Последний день Томми на развалинах. Он решил найти что-то на память в этом месте, где Ронни в последний раз была живой и дышала, – что-то, что можно спрятать в карман, чтобы потом положить на стол или на подоконник над кухонной раковиной, что-то, на что будет выносимо смотреть каждый день. Перебирал обломки, прикидывал варианты (кусочек камня, щебенка – это не могло быть чьим-то личным, так он бы не поступил), когда его позвал один из товарищей:
– Томми!
Это был его приятель, Уилл Пек. Уилл потерял почти всю свою компанию по производству двигателей в Бруклине, когда рухнули башни; сам он в то утро остался дома с желудочным гриппом. Оба они, и Уилл, и Томми, были на площадке с первого дня, принимая и изгоняя своих личных демонов. Уилл помахал Томми, подзывая его туда, где экскаватор только что сбросил груду грязи, пыли и покореженного металла.
– У нас тут кое-что есть, О’Тул. Подошел бы ты, поглядел.
Очистив скульптуру от обломков и поняв, что перед ним, Томми едва мог сдержать радость. О, она оказалась с характером, эта штучка, дождалась едва ли не последнего часа в последний день, но все-таки успела! Едва он увидел кусок металла, появившийся из грязи и пыли, он понял, что тот от Ронни. Несмотря на повреждения, Томми видел, с какой нежностью обнимается пара. Женщина на скульптуре обвила одной ногой ногу мужчины, точно так же, как сидела Ронни, когда они бывали одни; она подходила так близко, забрасывала свою ногу на его, обнимала одной рукой за плечи, второй привлекала к себе.
«Я не слишком тяжелая?» – спрашивала она.
Никогда. Даже на девятом месяце беременности она не была слишком тяжелой для его коленей. Ему нравилось чувствовать ее мясистое бедро поверх своего, нравилось, как она прижимается к его груди. Поза была настолько ее по сути, настолько интимной и знакомой, что когда Томми увидел статую, даже покрытую сажей и грязью, ему пришлось изо всех сил взять себя в руки, чтобы не заорать и не заголосить, не рассказать всем, что значит ее появление, от кого она. Но он не мог повести себя так жестоко, не мог кичиться удачей перед остальными. Он на мгновение закрыл глаза и молча поблагодарил жену.
«Поцелуй» оставался на месте, пока у Томми в тот вечер не кончилась смена. Статую убрали в тачку с плоским дном, и Томми вызвался откатить ее во временный трейлер Портового управления, где вещь должны были описать и сфотографировать, прежде чем передать ответственным за артефакты. Ему неожиданно повезло: сотрудник Управления в тот день рано ушел домой. Стоя у двери трейлера, Томми понял, что должен сделать. Закатить статую по доске в кузов пикапа и увезти домой оказалось до нелепости легко. Он знал, что пройдут недели, а то и месяцы, прежде чем ее хватятся, а может быть, этого и вовсе не случится. Посреди груд обугленных обломков – личных вещей, кусков зданий, покрышек и машин, пожарных машин и самолетов – кто вообще о ней вспомнит? Кому придет в голову спрашивать, куда она делась?
Глава двенадцатая
Мелоди сидела в машине возле маленькой комиссионки на Мейн-стрит уже почти час. Стаканчик кофе, стоявший в держателе, остыл. Она впустую жгла бензин, потому что было слишком холодно, чтобы заглушить машину и просидеть больше пары минут, не включая печку, но она никак не могла собраться с силами и войти в магазин, чтобы поговорить с Джо Малколмом, которому магазин принадлежал, – Мелоди была с ним знакома, потому что дети Джо, двое сыновей, тоже учились в старшей школе и еще потому, что временами продавала ему что-то из мебели. Вещи, которые она покупала, переделывала, но которые не вписывались в интерьер дома и были, как ей казалось, слишком хороши для газеты бесплатных объявлений и слишком громоздки для «Ибея». Джо всегда нравилось то, что приносила Мелоди. Большая часть ее вещей продавалась, и Мелоди выручала немножко денег за то, чем действительно любила заниматься. Сегодня перед ней стояла совсем другая задача.
Мелоди повернула ключ зажигания, чтобы убрать выхлоп, но оставила обороты, позволявшие работать радио. Когда ей станет совсем холодно, она пойдет внутрь и покажет Джо фотографии всей мебели в доме, всех вещей, за которыми годами охотилась по блошиным рынкам и распродажам имущества, своих любимых находок, ценных предметов, купленных за гроши у продавцов, не понимавших, насколько те хороши; потрепанный столик от Stickley, который кто-то преступно покрасил губкой, но теперь ошкуренный и восстановленный; черное кожаное кресло Barcelona, которое было все в ожогах от сигарет и других неприятных пятнах – она поменяла обивку на яркий бирюзовый твид; и ее любимец, прекрасный дубовый чертежный столик с наклонной столешницей. Нора и Луиза годами за ним рисовали, делали домашнее задание или просто сидели рядом, читая книжку. Она готова была продать все, лишь бы успокоить, утихомирить Уолта. Она бы что угодно продала. Почти.
