Беа не было холодно; она сосредоточилась на том, чтобы понять из разговора все, что можно, – то есть почти все. Она упускала некоторые медицинские термины, но поняла, когда переводчик объяснил родителям Матильды, что шансы сохранить ногу исчезающе малы. Он подробно описал сложности, возможность отторжения, тяжелые лекарства, длительную госпитализацию и реабилитацию, которые Матильде понадобятся в ближайшие недели и месяцы. Очень, очень долгий путь, если сохранять ногу, а привести он может все к той же ампутации. Отец Матильды сказал переводчику, что у них нет страховки, что они, в сущности, в стране нелегально.
– Это сейчас неважно, – услышала она голос переводчика, он говорил настойчиво, но по-доброму. – Вам полагается должное лечение.
Одна из медсестер мягко их прервала:
– У нас не так много времени, чтобы вы решили, хотите ли вы сохранять ногу. Нам надо ее подготовить.
Беа слышала, как мать Матильды обратилась к врачу и мужу по-английски, с сильным акцентом.
– Что за жизнь без ноги? – сказала она. Боль в ее голосе была мучительна. – Что за будущее у нее будет? Как она будет ходить? Как будет работать?
– Нет, мами, нет, – заговорила с койки Матильда; голос у нее был невнятный и сонный от шока и морфина. – Тот человек из машины мне поможет. У него есть знакомства. В музыке. Это был просто несчастный случай. Просто авария. Он мне поможет. Я больше не буду официанткой.
– С твоей музыкой? – недоверчиво спросила мать. Она снова перешла на испанский, заговорила с горечью и испугом: – Ты потеряешь ногу, а этот человек сделает тебя звездой?
– Мне надо отсюда выбраться, – взмолилась Матильда.
Переводчик говорил с врачом, но Беа не могла разобрать о чем. Она подошла к Лео, который сжимал в руках окровавленный обрывок белой блузки Матильды. Медсестра очистила рану и пошла за материалом, чтобы зашить Лео подбородок. Джордж кивнул в сторону занавески:
– Слышно что-нибудь интересное?
Беа колебалась. То, что она только что услышала, было не ее делом; не ее это была история, чтобы рассказывать дальше. Она знала Джорджа.
– Беа?
– Вроде того, – сказала Беа. – Обсуждают, нужна ли ампутация.
Джордж вздохнул.
– Новости не очень.
Беа повернулась к Лео. Во флуоресцентном свете экстренного отделения, с рассеченным подбородком, с налитыми кровью слезящимися глазами и блуждающим взглядом Лео выглядел раздавленным и напуганным. Он попытался улыбнуться. На мгновение он показался Беа похожим на маленького мальчика, и она взяла его за руку.
– Я не понимаю, что произошло, – сказал ей Лео. – Мы просто ехали, а потом…
– Тссс, – Джордж прервал его, подняв руку. – Это все потом.
Лео так сжал руку Беа, что у нее онемели пальцы.
– Осторожнее, Супермен, – сказала она, высвобождая пальцы и слегка ослабляя его хватку.
– Супермен. Да уж. – Лео потрогал подбородок и поморщился. – Я бы сейчас не отказался побыть Суперменом. Слетал бы, заставил землю вращаться в другую сторону, чтобы вернуться во времени.
– До того как подали те сухие крабовые кексы? – пошутила Беа, пытаясь отвлечь Лео от плача, который слышался из-за занавески.
– Скорее, в 2002-й.
Для Беа это прозвучало неплохо: 2002-й, за год до того, как он продал «Спикизи Медиа» и познакомился с Викторией; Так был еще жив; ее книга только что вышла. Тот год для Беа был водоразделом между Лео, которого она любила, Лео, который был одним из ближайших ее друзей, и его постепенным исчезновением и превращением в кого-то неузнаваемого.
У Лео было такое лицо, как будто он сейчас заплачет. Беа за него испугалась.
– Как я сюда попал? – спросил он.
Она старалась не глазеть на рану у него на подбородке. Останется шрам.
– Как я так облажался?
Несмотря на все обстоятельства, сердце Беа встрепенулось от того, что она услышала нечто, похожее на самоанализ и сожаление, какой-то намек на извинение со стороны Лео. Такого давненько не бывало.
– Все будет хорошо, – сказала она, чувствуя себя беспомощной.
– Не знаю.
По другую сторону занавески что-то происходило. Казалось, родители спорят по-испански, а переводчик пытается вмешаться.
– По-моему, хорошего ждать не приходится, – сказал он.
Беа положила руку Лео на спину, и он прислонился к ней. Она сделала Джорджу знак подойти поближе и тихо, быстро заговорила, чтобы не успеть передумать:
– Я еще кое-что услышала.
– Что? – спросил Джордж.
– У родителей нет документов.
Джордж улыбнулся впервые с тех пор, как приехал в больницу.
– Вот это уже куда лучшие новости. Молодец. – Он указал пальцем на Лео: – Тебе это все равно обойдется в чертово состояние, но я смогу этим воспользоваться.
С той стороны занавески поверх все продолжавшейся перепалки послышался голос Матильды, прозвучавший громко и настойчиво:
– Tómelo, Mami, tómelo!
