Самого Гиммлера на совещании не было. Сидел «хищник-аристократ» Рейнхард Гейдрих, «человек с волчьими глазами», как его окрестили его же коллеги. От него сегодня не требовалось ничего говорить, он и сидел молча.
Министр экономики Функ его терпеть не мог; министр финансов граф Шверин фон Крозиг даже в его сторону не глядел, совсем как Шахт, бывало, а шеф имперской канцелярии Ганс Ламмерс, перед тем как сесть за стол, вслух поинтересовался «а что здесь делает РСХА»? Геринг же, всякий раз как видел Гейдриха (не Гиммлера!), вспоминал, как у него выцарапали из рук гестапо — компактную многофункциональную контору, работавшую тихо, и что с ней сделал ее нынешний шеф. (Герман больше злобствовал по поводу своего бывшего детища, нежели наблюдал: в гестапо с тридцать шестого года фактически хозяйничал Генрих Мюллер.) Но окончательно настроение ему испортил, конечно же, Лей, который сначала как будто вообще не желал ехать, и только после того, как он, Герман, наорал, явился, и теперь делает вид что все происходящее его не касается. Да черт подери, опять, что ли, он комедию ломает, как в Бергхофе с таблетками?!
— На этот раз ты что перепутал? — напустился он на Лея в перерыве. — Если тут и театр, так уж никак не детский!
Лей хотел что-то ответить, но, взглянув на энергичное лицо Геринга, передумал. Его от жара слегка пошатывало, и язык опять начал заплетаться. Но удивительно четко при этом работала голова.
— Ты не идешь обедать? — спросил его Геринг, понаблюдав уже от двери, как Роберт, достав сигареты, долго глядит на них. — У тебя случилось что-нибудь?
…Герман Геринг отнюдь не был добряком, «нашим добрым Германом», как его называли наблюдавшие со стороны. Но он не был и недобрым человеком.
Тяжелая рана в пах (во время «пивного путча») и последовавшие затем годы лечения, неудач, угнетавших мужское самолюбие, сильно его озлобили. Затем потеря любимой жены Карин, почти вынужденный брак с расчетливой Эммой Зоннеман… Но после рождения дочери Эдды, такой желанной, настоящего сокровища, он как будто опять подобрел. Раздражение и злоба отступили, сосредоточившись только на некоторых людях, к большинству же Геринг сделался скорее равнодушен. Любил ли он кого-нибудь? Дочь Эдду, без памяти, сына Карин от первого брака (юноша был очень похож на мать), старшего брата Герберта по старым воспоминаниям (тот никогда его не притеснял в детстве)… Были и еще люди, к которым Герман относился с некоторой сердечностью: те, кого любила его покойная жена. Их было всего трое: Эльза Гесс, Удет и Лей. Эльза была любимой подругой Карин; Эрнста и Роберта она просто любила, а второму еще и верила. Это доверие умной и преданной жены передалось самому Герингу, хотя он, конечно, сознавал, что Лей, как азартный игрок, может в любой момент сделать ему подножку, но то в игре, в пылу борьбы… В тех же делах, где борьба шла не на плебейском футбольном поле, а по-рыцарски, Геринг мог положиться на Роберта Лея и даже на близких к нему людей. Например, совсем еще молодому тридцатилетнему Рудольфу Шмееру Геринг доверил решение большинства проблем, связанных с созданием концерна «Герман Геринг», в который вошли «освобожденные» (конфискованные) у евреев заводы. Этим процессом «освобождения» Шмеер и руководил теперь в рейхе — сложная работа, на которой заместитель Лея мог бы нажить сказочный капитал, что, собственно говоря, сам Геринг и сделал.
— У тебя что-то случилось? — спросил он Лея, который наконец закурил.
Тот отрицательно покачал головой.
— Так пойдем, — снова предложил Геринг. — У Шахта не то что в Бергхофе, кухня отличная.
Роберт снова покачал головой.
— Ты, может быть, плохо себя чувствуешь?
— Может быть.
Геринг подошел и сел рядом.
— Я сразу заметил. Ты бы сказал, а то я накричал на тебя. Извини. Позвонить Брандту?
— Нет, позже. Я немного посижу тут, соберусь с мыслями. Нужно же, наконец, решить проблему. — Он прямо посмотрел на Геринга, тот усмехнулся:
— Тебя, старина, трудно понять. В нормальном состоянии не желаешь решать, а в таком вот, да к тому же когда я сам предлагаю отложить…
— А пока ты споешься еще с кем-нибудь?
— Неправда! — возмутился Геринг. — Вздор ты говоришь!
— Может быть. Все равно откладывать некуда. Бомбардировщики нужно… делать, а не трюки показывать.
Геринг пожал плечами: «С этим кто же спорит?»
— После обеда и поглядим. А сейчас мне… подумать нужно.
Ночью в Бергхоф позвонил доктор Брандт. Он как мог осторожно обрисовал Гессу ситуацию с Леем. Консилиум лучших столичных врачей никак не мог поставить диагноз и начать лечение.
— Вы сами решите, как сообщить вашей сестре, но, боюсь, что ей лучше… поторопиться.
У Рудольфа похолодело в груди. Если энергичный, неутомимый оптимист Брандт говорит такое…
— Но что-то вы делаете? — спросил он.
— Я взял на себя ответственность и назначил лечение. Все видимые мне симптомы дают картину общего заражения крови.
