[42]. Конечно, он сказал Артуру, что с радостью пойдет волонтером в КЦЗ, что ему не терпится оказаться в первых рядах, делать что-то значимое.
Но чего Джек хотел на самом деле, так это секса. Не серьезного, левацкого, университетского секса, секса, подразумевавшего бесконечные разговоры и недостаток смазки, а секса Гринвич-Виллидж, Кристофер-стрит, приспусти-штаны-а-чапсы-кожаные-оставь, бездумного, крышесносного, анонимного секса.
Поэтому было какое-то кармическое возмездие, как потом понял Джек, в том, что всего через три месяца после переезда в Вест-Виллидж он встретил любовь своей жизни – Уокера Беннета.
Уокер любил говорить, что уже родился геем средних лет. Он вырос в Гринвич-Виллидж; его родители были кочующими преподавателями-почасовиками, самопровозглашенными социалистами, время от времени практиковавшими открытый брак, баловавшимися бисексуальностью и отказывавшими от постоянных должностей, потому что ими защищал себя и без того изнеженный высший класс. Когда Уокер в старшей школе признался им в своей ориентации, «бури и натиска» по этому поводу было столько же, как если бы он объявил, что решил поменять скрипку на виолончель.
Уокер еще в юности понял, что хочет жить не так, как родители, перебивавшиеся от зарплаты до зарплаты, забиравшие оставленную на улице мебель, пока ее не увезли на свалку, и считавшие монетки на диванной подушке, чтобы заплатить за жареный рис навынос. Окончив юридический в середине восьмидесятых, он вернулся в Вест-Виллидж, планируя работать на ту же корпоративную юридическую фирму, в которой стажировался летом, но его тут же осадили соседи и старые друзья семьи, в основном геи, внезапно начавшие болеть и умирать в пугающих количествах и при загадочных обстоятельствах. Они хотели, чтобы Уокер помог им написать завещание, или избежать выселения, или разобраться со страховкой по инвалидности. За пару месяцев работы у Уокера сделалось больше, чем он мог осилить, кое-что ему передавали из КЦЗ, кое-что – из солидного, часто все еще скрывавшегося делового гей-сообщества. Уокеру доверяли. Гонорары, выставляемые клиентам побогаче, позволяли ему брать много дел на общественных началах, что ему очень нравилось. Всего через год он смог нанять помощника и снять офис. Вскоре район уже нельзя было без него представить: без Уокера, добродушного, слегка располневшего юриста, бравшегося почти за все, – даже если вы были банкротом, особенно если гомосексуальным.
В тот вечер, когда Уокер познакомился с Джеком, он, поддавшись порыву, зашел в шумный бар возле пирса на Кристофер-стрит выпить пинту. Обычно он предпочитал гей-водопои потише, но день выдался длинный. Он был в костюме, и, пробираясь сквозь веселую пятничную толпу, углядел Джека, которого трудно было не заметить – тот с голой грудью и в чрезвычайно коротких шортах отплясывал в одиночестве под «I Will Survive». Уокер ненавидел эту идиотскую мудацкую песню. Вокруг него определенно не было выживающих. Двое его клиентов, заболевших и лежавших на карантине в больнице «Сент-Винсент», умерли на прошлой неделе, и всего умерших за последний месяц стало шестеро. Ему надо было выпить. Надо было всерьез, очень всерьез напиться. Когда он подошел к барной стойке, Джек принялся ему махать и звать его. Уокер задумался, не знакомы ли они. Может, это клиент? Друг кого-то из клиентов?
– Мы знакомы? – крикнул он Джеку, стараясь, чтобы тот его услышал поверх оглушительного грохота диско.
Джек покачал головой и осмотрел Уокера с головы до ног. Потом придвинулся к уху Уокера; щека у него была влажная, от него пахло потом и каким-то слишком сладким одеколоном.
– Костюм на вид страшно неудобный, – сказал Джек хриплым от пения голосом.
И протянул Уокеру рюмку текилы.
И совершенно нехарактерно для себя, удивительно не по-уокеровски, спонтанно, дерзко и с надеждой Уокер опрокинул текилу, проглотил, поставил пустую рюмку на барную стойку, сгреб Джека за мокрый затылок и крепко поцеловал в губы.
Джек ответил на поцелуй, потом отстранился, улыбнулся и сказал:
– Может, начнем выходные с того, что расстегнем тебе ремень?
С тех пор они не расставались.
Стоя у окна их с Уокером спальни в Гринвич-Виллидж (технически на дальнем, самом западном его краю; их дом был последним на западе, если не жить на барже на Гудзоне), Джек смотрел, как посередине реки ползет круизный лайнер, направлявшийся забрать пассажиров с причала 88. Наверное, вечером он снова увидит этот корабль, когда его будут буксировать обратно, пока он не выйдет в открытую гавань и не сможет двинуться на юг. Круиз бы Джеку сейчас не повредил, что угодно, чтобы выбраться из Нью-Йорка, выкинуть из головы Лео и чудовищную из-за Лео мигрень.
