— Нужно было просто оставить ее там беситься в одиночестве, — заметил ему Гесс. — А ты, конечно, начал с нею деликатничать.
— Пнул два раза в задницу и вышел. А теперь вот жалею. Нужно было… поговорить, успокоить как-то…»
Если бы не рассказ Юнити, Роберт, пожалуй, поверил бы, что все было именно так, но сейчас он внезапно осознал, что Адольф солгал им и что сцена с Митфорд была точным повторением сцены с Ренатой Мюллер, с той только разницей, что Рената, по-видимому, сделала то, на что у английской аристократки не хватило духа: стукнула Адольфа, как он ее об этом просил.
— Чему ты опять? — цепко взглянула Юнити. (На этот раз он вслух и от души расхохотался.) — Она… сделала что-то такое, да?
Юнити попыталась заглянуть ему в глаза:
— Роберт, да?
Лей снова взял фляжку:
— Во всяком случае, чем эти игры закончились, ты знаешь.
— Что же мне делать? — спросила она после получасового молчания.
— Выбросить пустые планы из головы. Хочется опять замуж — выходи. А Адольфа оставь в покое.
— А если я этого не сделаю?
— Пустишь себе пулю в лоб.
Она снова долго молчала. Лицо ее было бледно, губы упрямо сжаты. Весь облик как будто говорил: «Ну, это мы еще посмотрим».
«…Расскажи ей об Ангелике. Правду. Всю», — попросила Маргарита.
Заходя на посадку, Лей вдруг подумал, что нужно было тогда же спросить, а что, собственно говоря, она подразумевает под этой «всей правдой» и то же ли самое, что имел в виду он.
Гитлер прибыл в Берлин на день позже и провел совещание, на котором каждый из посвященных был прямо поставлен перед личной мерой ответственности за готовящийся аншлюс.
Эмоциональное состояние вождей было в эти последние дни осени тридцать седьмого года разным. Гитлер заметно нервничал, то пребывал в задумчивости, то срывался на крик. Гесс оставался в Бергхофе, но все знали, что фюрер звонит ему туда по нескольку раз в день. Гиммлера почти никто не видел. Геббельс развил такую бурную деятельность, что его видели одновременно в двух-трех местах. Самым уверенным выглядел Геринг. Он, как и Гесс, поддерживал фюрера и общий боевой дух. Герман словно набрал воздуху в легкие, да так и ходил, раздувшись от распиравшего его энтузиазма. Он часто потирал руки и улыбался одними губами так, будто говорил: «Ну, скоро приступим, господа!»
Лей в эти дни тоже был круглосуточно занят: он занимался пожиманием рук. В конце недели, посетив Техническое управление Имперского министерства авиации, он пожаловался его главе генералу Эрнсту Удету, что его правая рука стала похожа на клешню рака, которую тот сунул в кипяток. Рука в самом деле выглядела красной и распухшей, и Удет шутки не принял, а посоветовал Лею поскорей показаться врачу.
— Ладно, съезжу к Керстену, — согласился Роберт. — А пока объясни-ка мне, что это за родовые изыскания у тебя тут проводятся? Штрайхер мне жаловался.
— Этот жидоеб уже сунул свой нос? — удивился Удет. — А Герман-то уверен, что все сделал тихо.
— Геринг ничего не умеет делать тихо, — поморщился Лей. — А Мильх чистопородный еврей, у него это на носу написано.
— Ему уже подыскали арийского папашу — барона фон Бира, правда при этом сделали бастардом.
— Послушай, Эрнст, все это чушь, конечно, но два момента я бы учел. Во-первых, Щтрайхер Герингу Мильха не простит. Держу пари на что хочешь. Во-вторых… Эрхард Мильх, будь он хоть трижды еврей, — первоклассный организатор, и тебе, старина, извини, без такого заместителя не обойтись. Однако пример Бормана все же держи в голове.
При упоминании этого последнего имени красивое лицо генерала Удета приняло злобно-брезгливое выражение. Это была одна из тех эффектных гримас, которым знаменитого аса обучили в двадцатых годах в Голливуде, когда он снимался там в лихих боевиках. Но он тут же улыбнулся своей белозубой улыбкой:
— Слушай, а ну их всех, а? Я тебя сто лет не видел. Может… Нет, нет… — Он сделал протестующий жест. — Ты у нас теперь трезвенник! Я не об этом. Съездим на аэродром. Я тебе такую штуку покажу.
— Хочешь сказать, что у тебя Ju-88 уже пикирует? — улыбнулся Роберт.
— Во-первых, пикирует, — обиделся Удет. — Укрепили фюзеляж, установили тормоза…
— А скорость, а высота полета!? А вес? Тонн двенадцать набрал, то есть — в два раза?
— Да погоди, я не о нем. Помнишь, еще покойный Вефер все твердил о четырехмоторном Хе, чтоб бомбить Англию? Так вот, я поставил Хейнкелю задачу, чтобы его 177-й пикировал с углом атаки в шестьдесят градусов, а?! Каково?
Пауза. На лице Лея появилось то же выражение, что и у авиаконструктора Эрнста Хейнкеля, перед которым сумасброд Удет поставил эту заведомо невыполнимую задачу, да еще и в форме приказа. Тридцатитонные «Хейнкели-177» не могли пикировать — это было ясно, как дважды два.
— Основные испытания через полгода, но кое-что я тебе покажу уже сейчас.
