– Жди здесь. Сейчас она выйдет.
Он вернулся в спальню и обнаружил, что жена, словно в ожидании приговора, вытянувшись сидит на постели. Короткие волосы ее незнакомо и смешно топорщились в разные стороны. Замерев от внезапной и совершенно ненужной сейчас нежности, Иван некоторое время молча смотрел на нее, потом, едва ворочая языком, произнес:
– Иди… Выйди. Он в подъезде. Пьяный как последняя скотина. Он расскажет тебе кое-что…
– Что? – жадно спросила Зина.
– Я же сказал: он расскажет! Не зли меня, катись отсюда. Халат надень!
Он швырнул ей свой халат и лег, отвернувшись к стене. Зинины шаги торопливо заполнили тишину и стихли. Иван догадался, что она оделась уже на ходу, боясь потерять даже минуту. Он попытался вспомнить: бежала ли она так же хоть когда-нибудь навстречу ему самому, и не смог. В его памяти обнаруживалась одна лишь беспорядочная круговерть, ведь в жизни Ивана всегда было слишком много всего, чтобы Зина занимала какое-то особое место.
«Может быть, я и виноват, – подумал он, не желая с этим примириться. – Но расплачиваться я не собираюсь… Я не такой лох, как они оба».
Спать ему совершенно не хотелось, да и сердце мешало, оглушительно бухая где-то в подушке. Он пытался различить голоса в подъезде, но там было тихо. Иван вдруг понял, что если сейчас распахнет дверь, то увидит, как его жена всем телом прижимается к другому мужчине. А может быть, что-нибудь и похуже…
Не в силах дольше выдерживать ожидание, которое обладало способностью раскаляться с каждой секундой, Иван снова вскочил и подошел к входной двери. Чей-то шепот пробился сквозь тонкую щель, и он успокоенно перевел дыхание: «Разговаривают».
И тут же его так и скрючило от боли: «Чему я радуюсь, идиот?!» Ему так хотелось выскочить на площадку и избить обоих, что Иван бросился в ванную и плеснул в лицо обжигающе холодной воды. Он не мог позволить себе выкинуть такое в собственном доме, практически на глазах у детей и соседей. Ведь он сам столько раз учил всех «думать головой»…
Громко кашлянув в коридоре, Иван открыл дверь в подъезд и негромко сказал:
– Все, свидание окончено.
Зина посмотрела на него, как на чужого. Совсем без страха, только с досадой, будто Иван был докучливым поклонником, пытающимся пролезть в ее жизнь. Улыбнувшись, она разгладила на прощание тяжелые мешки, образовавшиеся под глазами Клима, и тихо проговорила:
– До завтра.
– Я люблю тебя, – не обращая внимания на Ивана, признался он.
– Я тоже. Очень. До завтра.
– Не доживете, если будете продолжать в том же духе, – мрачно пообещал Иван, пристально наблюдая за ними. – Не рано ли списали меня со счетов?
Продолжая смотреть на осунувшееся лицо Клима, она без раздражения отозвалась:
– Никто тебя и не списывал. Здесь ведь не поле боя, чтобы были победители и побежденные.
Дослушав, Иван холодно сказал:
– Когда защищаешь свой дом, приходится устраивать поле боя прямо в нем…
Глава 20
Проснувшись, он не обнаружил никаких признаков похмелья и подумал, что его организм вырабатывает сейчас слишком много положительной энергии, чтобы поддаться какой бы то ни было болезни. Бесшумно повернув голову, Клим посмотрел на спавшую рядом жену, и в груди у него тревожно защемило. Как бы ни доказывал он себе: они с Зиной не виноваты в том, что здоровы, и он все устроил лучшим образом, ничто не могло убедить его, будто это не называется предательством. Его не утешало и то, что другой на его месте ушел бы давным-давно, а он отдал этой женщине половину жизни. Другие и были другими, и Зина их не любила…
Чтобы не разочаровать ее, Клим даже не упомянул о ночном сговоре с Иваном и был уверен, что и тот не проболтается, если действительно хочет выглядеть победителем, который только и может позволить себе великодушие.
Клим смотрел на обвисшее на щеках, дряблое лицо своей жены, которая (с этим не поспоришь!) вдохновила его на первую и пока единственную в жизни пьесу. Каким бы горьким ни было это вдохновение… Раньше Клим и не подозревал, что творчество может нести художнику что-нибудь, кроме радости. Он рассуждал, как обыватель, не желающий признавать за писателями других прав, кроме права работать для него. Подразумевая – сам он получает от этой работы столько счастья, что больше ему ничего и не требуется.
Собственные слова приходилось вырывать с кровью из самого сердца, а вовсе не из головы, как Клим всегда полагал. Он даже растерялся, обнаружив, что писательство вовсе не интеллектуальный труд, а какая-то чудовищная форма садомазохизма, когда самого себя хлещешь плетьми, и чем глубже остаются рубцы, тем невозможнее становится прекратить эту пытку. Он даже похудел на три килограмма, пока писал «Лягушку», а закончив, был счастлив не больше недели. Потом желание боли стало подтачивать его изнутри, и если бы Зина ненадолго не оттеснила его, то Клим уже изнемог бы от безделья.
Но теперь он чувствовал, что счастлив до того непростительно, что желание писать опять пробивалось наружу.
