И потом, была сама Симона – красивая афроамериканка, которая всегда сидела на первом ряду и заканчивала задание раньше всех, после чего принималась ходить по классу, предлагая помощь всем, кто в ней нуждался. Она тоже только перешла в старшую школу, и Луиза слышала, как преподавательница сказала, что Симона, возможно, сумеет получить высшие оценки без особого труда. «Возможно», – сказала Симона, пожимая плечами. Было в ней что-то, из-за чего Луиза нервничала. Она казалась намного старше их всех. Луиза думала, что это, наверное, просто из-за того, что Симона выросла на Манхэттене и была смелее и искушеннее. И мнение свое о Норе и Луизе она высказывала так свободно, что делалось не по себе.
Каждую субботу, когда они собирались, она оценивала Нору и Луизу, осматривала их с ног до головы и выносила суждение по поводу каждого предмета одежды и аксессуара: нет, да, боже, нет, нет, нет, а вот это ничего, пожалуйста, вот это больше никогда не надевай. Смеясь, она откидывала голову и подвывала так громко, что люди оборачивались. Она курила. Она красилась ярко-оранжевой помадой, даже не глядя в зеркало, проводя мизинцем по выемке верхней губы и углам рта, чтобы убедиться, что все идеально.
«Это мой фирменный цвет, – говорила она, защелкивая патрончик с помадой и убирая его обратно в карман. – Черные женщины могут такое носить. Вам двоим о таком лучше даже не думать». В тот день она уложила свои длинные косы на макушке в крученый узел, что прибавило ей роста, и без того немалого, и удлинило лицо, которое выражало равнодушие или любопытство в зависимости от настроения. Она носила футболки в обтяжку из какого-то просвечивающего хлопка, не оставлявшего воображению ничего выше талии. Ее лифчики с формованной чашкой, которая увеличивала размер, были яркими, кружевными и отчетливо выделявшимися под любой ее одеждой. Норе и Луизе большую часть одежды по-прежнему покупала Мелоди, она выбирала для них на распродажах удобное белье, иногда даже почти симпатичное – с узором из щенков, сумочек или ракушек, – но без малейшего намека на сексуальность.
Временами Симона тыкала во что-нибудь, надетое на одной из девочек, и говорила: «Как мило», – вовсе не имея в виду сказать комплимент. Насколько Луиза понимала, «мило» в словаре Симоны означало сочетание глупого и безвкусного. Еще Симона яростно критиковала все – если пользоваться ее любимым ругательством – популярное, ее ярко-оранжевый рот превращал это слово в оскорбление. Если Симоне что-то нравилось, оно было «в натяг», что Луизе казалось бессмысленным. «Разве «в натяг» – это не отрицательное? – спросила она Нору. – Ну, неудобно, стесняет, ограничивает. Вот как старые штаны в натяг?»
«Не все слова с курсов», – сказала Нора, растягивая гласные, как Луиза никогда раньше от нее не слышала, из-за чего голос прозвучал точно как у Симоны. С точки зрения Симоны, многое из любимых песен, сериалов, передач и фильмов близняшек было популярным. Ни с того ни с сего то, что нравилось Норе и Луизе, оказалось запятнано – по крайней мере, для одной из них.
Луиза сидела на линолеуме, на музейном полу, с блокнотом для набросков уже почти час, подвернув под себя ногу, и та начала затекать. Она неловко встала и попыталась потопать, чтобы вернуть чувствительность бедру и ягодице, от чего началось неприятное покалывание. Она похромала взад-вперед под вывеской над входом в коридорчик, где рисовала: «Зал птиц Северной Америки имени Леонарда С. Сэндфорда». Ей по многим причинам нравилась эта часть музея. Во-первых, она была названа в честь Леонарда, как и сама Луиза – в честь дедушки, которого она не знала (Нору назвали в честь папиного отца, Нормана). Ей нравилось, что в этом зале народу куда меньше, чем у более популярных экспозиций, например у динозавров или синего кита – по выходным в тех залах было не протолкнуться, а уж найти место спокойно посидеть с блокнотом тем более не удавалось. «Птицы Северной Америки» были старой пыльной экспозицией, полевыми образцами, прикрепленными к стенам за стеклом. Это был скорее проходной коридор, чем место назначения.
А ей нравились чучела птиц, пусть они и были старомодными и немного жутковатыми. Ее любимой витриной были «Ласточки, мухоловки и жаворонки»: птицы, представленные в полете, казались почти живыми. Меньше всего ей нравились «Цапли, ибисы и лебеди», потому что большие птицы выглядели нелепо и неловко. По причинам сугубо лингвистическим ей нравилась витрина, перед которой она сидела сейчас: «Крапивники, поползни, древолазы, синицы, пересмешники, сойки и вороны». Хотела бы она знать, кого пересмеивают пересмешники и едят ли крапивники крапиву. Наверное, можно было погуглить, но она предпочитала гадать.
Но даже в этом малолюдном коридоре покоя ей не было. Ей постоянно заглядывали через плечо, ее спрашивали, что она рисует и зачем, или еще хуже – просто стояли и смотрели в неловком молчании. А дети! Лезли к ней без конца, спрашивали, можно ли им тоже порисовать. Родители были не лучше.