Tómelo. Заберите. Заберите ногу. Потом переводчик заговорил с хирургом:
– Они хотят, чтобы вы ампутировали ногу.
– Думаю, это верное решение, – сказал хирург. – Будет чистый разрез. Оставим как можно больше кости.
Глава шестнадцатая
Утро, западная Шестьдесят шестая улица. Беа сидела в предрассветной темноте, обеими руками держа чашку ромашкового чая, и дожидалась, пока тепло любимой кружки – она ее купила в том одиноком году, когда сдалась во время публичного сбора средств на радио и объявила о вознаграждении, – согреет ее окостеневшие пальцы. Кухонный стол стоял на «зимнем» месте, неловко втиснутый в угол; он отчасти перекрывал дверь в гостиную, но был достаточно далеко от наружной стены и двух щелястых окон, выходивших на вентиляционную шахту, населенную неприятным количеством голубей и бог знает сколькими грызунами. Беа понимала: ей повезло, что у нее в кухне есть окна, вообще повезло, что у нее достаточно большая кухня, чтобы поставить стол, но изоляции от подъемных окон было как от полиэтиленовой пленки. Изношенное дерево разбухало в летнюю жару, слои старой краски и замазки становились тягучими и клейкими, и окна невозможно было открыть. Зимой дерево усыхало, пропуская внутрь возмутительно много холодного воздуха. Сидя в громоздком свитере поверх ночной рубашки, Беа ждала характерного шипения и стука батареи, означавшего, что уже 6.30 и всего через десять минут комната прогреется до приличного состояния. Она встала слишком рано; было холодно.
Беа не могла спать по двум причинам. Первой была ужасная вечеринка у Селии. Вторая, несомненно, была непосредственно связана с первой: ей приснился грустный сон про Така. Она нечасто видела его во сне, и это было хорошо, потому что снился он ей обычно напряженным и расстроенным. Во сне Такер не мог говорить, точно как в конце жизни, после удара. Иногда он что-то записывал во сне, но она никогда не могла прочесть что – то слова расплывались, то она умудрялась куда-то задевать бумажку, а в редких случаях ей удавалось прочесть, что он написал, но она ни разу не смогла утром вспомнить, что там было. Иногда сны не отпускали Беа весь день, из-за чего она становилась беспокойной, дерганой и мрачной. Как сегодня. Она думала, почему отношения, в жизни дававшие столько сил, такие ровные, во сне оказывались такими сложными. Она решила, что Такер представляет ту часть ее бессознательного, которая сражается с процессом письма, и это было для нее совершенно логично: почему нечто в самой глубине ее мозга и души ухватилось за Такера как за верное средство, чтобы выразить ее неудовлетворенность самой собой. Его не было в живых уже почти три года, а она все еще постоянно о нем думала, в основном о том, каким он был, когда они познакомились, как стоял перед аудиторией, читал стихи студентам, завораживая их своим звучным голосом, голосом, так жестоко отнятым у него в конце жизни.
Беа пошла на занятия к Такеру после того, как вышла ее книга, после года в Севилье, где почувствовала, что совсем потерялась и плывет по течению, а потому ничем особенно не занималась, просто сидела в барах, где подавали тапас, курила и потягивала херес, упражнялась в испанском и отправляла смешные открытки друзьям. Она вернулась домой с почти свободным испанским, но с пустыми руками в смысле количества слов.
– Может, пойдешь на писательскую группу или курсы? – предложила Стефани, еще ни о чем не беспокоясь.
– Курсы?
– Не на курсы прозы, что-нибудь другое. Поэзия. Документалистика. Просто чтобы смазать шестеренки. Может оказаться весело.
– В смысле, пойти в Новую школу[34] и записаться на «Введение в поэзию»?
Беа разозлилась. У нее был диплом магистра искусств.
– Нет, конечно, нет. Что-то твоего уровня. Вроде занятий Такера Макмиллана в Колумбийском. Он потрясающий. Можешь походить вольнослушателем.
Беа собиралась проигнорировать предложение Стефани, но через несколько дней столкнулась с Такером на вечеринке. Он ее заворожил. У него была привлекательно грубоватая внешность, так иногда бывает с мужчинами среднего возраста, которые словно наконец-то дорастают до своих крупных черт. Она видела его фотографии тех времен, когда он был молодым и худым, когда его, казалось, угнетала его фактура: слишком большой нос, слишком крупный рот, слишком могучие уши – но, когда они познакомились, какая-то алхимия времени, объемов и выветривания сделала его лицо красивым. И голос. Одной из величайших печалей в жизни Беа (а это что-нибудь да значило) было то, что у нее не сохранилось ни одной записи его голоса.
– А, Беатрис Плам, – сказал он, взяв ее руку в свои и сосредоточив на ней все внимание. – Такая же красивая, как на фотографии.
Беа не поняла, смеется он или нет. Это было вскоре после выхода статьи про «Звездописательниц», и хотя фотограф наснимал для нее, по ощущениям, сотни кадров – Беа за письменным столом, прислонилась к окну, свернулась в кресле, – выбрал он в итоге одну из трех фотографий, сделанных уже в самом конце дня, когда Беа вымоталась и на минуточку осела на кровать, пока фотограф менял объектив.