«Я продолжу свою пьесу, как только все решится, – улыбнувшись потолку, пообещал Клим. – Сегодня решится. Обязательно. Он же бизнесмен, должен держать слово. У них это ценится…»
В последнем он был не особенно уверен, потому что никогда не имел личных дел с людьми из этого мира. Если б Иван не руководил театром, они вообще никогда не встретились бы.
«Спасибо тебе, – мысленно сказал он Ивану, переполняемый желанием всех прощать и благодарить. – Ты сам пришел ко мне… Без тебя я не встретил бы Зину. Спасибо тебе, „Шутиха“, что перестала значить для нее так много, как раньше. Может быть, только потому, что это его театр… Неважно почему! Перестала, и все… Но Зина не останется без сцены. Я что-нибудь придумаю… Я закончу пьесу, найду другой театр… Не век же мы будем отсиживаться в деревне. Только бы мне написать эту сказку про аиста! Или не сказку?»
Клим вспомнил, что вот-вот должна зайти Лидия Максимовна, и осторожно сполз с кровати. Едва не наступив на Кузю, он сделал ему знак, чтобы молчал, и позвал с собой. Позднее все равно пришлось бы разбудить Машу, но пока Климу хотелось побыть одному, чтобы не пришлось преждевременно осквернять ложью заполнивший его теплый свет. Так и ощущая себя – Хранилищем Божественного Света, – Клим бережно носил себя по квартире, бессознательно улыбаясь. Ему не удавалось сосредоточиться ни на одной мысли, потому что любую из них тотчас затмевали сказанные Зиной ночью слова: «Не могу без тебя… Не могу, и все».
– Я тоже, – шептал Клим и опять улыбался, заваривая чай, который имел в это утро какой-то особенно волнующий запах, будто в его состав попали крупицы волшебной травы. Он колдовал над чайником и бутербродами, все заряжая той радостью, которая трепетала в нем, как солнечные пятна на полу и крышке стола. И надеялся, что люди, его окружавшие, тоже станут хоть немного счастливее.
– Вы опять светитесь, – сказала Лидия Максимовна, когда он открыл ей дверь.
– Проходите! – Клим едва не поклонился, приглашая ее войти. – Как хорошо, что вы пришли! А я боялся…
Она добродушно перебила:
– Да ничего вы не боялись! Вы же и сами знаете, что нужно быть законченным негодяем, чтобы обмануть человека, когда он так счастлив.
Не зная, как отблагодарить ее, Клим распахнул дверь в свой кабинет:
– Вот ваша комната!
И сам изумленно огляделся: никогда еще она не казалась такой солнечной. Лидия Максимовна степенно прошла через всю комнату к окну и выглянула наружу. Клим виновато сказал:
– Первый этаж…
– Это хорошо, – ровно отозвалась она, с интересом осматривая двор, состоявший из длинного ряда деревянных стаек, похожих на сельские сарайчики, да разбросанных возле подъездов низеньких лавочек. Клим подумал, что, может, этой женщине захочется посидеть вечерком с соседками, и забеспокоился, не забудет ли она про Машу. Но Лидия Максимовна добавила, смущенным жестом поправив ворот блузки:
– Я высоты побаиваюсь, вот почему хорошо. У нас там четвертый этаж, так я даже на балкон не выхожу.
– У нас нет балкона, – весело сообщил Клим. – Можно выпрыгнуть прямо на улицу.
– Это вы сейчас и собираетесь сделать?
Он засмеялся и, как мальчишка, помотал головой:
– Нет! Сейчас мы все вместе позавтракаем и пойдем с вами к нотариусу.
Вокруг ее скорбных глаз неожиданно возникли лукавые морщинки. Клим с удивлением отметил, что до вчерашнего дня и не подозревал, что она способна улыбаться так часто.
– Вам не терпится? – прошептала Лидия Максимовна с поразившим его озорством.
– Ну… – замялся Клим. – В общем, верно. Не терпится. А знаете, ведь я был уверен, что вы меня осудите. Дурак. Пойду разбужу Машу. Осваивайтесь пока!
Он тихонько вошел в комнату и, прикрыв дверь, присел на корточках у изголовья кровати. «Бедная моя, – Климу захотелось погладить ее старое, некрасивое лицо, и он это сделал. – Я так виноват перед тобой… Но что же делать? По-другому не получается».
От его прикосновения Маша сразу проснулась и, растянув в зевке широкий рот, первым делом, как обычно, сказала:
– Ах, какой я сон видела!
– Расскажи, – попросил он.
– Я была бабочкой… Ну, бабочкой! Бабочкой! Неужели ты не знаешь бабочек?
– Знаю. Хорошо быть бабочкой?
– Чудесно! Мне было так легко… И никто надо мной не смеялся.
Он погладил ее сухонькую руку:
– Никто над тобой и не смеется.
– А эти отвратительные мальчишки? Они сами так безвкусно одеты, что мои наряды их смешат…
– Не обращай на них внимания. Ты должна нравиться себе. Ты ведь нравишься себе?
Маша удивилась:
– Ну конечно!
Использовав ход разговора, Клим сказал:
– А еще ты нравишься одной женщине. Она хочет с тобой подружиться.
У него отлегло от сердца, когда она радостно хлопнула в ладоши:
– Подружиться?! У меня будет подружка? Настоящая?
– Самая настоящая. Ты хочешь?
– Ой, ну конечно хочу! – внезапно изменившись в лице, Маша с упреком сказала: – Она, наверное, будет выслушивать мои сны… Конечно, будет! А тебе вечно некогда!