– Может быть, если вежливо попросишь, – сказала одна мамочка сыну, пока Луиза пыталась зарисовать жаворонков в полете, пока нога еще не онемела, – добрая тетя поделится с тобой бумагой и научит рисовать.
– Это не для детей, – резко сказала Луиза и начала собирать угольные карандаши и пастель с пола.
– Почему она не делится? – заныл мальчик.
– Не знаю, милый, – ответила ему мать. – Не все такие добрые и щедрые, как ты.
– Господи! – Луиза захлопнула блокнот.
Мамаша злобно на нее посмотрела и пошла прочь. Луиза принялась собирать разбросанные вокруг листы. Один набросок оказался ничего. Это был мальчик, устроивший истерику после того, как отец не купил ему плюшевого тюленя в сувенирной лавке. Он упал на пол и зарылся лицом в руки, плечи у него тряслись. Луиза быстро его зарисовала, и ей удалось передать горестную постановку плеч, молотящие в отчаянии ноги, то, как вытянулась одна его рука с растопыренными пальцами в сторону магазина, где, так жестоко недоступен, пребывал объект его желания.
– Тюленчик! Тюленчик! – завывал мальчик, и в конце концов отцу пришлось отнести его в ближайший туалет, а он лягался и орал.
Остальные быстрые наброски людей, проходивших через длинные залы, не то чтобы никуда не годились, но были не очень. У нее никак не получалось передать пропорции лица. Мальчик получился хорошо, потому что его лицо было скрыто, она это понимала. Она не хотела задумываться о том, что значит ее неспособность нарисовать глаза, зеркало души, самое главное, что нужно постичь любому художнику. От нее не укрылось, что у птиц из зала Леонарда С. Сэндфорда не было глаз: в их глазницы были вставлены крошечные ватные шарики.
– Так ты будешь поступать в школу искусств? – как-то спросила Симона, когда Луиза показала ей кое-какие наброски.
– Нет, – ответила Луиза.
Она как-то заговорила о школе искусств, и мать пришла в ужас. Школа искусств, по мнению Мелоди, была ненастоящим образованием.
– Почему нет? – спросила Симона.
– Потому что мне нужно хорошее общее образование, – сказала Луиза, подражая Мелоди. – Школа искусств – это, скорее, специальное.
– А что не так со специальным образованием?
Луиза нервно рассмеялась. Она не понимала, всерьез Симона говорит или иронизирует.
– Я серьезно, – сказала Симона, продолжая перебирать рисунки Луизы. – Медицинский – это специальное образование, и юридический тоже.
– Но там есть магистратура, это другое, – возразила Нора. Иногда ей казалось, что Симона слишком цепляется к Луизе.
– Есть, – согласилась Симона. – Но если ты любишь искусство и хочешь рисовать или писать, почему не пойти туда, где тебя научат лучше делать то, что ты любишь?
– В некоторых колледжах, которые мы смотрели, отличные программы по искусству, – пояснила Луиза.
– А сколько вы посмотрели?
– Четырнадцать, – сказала Нора.
Симона расхохоталась.
– Вы уже посмотрели четырнадцать колледжей?
– Это прикольно. Нам нравится, – сказала Луиза. Она понимала, что прозвучало это, как будто она защищается, и, честно говоря, она была бы рада не смотреть никогда больше ни одного колледжа. – Хорошо, когда можно сравнить и понять, что нам подходит.
Симона покачала головой и фыркнула.
– Вы так серьезно относитесь к поступлению.
Она вытащила из пачки рисунок и протянула его Луизе; это был один из ее любимых, мягкая пастель, фасад музея в сумерки. Она нарисовала его быстро и не стала отделывать; музей больше походил на гору, чем на здание, а улица с потоком машин напоминала бегущую реку движения и цвета.
– Вот это очень красиво, – сказала Симона; Луиза не могла припомнить, чтобы она говорила так искренне. – Я точно знаю, что это, то есть он как бы реалистичный, но вместе с тем и абстрактный.
Она перевернула лист вертикально.
– Смотри, даже под таким углом работает – я о перспективе.
Луиза с удивлением и радостью увидела, что Симона права. Та протянула ей рисунок.
– Это просто в натяг. Обрамь его. Тебе надо больше рисовать вот такого. И присмотрись к Пратту и Парсонсу[32]. И к РИСД[33]. Я подумаю и еще тебе подскажу несколько мест.
Луиза посмотрела на часы. Было уже поздно, и ей нужно было найти Симону и Нору, вечно забывавших про время. Они договорились встретиться в зале Тихоокеанских народов, который оказался пуст, если не считать французской семьи, собравшейся вокруг изображения острова Пасхи из стекловолокна, нависавшего над одним из концов зала. Когда Луиза подошла ближе, они попросили сфотографировать их на телефон и очень благодарили, когда она показала им снимок, где все улыбались и глаза у всех были открыты. Луиза решила быстренько взглянуть на экспозицию Маргарет Мид, которую очень любила. По дороге к стеклянным витринам она миновала маленький темный коридорчик и смущенно отпрянула, застав там обнимавшуюся парочку, а потом, еще не успев отвернуться, поняла, что на девушке были красные шведские клоги в дырочку, как у нее. И у Норы.