Она еще раз взглянула на то, что написала. Ее четыре понятия. Надо будет поговорить с Лео, и очень скоро. Что бы он ни сказал, как бы ни отреагировал, решение оставалось за ней. Это принадлежало ей. Она сняла колпачок с ручки, вычеркнула «одинокая» и написала «мать».
Выглядело не так и ужасно.
Глава двадцать вторая
Когда Матильда, приходившая в себя в больнице, узнала, сколько денег получит от семьи Пламов, какие только фантазии ни приходили ей в голову – на что их потратить. (Она со стыдом вспоминала, что первой невольной мыслью была пара замшевых сапог, которые она вожделела, тех, до середины бедра; потом она вспомнила.) Она думала о поездках и одежде, о машинах и телевизорах с плоским экраном. Думала купить сестре собственный салон красоты, та всегда о нем мечтала. Думала, не оплатить ли матери развод.
Сотрудники клиники старались подготовить ее к грядущим расходам – не только на протез (а его еще надо будет менять раз в несколько лет) и разные связанные с ним медицинские вопросы и траты, но и на изменения, которые надо будет провести дома.
– Судя по описанию, условия жизни у вас не идеальные, – сказал один из соцработников. – Возможно, вам нужно будет их пересмотреть.
Матильда взяла финансовый опросник и кивнула, но слушать не слушала. В реабилитационном центре все казалось куда солнечнее, она была там немножко звездой, такая молодая, такая целеустремленная, упрямо жизнерадостная. Она всему быстро училась и была готова к выписке раньше большинства пациентов. Вернувшись в тесную квартирку родителей в Бронксе, Матильда начала понимать, с чем столкнулась.
Проблемы начались прямо у входной двери; она открывалась на три пролета грязной, неровной, покрытой рваным линолеумом лестницы, которая и в обычных-то обстоятельствах удручала, а на костылях была вовсе чудовищна и не стала лучше, когда был готов протез. В квартире слева от двери шел коридор, слишком узкий для коляски (коляска иногда была нужна, особенно по ночам), и коридор этот вел в единственную в квартире ванную и тесную кухню. Прямо, четырьмя ступеньками ниже, помещалась на другом уровне гостиная, в тринадцать лет казавшаяся двуногой Матильде верхом дизайнерской изысканности, а Матильда-с-одной-ногой теперь готова была рыдать из-за нее в отчаянии.
И были еще мамины украшательства, которые Матильда с сестрой называли «китчем с южной стороны границы»; разрозненные коврики из Мексики, цветные корзинки с тканью, крошечные колченогие столики, уставленные религиозными статуэтками, – теперь все это казалось продуманной попыткой ее убить. Мелочи, которые она раньше не замечала в квартире, увеличились в масштабах: унитаз был слишком низким, в душ надо было залезать через край опасно глубокой ванны, а поручней, чтобы ухватиться, не было – даже перекладины для полотенец.
Помимо физического неудобства и вопиющего недостатка уединения, который выматывал психологически, был еще и эмоциональный стресс из-за пребывания рядом с родителями. После аварии они были друг к другу непривычно добры, впервые за годы объединившись в тревоге и горе, но не давали Матильде покоя. Зорко следили за тем, как она перемещается по комнате, – мама, сжимая в руках четки, и отец, пытаясь смотреть в сторону.
Ей надо было оттуда выбираться.
Матильда верила не столько в бога, сколько в знаки. (Она знала, что ей был знак в вечер аварии, когда она сидела на переднем сиденье «Порше» Лео Плама: заходящее солнце блеснуло на его обручальном кольце, а она не обратила внимания, и вот теперь посмотрите – Господь отнял у нее правую ногу.) Каждое утро, едва проснувшись, она читала молитву; молилась о том, чтобы понять, что делать и где жить. Поэтому, увидев рекламный щит перед новеньким кондоминиумом на своей любимой улице, той, вдоль которой росли вишневые деревья, буйно расцветавшие по весне, она поняла: это и есть знак.
«ЦЕНЫ РУХНУЛИ» – было написано на щите. А ниже мелким шрифтом: «В продаже доступные квартиры».