День стоял такой холодный, что велосипедные дорожки вдоль реки были пусты. Причал на Кристофер-стрит, через дорогу, уже не был пришедшим в упадок открытым для всех павильоном развлечений, каким был больше двадцати лет назад, когда они с Уокером сюда переехали; не был местом, куда можно пойти повеселиться или позагорать голышом в хорошую погоду. Джулиани расчистил пирсы и превратил всю набережную в чистенькие дорожки и мини-парки для гуляющих и велосипедистов. («Дебилиани», – сказал бы Уокер; он ненавидел род диктатуры, практикуемый Джулиани, почти так же, как решение Коча[43] не разглашать ориентацию.)
Даже вычищенный пирс остался местом, где собиралась гей-молодежь. В любой пронизывающий холод там толклись несколько упертых душ, которые, ежась, пытались заслонить зажигалки от ветра. Джек гадал, почему они не в школе, если они приходили на пирс потому, что больше им идти было некуда. Он завидовал подросткам на набережной, прыгавшим, чтобы согреться, пившим пиво из бумажных пакетов, – ни забот, ни тревог. О чем тревожиться в семнадцать, когда ты молод, тебе все по плечу и ты в Нью-Йорке? Что у них может быть плохо, в самом-то деле? Они вообще волнуются из-за того, что геи, из-за того, что придется открыться семье? Хотелось бы ему, чтобы это было единственным, из-за чего ему приходилось переживать. Он все бы отдал за то, чтобы ему надо было признаться именно в этом.
Джек вынул телефон и открыл «Сталкервиль». Мелоди показала ему приложение в тот день, когда они обедали вместе, и, хотя он над ним посмеялся, возражать, когда она загрузила приложение в его телефон и «соединила» с Уокером, не стал.
– Это затягивает, – сказала она. – Увидишь.
Все это озадачило Уокера.
– Я же тебе всегда говорю, где я. Я или на работе, или с тобой, без вариантов. Зачем тебе надо еще и по телефону проверять?
– Мне не надо, – сказал Джек. – Просто интересно знать, что могу. Диковато, но интересно.
Оно и правда было диковато, но Джеку пришлось признать, что Мелоди была права: это затягивало – включаешь экран и видишь, как появляется значок с лицом Уокера, а потом блуждающая синяя точка – в аптеке, в магазине, в офисе. Вот сейчас он в спортзале, скорее всего, сидит в сауне, вместо того чтобы заниматься, думает, что приготовить на ужин. И почему-то из-за того, что можно было весь день наблюдать за перемещениями Уокера, видеть, как связаны их жизни, какой небольшой у Уокера мир, насколько он крутится вокруг Джека – вокруг них, – финансовая неразбериха, в которой оказался Джек, удручала его еще сильнее.
Теперь Джек думал об этом реже, но знал, что и жив-то он, наверное, благодаря Уокеру. Когда они познакомились, много лет назад, он как раз куролесил на воле в Челси, на Файр-Айленд, в бассейнах и клубах, и это Уокер настоял на презервативах, а потом потребовал верности. Сначала Джек оскорбился; среди знакомых пар почти не было тех, кто состоял в закрытых отношениях. Они были молоды, свободны, они жили в лучшем городе земли! Но Уокер признавал то, что Джек отказывался видеть: люди болели, им отказывали в лечении, они умирали. Уокер работал с врачами в «Сент-Винсент»; он верил в то, что они говорили о предохранении, и напугал Джека до усрачки.
«Если хочешь каждое утро осматривать свое изысканно прекрасное тело в поисках незаживающих болячек или каждый раз переживать по поводу легкого кашля, это твой выбор, – сказал Уокер как-то в самом начале их отношений. – Но не мой».
Уокер был дотошным: презервативы и верность не обсуждались. «Хочешь погулять, бога ради, – сказал Уокер, – просто не пока мы вместе». Поначалу Джек пытался не уступать Уокеру, но обнаружил, что его тянет к этому человеку что-то, чего он сам не понимает и не может объяснить. Чем-то Уокер был привлекательнее – порядочностью, состраданием (и, ладно уж, размером члена, Уокер был огромным), – чем возможность трахаться направо и налево. Если Джек и мог сказать о себе что-то хорошее, то вот оно: он оценил Уокера. Перед тем как съехаться они оба сдали анализы, и Джек не помнил, чтобы ему когда-нибудь было так страшно, как в тот день, когда они пошли за результатами. Они рухнули друг другу в объятия со слезами и смехом облегчения, когда выяснилось, что у обоих отрицательные.
Уокер спас ему жизнь. Он был в этом уверен. И если из-за этой уверенности в их отношениях возникало некоторое неравенство, какой-то патерналистский оттенок – что, приходилось признать, иногда было не слишком сексуально, не то чтобы прям огонь, – если Джеку иногда претила «святость» Уокера, его порядочность, и свет, и ответственность, и ему надо было немножко покуражиться, потратить деньги, которых у них не было, очень редко и очень украдкой провести вечер с кем-то, кому не требовалось чистить зубы, бриться и мазаться увлажняющим кремом, прежде чем снять штаны, – ну что с того? Какая-то часть Джека все еще гадала, что было бы, если бы он не последовал совету Уокера, плюнул на безопасность и потратил еще немножко времени, чтобы потрахаться вволю, прежде чем осесть. Может, он давно бы умер, а может, и нет. Может, у него все было бы отлично – жив-здоров, лучше себя нынешнего, потому что опыт богаче. Если бы Уокер его не поцеловал прямо в первый вечер, может, он бы даже так и не запутался.