Поскольку Лей все еще молчал, Удет схватил трубку и в своей экспрессивной манере позвонил Хуго Шперрле, бывшему командиру легиона «Кондор» — «герою-устрашителю» (автору концепции авианалетов для устрашения), тому самому, кто засыпал маленькую Гернику взрывчаткой, за час превратив городок в кровавое месиво.
Шперрле только что получил чин генерала и находился вместе с фон Рейхенау в особом фаворе у Гитлера, называвшего обоих «моими двумя самыми звероподобными воинами».
Когда Лей и Удет приехали на учебный аэродром в Бабельсберге, генерал Шперрле уже дожидался — двухметровый квадратный детина с пудовой челюстью, наезжавшей на каждого, кто приближался, как танк. «Вот кого следовало бы фюреру захватить с собой на переговоры к впечатлительному Шушнигу[2], — весело подумал Лей. — Пожалуй, стоит подать идею».
— Послушай, а кто подал идею… меня сюда привезти? — неожиданно спросил он из машины уже вылезшего Удета.
— Герман, а что? Да я и сам собирался, — наивно отвечал тот.
Роберт тоже вылез и пошел к ангарам. Эрнст Удет, это перезрелое дитя, был совершенно безопасен для Геринга в качестве заместителя, поскольку мало о чем задумывался всерьез.
У Лея недавно состоялся секретный разговор с Мильхом и Кессельрингом, командующим третьим авиационным округом, и оба интригана, которых Геринг намеревался сшибить лбами, сошлись в одном: четырехмоторный стратегический бомбардировщик сожрет не только казну ГТФ, но постепенно оставит и все Люфтваффе, что называется, «на бобах». С другой стороны, без такого самолета нечего было и думать о войне, предположим, за Уралом. Разбившийся летом тридцать шестого года Вальтер Вефер, в свое время добросовестно изучивший «Майн Кампф», прекрасно понимал, что не реванш за Версаль нужен фюреру, а «жизненное пространство», то есть Россия. Полторы тысячи миль от ближайшего к границам СССР аэродрома — вот какова должна быть минимальная дальность полета, и Ju-89 (Юнкерс-89) и Do-19 (Дорнье-19) — два прототипа «уральского» четырехмоторного бомбардировщика — были почти закончены, оставалось лишь увеличить скорость… Умнице Веферу почти удалось убедить Геринга и Мильха, не понимавших роли дальней авиации в предстоящей войне, но 3 июня Вефер разбился… И кто теперь так же настойчиво и последовательно станет гнуть ту же линию: сибарит Геринг, интриган Мильх или экс-трюкач Удет?! А он, Роберт Лей, сам летчик, все это ясно понимая, все-таки свел Мильха и Кессельринга, чтобы они договорились, и все усилия Вефера пошли псу под хвост.
Всякий раз впадая в подобное «раздвоение», Роберт начинал как-то тупеть и терять к происходящему интерес. «Нужно было нам в ресторан ехать, а не сюда», — думал он, наблюдая, как из ангара выкатывают Не-177 — махину с четырьмя попарно соединенными передаточным механизмом двигателями, на которые приходилось два винта.
— При минимальной пикировке все это развалится в воздухе к чертям собачьим, — зло сказал он Удету. — А если еще утяжелить эту дуру телесами Шперрле…
— Я сам его подниму, — хвастливо воскликнул Эрнст, но Лей схватил его за плечо:
— Знаешь, иди на хер со своим трюкачеством!
— Я за четыре года испытаний ни одного ребра себе не сломал, а вот кое-кто…
Роберт плюнул.
— Ладно, шучу, — добродушно хмыкнул Удет. — Я вызвал опытный экипаж… Эй, кресло рейхсляйтеру! — крикнул он адъютантам.
Не-177 тяжело, брюхом, пополз по взлетной полосе, медленно, с надрывным ревом поднялся. Роберту показалось, что самолет начал весь ритмично подрагивать, однако тут же понял, что это у него самого так кровь колотится в висках. Самолет шел ровно.
— Все, генерал, сажайте! — сказал он Шперрле, державшему с экипажем связь. — Достаточно!
— Одно пике, щадя нервы рейхсляйтера! — приказал Удет. — Но угол шестьдесят!
Невероятно, но 32 тонны, подобно кораблю, наклонились всей своей тушей, точно их держала океанская волна, и… не развалились, не сорвались в штопор… Не-177 как будто проделал какой-то трюк и, довольно урча, пошел на посадку. Лею ничего не оставалось, как только пожать руки экипажу и широко, во всю свою страшную челюсть улыбающемуся Хуго Шперрле.
— Ты теперь у нас трезвенник — этого я еще не усвоил, но к сведению принял, — сказал Удет, когда они возвращались в Берлин. — А как насчет девочек? А то расслабились бы, по старой памяти, — усмехнулся он на гримасу Роберта. — Я, собственно говоря, потому спросил, что тут слух прошел — у тебя новая любовница. Да какая!
— Нет у меня любовниц. — Лей равнодушно прикрыл глаза.
Удет пожал плечами. Он никогда не пытался понять Роберта — это ему все равно не удалось бы. И дело было не только в разнице интеллектов и образования. Эрнсту порой чудились в друге какие-то бездны, в которые тот и сам не любил заглядывать.
— Ну, как знаешь, — сказал он. — А мне разрядка нужна.
— Значит, все-таки трюк?
— У меня есть оправдание, Роберт, — спокойно отвечал Удет. — Я через раз выполняю его сам.
Лей снова закрыл глаза, а когда открыл их, машина стояла у ворот какого-то особняка. Роберт некоторое время глядел, не узнавая собственного дома. Впрочем, он так редко бывал здесь, что не мудрено было и забыть.