Мелоди знала, что Нора и Луиза за глаза называют ее Генералом, но ей было все равно. Все равно, потому что еще она знала, каково это – вырасти в анархии, в доме, где родители настолько небрежны, что почти невидимы. Мелоди знала, каково это, когда учителя с сомнением и тревогой спрашивают, придут ли ее родители на собрание. Она знала, каково напрасно искать их лица в зале во время школьного спектакля или концерта. Она поклялась, что будет совершенно другой матерью, и то, что у нее родилась двойня, не сбило ее с курса. Иногда она чуть с ума не сходила, мечась между внешкольными занятиями дочерей. Она составляла таблицы, сколько времени проводит с каждой, стараясь выравнивать его, насколько это было в человеческих силах. Она ни разу не пропустила ни единого концерта, спектакля, футбольного матча, забега, совместного выпекания брауни, выступления хора. Она каждый день паковала здоровый ланч, по пятницам добавляя конфету, – гулять так гулять. Она писала им ободряющие записки и приезжала забирать на четверть часа раньше срока, чтобы девочки не стояли одни на парковке, думая, не притормозит ли кто, чтобы подвезти их домой; гадая, заметит ли кто-нибудь вообще, что их нет.
Она помнила их первые исследовательские вылазки, как будто те были вчера. Ехать на север, смотреть, как чахлые городские деревья сменяются величественными вязами и вековыми соснами гор Таконика. Нора и Луиза спят сзади в своих детских сиденьях, сосут одинаковые пустышки. Мелоди сразу полюбила эту деревеньку, с милыми одежными магазинчиками и пекарнями, где все женщины катили перед собой коляски, а одеты были в спортивные костюмы цвета фруктового мороженого. Ничего общего с грязью и какофонией их улицы, технически располагавшейся в Испанском Гарлеме[29].
Они сняли кондо в менее востребованной части города. Два года подряд Мелоди сажала близнецов в коляску и шла на улицы по другую сторону рельсов (в буквальном смысле). Электричка делила город на желанную часть (ближе к воде) и менее желанную (ближе к торговому центру). Она не знала, что ищет, до того дня, как увидела его. Маленький домик, умудрившийся пережить повальную реновацию и расширение, затронувшие большинство окрестных улиц. Дом с верандой в стиле «Искусств и ремесел»[30], явно пришедший в упадок. В то утро, когда она проходила мимо, мужчина примерно ее лет загружал в машину коробки.
– Выезжаете? – спросила Мелоди, стараясь, чтобы это прозвучало приветливо, но не слишком любопытно.
– Маму вывожу, – сказал мужчина; он смотрел на девочек, как и все. – Близняшки?
– Да, – ответила Мелоди. – Им почти три.
– У меня тоже близняшки.
Он склонился к коляске и минутку поиграл с девочками, делая вид, что отрывает нос, а потом приставляет его обратно; это была их любимая игра.
– А что будет с домом? – спросила Мелоди.
Мужчина выпрямился и вздохнул. Прищурившись, посмотрел на дом.
– Не знаю, такое дело, – сказал он убитым голосом. – Столько всего нужно сделать, чтобы привести его в порядок для продажи. Риелтор говорит, что он и работы-то не стоит, его наверняка снесут и построят что-нибудь вот такое.
Он с отвращением показал на соседний дом, новый, на который Мелоди смотрела – восхищаясь тайком – последние месяцы.
– Да, просто кошмар, – сказала она. А потом, не успев подумать: – Мы с мужем как раз ищем дом, но все настолько больше, чем нам надо и чем мы можем себе позволить. Я бы с удовольствием нашла что-нибудь, что нужно подлатать, не изменить, а отреставрировать.
Едва произнеся эти слова, она поняла, что это правда.
Уолт был против дома. Он думал, что тот не стоит своих денег, боялся, что недвижимость упадет в цене. Продавцу нравилась Мелоди, но, даже с учетом необходимых работ – а нужны были все, – настаивал на цене, превосходившей сумму, которую они могли взять в кредит, раз уж Мелоди не работала. (Ее зарплата никогда не покрывала услуг няни, да и кто ее теперь возьмет?) Уолт, компьютерный техник «Перл Ривер», получал неплохо, но недостаточно.
Интерьер дома устарел, но Мелоди видела его сквозь мерзкое ковровое покрытие и обои в стиле семидесятых до самых прекрасных костей и понимала, чем он может быть: домом, местом, где ее девочки будут чувствовать, что им ничто не угрожает, что их любят. Ей нравились крошечные окна с освинцованными стеклами, огромный дуб перед домом и сахарные клены на заднем дворе, окрашивавшиеся в яркие оранжевые тона. Они с Уолтом займут спальню, выходящую на улицу, ту, что под свесом крыши. На задний двор выходят две маленькие комнатки, идеально подходящие Норе и Луизе. Мелоди видела, как они отмечают дни рождения во дворе под кленами, завтракают ранним утром в отделанной панелями гостиной; она точно знала, где поставит елку. Риелтор оторвал уголок коврового покрытия в гостиной, чтобы показать Мелоди родной пол из ядровой сосны. Мелоди боролась за этот дом, как никогда и ни за что прежде.
– Нужно обновить все коммуникации, – сказал Уолт, нахмурившись. – Все наши деньги уйдут за стены, в подвал, под полы – мы потратим сбережения на то, чего даже не видно.