляна, – прошептала Зина, когда он на минуту успокоился и затих рядом с ней. – Может, здесь поблизости и волшебный валун есть? Помнишь, как Жорка придумал сделать из твоей чаги? Посидишь на нем, и все желания сбудутся.
– Наши и так сбудутся…
– Правда? Мы еще вернемся сюда? Потом, когда все будет можно… Я хочу, чтобы это произошло здесь.
– Где ты захочешь… И когда захочешь.
– Ты – настоящий мужчина, Клим, – улыбнувшись, она погладила его мокрое лицо. – Ты столько от меня терпишь…
– Мне от тебя все в радость.
Он знал, что не преувеличивает, и чувствовал, что Зина это понимает. Но чтобы не показаться совсем теленком, со вздохом добавил:
– Но кое-что было бы радостью еще большей…
Она с опаской спросила:
– Ты не станешь меня ненавидеть за это?
– Боюсь, что я буду любить тебя все больше и больше. Я буду наполняться этой любовью и однажды стану огромным, как воздушный шар. И ты сможешь улететь на мне, куда пожелаешь.
– Я хочу туда, куда хочешь ты.
– Я хочу в тебя, – сокрушенно сознался Клим.
Тихонько рассмеявшись, Зина прижала к груди его голову и заботливо пригладила растрепавшиеся волосы:
– Мне нравится, что у тебя всегда открыт лоб… Он такой высокий. Ты, наверное, очень умный?
– А так и не скажешь? – обиделся он.
– Ты умный… Ты красивый…
– Нет, это ты умная и красивая! А я, в общем-то, так себе…
– Я люблю тебя, – сказала Зина, глядя на верхушки сосен. – Знаешь, если я когда-нибудь умру… Мне, правда, не верится, но вдруг это случится…
– Лет через пятьдесят, – подсказал Клим.
Она согласилась:
– Ну конечно, не раньше! Так вот… Это и будет моей последней мыслью: я люблю тебя. Клим, скажи: откуда я знаю, что нам будет хорошо вместе? Я ведь знаю это.
– И я знаю, – прислушавшись к себе, подтвердил он.
– А ведь мы даже плохо знаем друг друга. И все равно… Раньше я думала, что люди обязательно должны любить одни и те же вещи, чтобы через них полюбить друг друга.
Клим провел по ее груди зеленым колоском, превратившим Зинину кожу в «гусиную», и, едва не засмеявшись от этого, спросил:
– А теперь ты так не думаешь?
Она печально сказала:
– Мы с Иваном оба любим театр, но это нам не помогло… Почему ты написал именно пьесу? Не роман, не повесть… Почему?
– Не потому что люблю театр, – признался он и с удовольствием растянулся на спине, глядя в то же небо, что видела она. – Наверное, я просто привык продумывать диалоги… Я ведь именно этим всю жизнь и занимаюсь.
– Придумай для нас диалог, – попросила Зина и, потянувшись, прижалась губами к его щеке.
– Диалог? Для нас?
– Ну да! Что мы скажем друг другу в самую важную минуту?
– А как узнать, что именно эта – самая важная?
Она засмеялась:
– Вот именно… Всегда это понимаешь уже после. Вот вчера я укладывала Петьку и жалела, что даже не запомнила, как в последний раз кормила его грудью. Ведь это было так важно! Он прощался с самым ранним своим детством, а я была такой запурханной, что даже не выделила этот день…
– В следующий раз ты это запомнишь, – сказал Клим с робкой надеждой и сам улыбнулся тому, что не может даже думать об этом без замирания.
Улыбнувшись в ответ, Зина серьезно заверила:
– Все, что связано с тобой, я теперь повторяю и повторяю про себя, чтобы ни в коем случае не забыть. Все, что ты говорил, как смотрел на меня… Помнишь, как в школе! Тогда каждая мелочь казалась невероятно важной! За каждым словом скрывались целые романы в стихах… И сейчас так же. Знаешь, это ужасно, но я ничего не могу вспомнить о нашей жизни с Иваном. Как будто все вдруг выпало из памяти! Спектакли помню, а жизнь – нет. Может, я всегда воспринимала его больше как режиссера, а не как мужа?
Клим уныло заметил:
– От режиссеров не рожают детей.
Перевернувшись на живот, Зина звонко чмокнула его в губы и рассмеялась:
– Ты же сам говорил, что ничего не знаешь о театре! Об этой закулисной жизни… Вот ты это и подтвердил! От режиссеров очень даже рожают…
Глава 18
В последний день перед отпуском Клим был взволнован, как перед свадьбой, которой когда-то ждал, кусая от нетерпения ногти, и еще помнил об этом. Тогда Клима так и подтрясывало от того, что девушка, которой он хотел обладать, уже почти принадлежала ему. Уже вот-вот… В этом было столько же томительной сладости, сколько получает ребенок, не спеша разворачивая шоколад. И это ощущение до сих пор оставалось где-то внутри него.