– О боже, – сказала Симона, когда Нора попыталась поговорить с ней об этом в музее; они сидели на полу, прислонившись к стене, в относительно тихом месте, их ноги лениво соприкасались. – У тебя внутри все шиворот-навыворот? Прям стоишь, смотришься в зеркало и думаешь: «Что это значит? Кто я? Что я теперь, когда поцеловала девушку?»
Нора смутилась. Она не любила попадаться Симоне на язык (ну, только в определенном смысле).
– То есть ты такая: «Я что, теперь должна весь день слушать Мелиссу Этеридж[48] и перестать брить ноги?» – Тут Нора легонько шлепнула Симону по руке. – Будет так грустно, когда тебе придется постричься под правильный лесбийский ежик, – продолжала Симона, взяв в руку густую прядь Нориных каштановых кудрей. – Я буду скучать по этим волосам. Но правила есть правила.
– Проехали, – сказала Нора. Теперь она чувствовала себя дурой и злилась. – Забудь, что я что-то говорила.
– Прости, что я тебя дразню, – улыбнулась Симона, продолжая играть с волосами Норы. – Ничего не могу с собой поделать. Мне нравится смотреть, как ты краснеешь. Это мило. Ты розовеешь только тут, – она прикоснулась кончиками пальцев к центру Нориной щеки. – Как будто такой фокус.
Нора отпихнула руку Симоны.
– Просто… у меня в прошлом году парень был!
– И у меня.
– Правда?
– Да. Теперь нет. Он был очень красивый. Такой секси, просто огонь, но тупой, как кирпич. Все говорил, как хочет съездить в Китай, потому что свинина му-шу – идеальная еда. Господи, такой тупой. Но красавчик! – Симона вспыхнула ослепительной улыбкой. – Не такой красивый, как ты. Ты мне нравишься больше, если ты из-за этого переживаешь.
– И что ты говоришь?
– Кому?
– Ну, не знаю. Всем. Друзьям, родителям. В смысле… ты призналась?
– Ну, для начала я им ничего не говорю, потому что это их не касается. Я привожу домой мальчиков. И девочек привожу. Ничего такого. – Нора, не веря своим ушам, уставилась на Симону. Не могло же все быть так легко. Не могло. – Я задеваю твои чувства? – спросила Симона. – Я не пытаюсь тебя задеть. Просто не люблю ярлыки.
– Я тебе не верю.
– Почему? Ну, если бы я была парнем, тебе надо было бы «признаваться»? Ты бы пришла домой и сказала: «Мама, мне надо тебе кое-что сказать. Я поцеловалась с парнем, и мне понравилось».
– Это не одно и то же. Или мои родители просто не такие, как твои.
Симона пожала плечами.
– Я бы сказала, тут без вопросов. – Она застегнула свой кардиган цвета лайма и встала. – Мои родители крутые. Мамин брат гей, и ему было нелегко. Бабушка с дедушкой были очень верующие, они ему спуску не давали. Никогда. Но они с мамой – его зовут Саймон, меня назвали в его честь, – очень близки. Теперь мы его семья.
– У моей мамы тоже брат гей. – Нора так и сидела на полу, глядя на Симону снизу вверх.
– Правда? – спросила Симона. – Она его не одобряет?
– Нет, нет, – начала Нора, пытаясь как можно проще объяснить, что такое семейство Плам, что их связывает и разделяет. – Они не близки, но все сложно. Они все немножко странные.
– Все вокруг немножко странные. – Симона протянула Норе руку и помогла подняться. – Твоя проблема в том, что ты переживаешь, как тебе быть для всех зеркалом, а это вообще не твоя задача.
Нора напряглась; она понимала, что Симона набирает обороты для одной из своих частых – и часто сбивавших с толка – спонтанных лекций. Нора уже знала, что нужно просто слушать, кивать и говорить: «Ух ты, я об этом никогда под таким углом не думала», – и тогда Симона скажет: «Я живу, чтобы просвещать» – и можно будет поговорить о чем-то еще.
– Зеркалом? – спросила Нора, потому что Симона, судя по ее лицу, ждала.
– Все всегда ищут зеркало. Это основы психологии. Ты хочешь видеть свое отражение в других. А другие – твоя сестра, родители – хотят смотреть на тебя и видеть себя. Они хотят, чтобы ты была льстящим им отражением – и наоборот. Это нормально. Думаю, это правда нормально, если вы близнецы. Но быть чьим-то зеркалом? Это не твоя задача.
Нора привалилась к стене. В том, что сказала Симона, был смысл, много смысла, но он был и в том, чтобы хотеть увидеть себя в тех, кого любишь. И отражать тех, кого любишь.
– Откуда ты все это знаешь? – спросила она Симону.
– Некоторым приходится выучить это все раньше других.
Норе не надо было уточнять, что Симона имеет в виду. На прошлой неделе они были в музейной сувенирной лавке, выбирали конфеты, когда к Симоне подошла пара и спросила, не знает ли она, где найти набор для полировки камней.
– Нет, не знаю, – ответила она, рассматривая полку с конфетами.
Они не отставали.
– Ну, может быть, найдете кого-нибудь, кто нам поможет?
Симона повернулась к ним и скрестила руки на груди.
– Нет, не найду, – сказала она. – Потому что я здесь не работаю. Я, как и вы, покупатель.
Даже по меркам Симоны тон у нее был разъяренный.
Сконфуженная пара извинилась.
– Мы просто перепутали, потому что вы без пальто, – объяснила женщина.
– О, я точно знаю, почему вы перепутали, – сказала Симона.
– Эй? – Симона постучала носком ботинка по ботинку Норы, привлекая ее внимание. – Ты понимаешь, что я говорю? Быть чьим-то зеркалом – не твоя работа.
– Понимаю. Я все поняла. Но это не просто кто-то; это и я тоже. Я люблю определения. Люблю быть уверена в том, что понимаю, что происходит.
Симона утешающе обняла Нору за плечи:
– Во мне ты можешь быть уверена.
Нора хотела остаться с ней наедине. Хотела, чтобы можно было пойти куда-то и просто побыть вдвоем. Если бы она рассказала Луизе, что происходит, может, и получилось бы. Возможно, стоило отказаться от этих глупых дней в музее, перестать прятаться.
– Если кто-то станет настаивать на определении, – сказала Симона, – говори, что ты билюбопытна. Все заткнутся, поверь.
Нора представила, как говорит родителям, что «билюбопытна». Господи. Она точно знала, что скажет Мелоди, и сказала это Симоне:
– Какое-то ненастоящее слово.
– Может быть. А ощущение? – спросила Симона, прижимая Нору к затененной стене в дальнем углу Зала биологического разнообразия. – Как ощущение?
Нора и Луиза постоянно говорили о мальчиках, и Луизе ни разу не приходило в голову, что Нора вообще-то может захотеть поговорить о девочках. В их школе было полно лесбиянок, но они все были такими драматичными лесбиянками с короткими стрижками, в черных ботинках, с татуировками и обильным пирсингом; такие а-вот-вам-всем лесбиянки, державшиеся за руки и обнимавшиеся в машинах на парковке. Были еще девушки, изображавшие лесбиянок, обычно они пытались так флиртовать с парнями: трогали друг друга за волосы, робко целовались в губы, иногда с языком, а потом со смехом отталкивали друг друга и вытирали губы ладонью. Но Луиза знала: то, за чем она застала Нору и Симону, не было ни тем ни другим; ни заявлением, ни модой. То, что она увидела в музейной темноте, было чем-то иным. Страстью.
Если Нора лесби, а они близнецы, это значит, что она тоже лесби? Ей нравились парни, но приходилось признать, что когда она увидела, как Симона целует Нору, как у Норы поднимается и опадает грудь, как рука Симоны скользит по Норе, все ее сознание схлопнулось вокруг одного последнего образа: палец Симоны, гладящий сосок Норы. Но чего она хотела? Чтобы к ней прикоснулся другой человек? Парень? Девушка? Просто кто-то? Оба? Она всегда представляла себя с парнем, но, когда увидела Нору с девушкой, в ней что-то открылось, обозначилась новая возможность, существовавшая благодаря тому, что они были близнецами. В этом и была суть того, что у тебя есть близнец, всеобъемлющая, успокаивающая, сбивающая с толку суть: они были равными частями одного целого, и увидеть, как другая что-то делает, было все равно что сделать это самой.
«Вы – сердцебиение друг друга», – все время повторяла им Мелоди, и Луиза в это верила; ей это не всегда нравилось, но она в это верила. Когда отец учил их ездить на двухколесном велосипеде, Луиза ужасно боялась. Каждый раз, как он отпускал ее велосипед, она чувствовала, как шатается заднее колесо, и от ужаса переставала крутить педали, велосипед замедлялся, вилял, падал, и ей приходилось спрыгивать, освобождаться от вращавшихся спиц и жужжавших педалей.
– Давай Нора попробует, – наконец сказал Уолт.
Настала очередь Норы, Норы, которая всегда была бесстрашнее, всегда проворнее двигалась, и когда Луиза смотрела, как отец бежит рядом с ее велосипедом, а потом отпускает заднее колесо и Нора налегает на педали, все быстрее двигая ногами, придает велосипеду скорость и вес, необходимый, чтобы держаться прямо, она словно сама это делала. Она чувствовала все до мелочей. Наблюдение за тем, как тело Норы что-то делает, давало ей соответствующую мышечную память.
Когда Луиза снова попробовала сесть на велосипед и отец отпустил колесо, она просто полетела.
Глава двадцать первая
«Женщина. Бегаю. Литературный агент. Одинокая». Стефани перечитала свой список – четыре понятия, которые поспешно набросала, чтобы описать себя собравшимся, большей частью незнакомцам.
– Не задумывайтесь, – сказала Шерил, жизнерадостная женщина, проводившая тимбилдинг. – Запишите первые четыре понятия, которые придут вам в голову. Никаких правок первого импульса и никаких должностей.
Стефани вычеркнула «литературного агента» и вписала вместо него «читателя», что в любом случае было точнее: этим она должна была бы заниматься целый день, но на это у нее на самом деле не хватало времени, кроме как по вечерам и выходным. Ее немного покоробило то, что она написала «одинокая»; удивительно, что это слово явилось из рыхлого ила ее лишенного кофеина подсознания. Уже четыре дня назад она тайком поменяла кофейные зерна на бескофеиновые (Лео даже не заметил), и теперь ее клонило в сон, как будто ее мозг большую часть утра был приспущен. Но она никогда не думала о себе как об «