– Там только взглянут на этот шарф и выгонят тебя без разговоров, – добавила Джейн, показав на шею Мелоди и красивый лавандовый шарф, который ей подарила Франси.
– Это подарок.
– Прелесть, – сказала Джейн. – Тебе идет.
Когда-то Мелоди больше всего на свете хотела дружить с этими женщинами, ничего так не хотела, как натыкаться на них в городе и слушать, как они восхищаются чем-то, что на ней надето. Сейчас ей хотелось сбежать и спрятаться. От их разговоров ей хотелось кричать. Они жаловались на нехватку денег и вместе с тем на одном дыхании перечисляли дорогие покупки в дом («И во сколько минетов обошлась морозилка?» – хотелось спросить Мелоди) и недавние отпуска в Европе («Сколько за поездку в Париж? Десять? Один?»). А потом они всегда смотрели друг на друга, пожимали плечами и говорили: «Проблемы богатых» – и ржали, словно какой-нибудь современный, одетый в джинсы-скинни двор Марии-Антуанетты.
«Сок из кейла[47], который вы пьете, стоит шесть долларов! – хотелось сказать Мелоди. – У вас кухня размером с весь мой первый этаж!» Она из-за них так злилась и нервничала, что постепенно научилась их избегать. Мелоди пощупала уголок своего миленького шарфа и посмотрела на часы.
– Надо мне бежать, – сказала она, махнув в сторону комиссионного магазина. – Еще сюда зайти, прежде чем ехать домой.
– Хорошо, – одобрительно кивнула Джейн. – Немножко розничной терапии.
– Мы только что так мило поболтали с Уолтом, – сказала Пуделица.
– С Уолтером? – Уолт должен был закупать продукты, но не в деревне, где продуктовых магазинов было мало и все очень дорогие. – Где?
– Он с Вивьен, – пояснила Джейн, указывая через дорогу.
Мелоди была благодарна судьбе, что столько тренировалась не показывать реакцию на насмешки этих женщин и сейчас смогла сохранить спокойное лицо.
– Да, конечно, – сказала она. – Увидимся.
Когда она поспешила прочь, ее сердце так колотилось, что она боялась, как бы оно не оказалось на той стороне улицы до нее. Прежде чем ворваться в дверь Вивьен, она думала о том, каково это, застать мужа с любовницей; in flagrante delicto, всплыла откуда-то фраза, на месте преступления. Предательство. Вот что должна была чувствовать Виктория после аварии Лео, поняла Мелоди, ощущая искорку сочувствия к женщине, которая никогда не обращалась с ней по-человечески. Шагнув на обочину, осторожно, чтобы не поскользнуться на покрытом тонким слоем льда тротуаре, она поняла, что лучше было бы застать Уолтера в любовном объятии с Вивьен, лучше бы он нагнул ее в офисе к столу, заваленному местными картами, журналами и купонами ресторанов, и брал сзади, чем это – они спокойно сидели у всех на виду за столом в риелторской конторе «Рубин и Дочери». Вивьен Рубин была риелтором, продавшим им дом.
Глава двадцатая
Когда Симона впервые поцеловала Нору, украдкой, на кухне у себя в квартире – они на минутку остались одни, потому что Луиза пошла в туалет в конце коридора, – она двигалась очень быстро, пока Нора не поняла, что происходит, и не отшатнулась; пока Нора не возразила – или не ответила, или не уступила против воли, или не включилась в процесс. В тот день, услышав шаги Луизы по коридору, Симона просто вернулась к рисовому печенью, которое мазала миндальным маслом и джемом. Нора не могла понять, как Луиза не заметила явной перемены в комнате, даже не обратила внимания на то, что молекулы в кухне ненадолго соединились во что-то пьянящее и обжигающее, а потом быстро пересобрались в привычную картину: миска отполированных яблок на столике, мраморная столешница с шестью конфорками, блестящий чайник с пластиковым свистком в виде красной птички на носике. Симона из-за Луизиной спины маняще улыбнулась Норе, которую весь оставшийся день сжирала одна мысль: еще.
Нора и Луиза иногда сидели с маленьким мальчиком из дома напротив, и ему больше всего нравилось, когда они брали его за руки и ходили по лужайке перед домом, раскачивая мальчишку в воздухе. «Еще!» – радостно кричал он, едва они обходили двор. Тогда они разворачивались и шли в обратную сторону, и, прежде чем они доходили до забора на противоположном конце, он снова начинал вопить: «Еще! Еще!» Когда он видел их на улице, то начинал подпрыгивать в прогулочной коляске. «Еще!» – кричал он и махал им. «Завтра, Лукас! – кричали они в ответ. – Завтра поиграем!» Лукасу всегда было мало «еще». Сколько бы Нора и Луиза ни раскачивали его на лужайке, пока у них не уставали руки и не начинали болеть плечи, сколько бы ни пытались отвлечь его печеньем, или качелями, или игрой в прятки – стоило им остановиться, и он все плакал и плакал.
После Симоны Нора точно понимала, что он, должно быть, чувствовал. Это ощущение ему, наверное, и нравилось – когда его отрывала от земли и швыряла вперед какая-то превосходящая его внешняя сила, раскачивание, обрыв в животе, невесомость, чувство полета; оно должно было быть почти чувственным, младенческим прекурсором подросткового желания, похоти, жажды.
«Еще» – именно это Нора чувствовала после того, как Симона ее поцеловала. Нора не могла перестать думать о поцелуе, о бархатистом ощущении языка Симоны – миндального на вкус – у себя во рту, о почти неощутимом прикосновении пальцев Симоны к своей талии – и о том, когда это снова может произойти.
Ждать пришлось недолго. На следующей неделе они пошли в магазин мерить одежду, и Симона проскользнула в примерочную к Норе. Едва закрылась дверь, Симона прижала Нору к стене, и Нора сделала то, о чем думала сутки напролет всю неделю, – поцеловала Симону в ответ. Она исследовала рот Симоны языком, прикусывала ее яркую пухлую нижнюю губу, захватывала длинные косы и наматывала их на кулак, слегка оттягивая, так что голова Симоны чуть запрокидывалась назад, открывая длинное тонкое горло, и Нора пристроилась ртом, кончиком языка точно к тому месту на шее Симоны, где трепетал пульс. В тот день они прижимались друг к другу до тех пор, пока продавщица не постучала тихонько в дверь и не спросила:
– Ну как у вас? Что-нибудь подошло?
– Еще как, – ответила Симона, сжимая попу Норы и улыбаясь. – Нам все прекрасно подходит.
Вскоре Нора и Симона поняли, что Музей естественной истории – лучшее место, чтобы избавиться от Луизы. Как это часто бывает в Нью-Йорке, в толпе уединиться было проще, чем в двухкомнатной квартире Симоны. Луиза брала блокнот и устраивалась рисовать, а Нора и Симона говорили: «Ну, до скорого» – и скрывались в одном из множества слабо освещенных коридоров, пустых туалетов, затемненных мест у экранов. Они от и до изучили различные части тела, вызывавшие определенные ощущения, даже без раздевания. Поначалу они вели себя робко: быстрый палец тут, касание языка там, – но быстро выяснили, где можно быть посмелее, как ловко обойти пуговицы, пояс, крючки лифчика, оставаясь в одежде. В туалете Зала беспозвоночных Симона впервые довела Нору до оргазма, даже не сдвинув с места фиолетовые стринги, которые Нора тайком купила и спрятала в рюкзаке как раз с этой целью. Когда Нора впервые взяла в рот грудь Симоны в конце пустынного коридора с кабинетами, закрытыми на выходные, их едва не застукала заблудившаяся мать с двумя маленькими детьми, искавшая туалет. Симона поспешно одернула футболку, когда они услышали, как дети бегут по коридору, а мать орет им в спину: «Не трогайте стены, народ. Руки держать при себе!», – и они едва не рухнули в истерике. Сидя в пустом последнем ряду в IMAX (после ни одна не могла вспомнить, о чем был фильм), Нора спустила колготки Симоны до колен и скользнула пальцами в ее трусы, а потом в Симону, теплую и мокрую.
– Скажи, чего ты хочешь, – прошептала на мгновение осмелевшая Нора, у которой кружилась голова.
Симона совершенно замерла и тихо сказала Норе на ухо:
– Чтобы ты меня языком.
Когда они позднее встретились, Луиза нахмурилась, взглянув на Нору, и спросила:
– Чем вы там занимались?
– В смысле? – у Норы обмякли руки и зазвенело в ушах.
Она ведь проверяла, не было ли в зале Луизы.
– У тебя коленки грязные. – Луиза была искренне озадачена, она вглядывалась в Нору, которая, казалось, была не в себе, ее почти лихорадило. – Вы что, обдолбанные?
Она понизила голос и подошла поближе, чтобы посмотреть им в глаза.
– Нет! – сказала Нора. – Мы только из IMAX.
– Я сережку уронила, – пояснила Симона. – Мы с Норой ползали по полу, искали. Было темно.
Симона опять включила этот голос, этот тон, от которого Луизе становилось не по себе, словно она ляпнула что-то не то, какую-то глупость.
– А, – сказала Луиза. – Нашли?
– Ага. – Симона потрогала ухо с рядом крошечных серебряных колечек вдоль мочки.
Луиза не понимала, как одно из этих колечек могло упасть. И как они его смогли отыскать в темноте. И почему они ей врут.
Нора никогда не врала Луизе, никогда в жизни. Они уже несколько лет не рассказывали друг другу все подряд – каждую случайную мысль, промелькнувшую в уме, сны, недовольства, откровенные подробности своих увлечений и желаний, – но они никогда друг другу не врали. Нора хотела поговорить с Луизой, но не знала, как начать. По утрам она стояла в их общей ванной, когда Луиза уже завтракала внизу, и репетировала, как скажет что-нибудь – что угодно – перед зеркалом.
– Привет, я лесби, – начинала она. У нее не получалось сказать это не скривившись; это казалось таким мелодраматичным и тупым. – Привет, – говорила она своему отражению. – Мне нравится девушка.
Это тоже звучало тупо. «Я сплю с девушкой»? Тупо. «Трахаюсь с девушкой»? Не то. «Я влюблена в девушку?» А она влюблена? Она пока не была уверена. «Просто хочу быть честной». Она слышала в голове голос матери: «Сказать правду – это всегда правильно и всегда легче».
– Привет, – пробовала она. – Я с ума схожу по девушке и не знаю, влюблена я – и вообще лесби ли я, – но я так ее хочу, что в глазах темно.
Ну, это, по крайней мере, было правдой.