— Постойте!.. — Рудольф на мгновение зажмурился: что-то промелькнуло в его сознании, что-то очень важное, но чересчур быстро. — Если я вспомню, я вам позвоню.
Он положил трубку и походил по комнате, сильно стиснув виски. Бесполезно… Если снова мелькнет, то только само, конечно.
Гесс оставил жене спокойную записку, сославшись на какое-то дело, и тут же сел в самолет. И внезапно уже в воздухе, вспышкой, возникло перед ним широкое лицо Бормана, что-то говорившего Лею… в оранжерее. То это или нет, Рудольф не стал анализировать, но, едва переступив порог берлинской клиники Карла Брандта, позвонил Борману. Мартин перебил его после первых же фраз: доктор Лей сильно уколол руку в цветочной оранжерее в день рождения леди Юнити и он, Борман, сразу предупредил его о возможности инфекции, но тот проигнорировал. Таким образом, диагноз Брандта был подтвержден. Врачи сразу развили бурную деятельность, а усталые Геринг и Ламмерс поведали Гессу печальную хронику минувших вечера и ночи, когда все еще пребывали в растерянности и уже начали подумывать о «пышных похоронах».
— Ты не представляешь, что это было, — жаловался Геринг, всю ночь вместе с Ламмерсом остававшийся в клинике Брандта. — Я ему говорил: поезжай домой, ты болен! Сто раз повторил — потом, после все решим. Но ведь упрямый, как баран! После перерыва попросил слова… Стенограммы я пока забрал — после поймешь, почему. Ну, а когда потерял сознание, веришь ли, мы об него буквально обожглись. Раскаленная печь какая-то! Живой огонь.
— Да еще эти господа тут всю ночь руками разводили, — ворчал Ганс Ламмерс. — По какой, спрашивается, логике ничего не делать лучше, чем делать хоть что-нибудь?!
Геринга попросили к телефону. Накануне вечером он отправил одного из своих асов в Лондон за каким-то новым препаратом, о котором Брандт говорил, как о «соломинке». Препарат только что доставили.
— А если не поможет? — спросил Гесс вышедшего к ним Брандта. Тот покачал головой. Едва войдя, он быстро поискал глазами Маргариту и, не найдя, как будто еще больше озаботился.
— Все в воле божьей, — отвечал врач и, кивнув всем, снова вышел.
Странные слова в устах атеиста и бригаденфюрера СС ни у кого сейчас не вызвали удивления.
Вообще это был странный день, странный прежде всего тем, что никто из находящихся в клинике Брандта не глядел на часы. Время измерялось сообщениями врачей — сдержанными до безнадежности.
Чтобы как-то отвлечься, Гесс ушел в кабинет Брандта читать переданные ему Герингом уже расшифрованные стенограммы заседания Финансовой комиссии. В основном, в них не оказалось лично для него ничего нового, поскольку позицию Лея в отношении поддержки фундаментальной науки он знал и разделял, однако, когда приехал Гитлер, Рудольф все же убрал документы подальше: над ними еще предстояло поразмышлять, прежде чем показывать фюреру.
Гитлер был раздражен и расстроен. Он уже знал всю историю от Бормана и от Феликса Керстена, который считал себя отчасти виновником случившегося с Леем, поскольку сделанный им массаж сыграл свою роль.
Не увидев в клинике Маргариты, Гитлер, однако, заметно успокоился.
— Но может быть, тебе все же следовало бы ей сообщить, — намекнул он на ожидаемые последствия. — Ты только представь себе, что она тебе после выскажет!
— После… пусть выскажет, — поморщился Рудольф. — Она сама сделала все, чтобы я и в такой ситуации не допустил ее приезда в Берлин.
Даже Адольфа слегка покоробило:
— Руди, все-таки не чересчур ли ты… — начал он. — Что же, ей так никто и не скажет? Брандт считает, что после кризиса Роберту предстоит как минимум месяц постельного режима, и как же тогда им…
— Она пусть сидит с детьми в Бергхофе, а его туда к ней отправим.
Гитлер усмехнулся:
— Я понимаю, ты сердит на обоих, но… Лея багажом пересылать — это уж совсем как-то…
— Он ее приезда сюда не желает еще больше, чем я. Так что другого выхода все равно не вижу.
К ним вышел Брандт с хорошей вестью. Температура, наконец, понизилась, и Лей пришел в себя.
— Я сказал, что мы ему перекачали столько крови, что почти всю сменили, — нервно усмехался Карл. — А он на это выразил надежду, что, конечно же, — на арийскую.
— Юмор — хороший признак, — кивнул Гитлер.
Они осторожно прошли в палату несколько сюрреалистического вида от обилия в ней новейшей медицинской аппаратуры. К ней пациент подключался проводами и разноцветными трубками. Гитлер, всегда неприятно озабоченный собственным здоровьем, глядел на все эти медицинские новшества с большим уважением. Брандт показал им какой-то мутноватый раствор в пробирках, сказав, что именно этим английским препаратом Лея и вытащили практически с того света.
— А у нас почему такого не производят? — нахмурился Гитлер.
Лей в это время открыл глаза. В его взгляде, обращенном на Гесса, тот прочел понятный ему вопрос.
— Нет, ее нет здесь. И она ничего не знает, — отвечал он, — Но если ты хочешь ее видеть…
Лей, как мог энергично, покачал головой. Он собрался что-то сказать, но Рудольф его опередил: