— Чтобы ты их всех вспомнил и хотя бы на мгновенье они появились здесь! — Маргарита подняла бокал.
Прибежали дети, захотели тоже чокнуться своим лимонадом и поздравить отца. Анна что-то зашептала матери на ухо; Генрих стоял рядом, нетерпеливо подпрыгивая.
— Что там за тайны мадридского двора? — спросил Лей, притянув к себе сына. — А ну, признавайся.
— Если уже день рождения, нужно же подарок! — волнуясь, объяснил Генрих. — А мы же с собой ничего не взяли, папа!
— Вот Ани предлагает… — неуверенно начала Маргарита. — Они разучили кое-что. Но…
— Отлично! Меня в детстве родители всегда просили «дарить» им какие-нибудь музыкальные или поэтические опусы собственного сочинения и старательно изображали восторг, — живо отреагировал Роберт.
— Тебе они хотят подарить не собственный «опус», а Пушкина, — сказала Грета. — Это сказка. Они вместе со мной перевели ее на немецкий и разучили по ролям. Называется «Сказка о рыбаке и рыбке». Только я не уверена, что…
Но дети уже убежали.
Из найденной в шкафах одежды охотников соорудили себе костюмы. Большой синий плед изображал море. Анхен была то ненасытной старухой, которая заглатывала дары рыбки и едва не слопала ее саму, то золотой рыбкой, у которой в конце концов иссякло терпенье, а Генрих — безвольным стариком, ходившим к морю кланяться и просить.
Маргарита следила за реакцией Роберта, но ничего не заметила, кроме удовольствия. И только позже, уложив детей спать, решилась спросить, понравился ли ему «подарок»?
— Понравился! — ответил он. — Все понравилось — и оригинал, и перевод, и исполнение. Все талантливо! Аллегория тоже понравилась.
— Слава богу, а то я боялась, что ты снова упрекнешь меня, — улыбнулась Маргарита. — Я читала с ними несколько сказок, но они сами выбрали эту для перевода, а потом захотели разыграть.
Лей усмехнулся:
— Едва ли кто-то, кроме тебя, способен на какие-то… ассоциации.
Грета промолчала.
— Рейнская область — это, значит, новое корыто, Австрия — новая изба, а Судеты… что там следующим старуха попросила? — продолжал усмехаться Лей.
— Судеты?
Теперь промолчал он. Маргарита поняла: он просто сказал ей то, что должен был и хотел сказать.
Он ушел в зал, где стоял рояль, и почти сразу Грета услышала первые аккорды. Они и в самом деле были сильными, даже величественными.
Эта увертюра ломала канон: она не выражала основную мысль будущего действа, а лишь предваряла его. Как музыкант Гитлер, безусловно, был подражатель, но как политик… Если присоединение Судетской области, сосредоточившей в себе семьдесят процентов чехословацкой промышленности, и последующей безусловный развал и ликвидация этого государства совершатся так же бескровно, как оккупация Рейнской зоны и захват Австрии, то… Адольфа даже не с кем будет сравнить. Если… Если! Это «если» все еще казалось немыслимым. Золотая рыбка из сказки соглашалась хотя бы из благодарности за освобождение, но почему молчит Европа?! Устыдилась за Версаль? Обманута мирной «увертюрой»?
Стиснув виски, Маргарита мучительно пыталась вспомнить один разговор, свидетелем которого стала случайно и не придала ему значения… Тогда она на минутку зашла в гостиную, где находились Гитлер и Гесс. Гитлер пытал Гесса вопросом — почему, почему… «Почему они мне поверят? Почему ты так в этом убежден?» — «Потому что Чемберлен, Даладье и компания вышли из прошлого века, — вкрадчиво разъяснял Рудольф. — Они воспитаны в его традициях, вера в публичное слово у них на лбу написана. Если ты дашь слово пуб-лич-но, заверишь, поклянешься… — он, кажется, даже засмеялся, — они сыграют по твоим правилам. Понимаешь?»
Маргарита сейчас поняла, о чем они говорили. И Рудольф все смеялся, чуть не хохотал, даже невзирая на видимое напряжение Гитлера. Неужели тогда все и решилось?! В бергхофской гостиной, с бархатными подушечками на креслах, с подложенными под вазы кружевными салфетками?!
Музыка из зала звучала все решительней. Она словно взвинчивала самое себя; каждый новый пассаж взлетал выше предыдущего, и казалось, что к концу все это перейдет в визг.
Внезапно звуки оборвались. Нервическое эхо еще дрожало в воздухе, а Лей уже стоял в дверях, широко расставив ноги, точно готовясь отразить удар.
— Я и за стеной слышу твои… размышления, — выговорил он. — Я не могу их заглушить! Опять ты, как школьная учительница, ходишь с линейкой и прикладываешь — тут короче… принципа, тут — уже, а тут так грязно и темно, что делений не видно. Грета! Я не хочу жить в вымеренном мире!
Не глядя на нее, он прошел вглубь и встал у окон. Плотные шторы были задернуты, но он упрямо смотрел сквозь них:
— Чего ты хочешь? В Австралию? Чтобы наш сын видел меня в белых штанах на корте или в смокинге среди праздных болтунов?! Или вообще в халате с газетой, в которой пишут о том, как меняется мир за шторами?! Пойми, устойчивое развитие исчерпало себя! Я еще помню ту жизнь. Потому и люблю эту! С толпами, парадами и трибунами! С ложью и мечтами, с проклятиями, с обожаньем! С бешеным ритмом, с хаосом! Даже со своей усталостью и вечно повышенной температурой. Я люблю все это! А ты… любишь меня. Ты, умная, чистая… идеал женщины… любишь меня… таким.
Резко повернувшись, он снова ушел в зал. Рояль точно взорвался — с такой силой вырвались из него звуки.
Ни Роберт, ни Маргарита не видели, что у приоткрытой боковой двери, ведущей в смежные помещения, в пижамке и босиком, стоял мальчик — их сын — стоял все время, с первого до последнего слова отца.
Пятнадцатого вечером всем собравшимся поздравить Лея с днем рождения самим виновником торжества был преподнесен сюрприз.
Когда после поздравлений и ужина еще не вполне очнувшийся, рассеянный Гитлер беседовал с канцлером Австрии, а гости, попарно и группами, усиленно изображали непринужденную болтовню, рейхсляйтер Борман неожиданно попросил всех пройти в соседний зал и первым направился туда вместе с Леем, который без каких-либо объяснений уселся за стоящий у стены большой концертный рояль.
Знавшая о сюрпризе Юнити сумела проследить за реакцией Адольфа, и, по ее наблюдениям, он лишь к середине увертюры начал узнавать произведение, которое сочинил за одну ночь, но после переделывал месяцами. Переделки не пошли на пользу. Не знавший о них Лей интуитивно вернулся к первоначальному замыслу, при этом вложив в него собственное неистовство. Лей доработал произведение, своеобразно выстроил финал.
Впечатление было сильным, но странным. Позже слушатели поделились возникавшими у них ассоциациями. Они оказались похожими. Геббельс увидел гигантское пламя, бьющееся среди океанских волн. Пламя, разгоравшееся в глазах Адольфа, наблюдала и Юнити.
Гитлер, оживший, сосредоточенный, натянутый, как струна, слушал с жадностью; на скулах загорелись два красных пятна, побелевшие пальцы впились в подлокотники кресла. Казалось, Адольф вот-вот вскочит, ринется на невидимого врага. «Браво, Роберт, — мысленно одобрял происходящее Геринг. — Это то, что ему сейчас нужно».
Выстраивая финал, Лей, похоже, подумал и о другом человеке.
…Как будто сбили точным ударом что-то округлое и летящее-штраусовское, — а после вдавили каблуком в пол. Впечатление было мгновенным; оно судорогой прошло по лицу австрийского канцлера… Или это только привиделось впечатлительному Геббельсу, с любопытством наблюдавшему за обреченным политиком уже не существующей на немецких картах страны?!
…Ах, как желал бы Йозеф оказаться сейчас на месте Роберта Лея!
Все его душевное состояние располагало к такому нервическому, артистичному позированию для коллег и дам. Успевая наблюдать и анализировать, Йозеф постоянно видел при этом соблазнительную картинку: себя — на месте Роберта и Лиду, свою любовь, — глядящую на него с изумлением и нежностью. Вот именно таким сочетанием чувств возлюбленная еще ни разу не одарила его, хотя их роман подошел уже к той точке вскипания, когда нужно или выпустить пар, или погасить пламя.
Только что, накануне, Лида сказала ему, что согласна с ним остаться, но не в Германии. Он это и сам понимал. Ей, «неполноценной славянке», не было достойного места в новой Германии, значит, предстояло выбирать. Но выбор — всегда потеря. Йозеф же находился сейчас в той счастливой ситуации жизни, когда терять не хочется ничего. И он страстно желал оказаться в поле какого-нибудь напряжения, где, как шаровые молнии, родятся алогичности, порой выводящие из тупиков. Увы!.. увы!.. Все счастливые «алогичности», как и прежде, доставались не умеющему ценить их Лею. Сейчас Йозеф был убежден, что от сочинения самого фюрера в психопатическом по обыкновению исполнении Роберта не осталось и трети.
16 февраля стало ясно, что план «Отто» можно считать наполовину выполненным. Под вдохновенным напором Гитлера австрийский канцлер согласился на назначение Артура Зейсс-Инкварта министром внутренних дел с правом неограниченного контроля над полицией. Гитлер потребовал также немедленного освобождения всех австрийских нацистов, и прежде всего убийц бывшего канцлера Дольфуса. Шушниг, естественно, отказался. Гитлера эта «мелочь» так раздражила, что он сам отдал приказ новоиспеченному министру — немецкий фюрер уже распоряжался на своей бывшей родине как хозяин.
Семнадцатого в Берлин возвращался Гесс, а девятнадцатого там ожидали Гитлера.
Из Бергхофа разъезжались, точнее разлетались, в течение одного дня. Самолеты поднимались один за другим, «точно птенцы из гнезда», по выражению кого-то из наблюдающих. В горах не смолкало эхо; по южным склонам кое-где зловеще стронулись пласты снега, угрожая вскоре сойти лавинами.
Гитлер улетал последним: он всю последнюю ночь работал над речью, которую ждали от него в рейхстаге 20 февраля. Гесса рядом не было; Бормана он послал в Берлин; приходилось писать самому.
Адольф расхаживал по кабинету, то и дело выходил на веранду, где температура была нулевая, и вскоре почувствовал боль в горле.
В доме к этому времени оставались из женщин лишь Юнити, Маргарита и Ева Браун, а из мужчин — адъютанты, доктор Морелль и доктор Лей, который, узнав от двойняшек, что «мой фюрер» ругается с тетей Юнити из-за какой-то «горькой травки»,