Она купила две. Одну на верхнем этаже для сестры, у которой было трое детей и муж-халявщик, а вторую, поменьше, на первом – для себя. Заплатила наличными, попросила сестру оплатить только расходы на ремонт ее квартиры. Оставшаяся сумма все равно казалась колоссальной. У Фернандо был друг-юрист, он помог ей открыть краткосрочный счет, привязанный к чековой книжке. Она экономила как могла, но деньги улетали так быстро! Кто-нибудь из родни вечно просил в долг: на выплату за машину, на билет в Мексику, повидаться с семьей, на новое платье дочке на выпускной. Этому конца-края не было, и разве могла Матильда сказать «нет»? Не могла. Потому что стоило подумать о том, откуда у нее деньги, как ей становилось стыдно.
А теперь ей было еще и страшно, потому что надо было думать, как шевелиться проворнее. Надо было искать работу. Когда выветрился морфин, который ей дали в ночь после аварии, она признала то, что всегда понимала: она никогда не станет певицей. «Ты умная, Матильда, – сказала одна из медсестер в центре. – О какой карьере думаешь?» Никто раньше не употреблял в разговоре с ней это слово – карьера. Ей нравилось, как оно звучит. Нравилось представлять, как она каждый день ходит в офис. После школы она хотела поступать в колледж, но денег не было, а в тот день, когда она пришла домой, воодушевленная пятнадцатиминутным разговором с одним из перегруженных школьных консультантов, и принесла бланки заявления в общественный колледж и студенческого займа, родители приняли все в штыки. Она понимала, что они боятся, потому что у них нет документов, боятся, что это откроется и они потеряют работу. Позже в тот вечер она слышала, как они ругались, обсуждая, можно ли позволить ей подать заявление, отец все сильнее злился и заводился. На следующий день она попросила Фернандо устроить ее в кейтеринг.
Теперь у нее были кое-какие деньги; можно было пойти учиться куда хочется – но не на костылях и не с постоянной болью.
Винни не был первым в центре, кто заговорил о плановой ампутации, не первым, кто мягко (или, в случае Винни, агрессивно) пояснил, что из всех ампутаций ей досталась особенно поганая и надо бы ей подумать о новой операции – об ампутации ниже колена, которая даст ей доступ к более качественным протезам. Матильда не могла этого понять, потому что поначалу все так радовались, что ей сохранили столько ноги. Она мало что помнила о реанимации, но не забыла, с каким торжеством хирург ей сказал, что отнял «так мало кости, как только мог». Когда она повторила это хвастовство физиотерапевту, которая, нахмурившись, осматривала ее культю, та сказала: «Иногда много кости – это хорошо, иногда – не очень».
Она была права. Матильде почти все время было больно от протеза. Как бы медленно она ни пыталась идти, сколько бы ни отдыхала, как бы ни старалась укрепить другие мышцы, сколько бы защитных носков (много или мало) ни надевала и сколько массажей ни делала, через час-другой на протезе культя начинала пульсировать, боль постепенно поднималась по лодыжке, за колено, пока на задней поверхности бедра, там, где крепилась снизу ягодичная мышца, не завязывался плотный узел напряжения и почти невыносимой боли. (В каком счастливом неведении насчет устройства верхней части бедра и задницы она пребывала до аварии! Всего-то гадала, есть ли средство от мелких целлюлитных комочков, выглядывавших из-под ее очень коротких шортов.) Почти каждый день боль вползала в ее бедро; чуть реже случались дни, когда к полудню начинала болеть шея, и Матильда вынуждена была лечь еще до обеда.
Громко, настойчиво и сердито прозвенел дверной звонок. Винни. Матильда открыла дверь и увидела его – с коробкой пиццы, которую он удерживал левой рукой, и зеркалом в полный рост, сунутым под бионическую руку. Он зашел в квартиру, и она с опаской посмотрела на длинное зеркало.
– Не хочу, чтобы оно было в доме.
– Может, и не хочешь, но оно тебе нужно. С ногой совсем беда, так?
Едва взглянув на Матильду, он понял, как ей больно. Она все равно смеялась и улыбалась, но взгляд плыл. Винни все понимал.
– Да все не так плохо, – соврала Матильда.
В хорошие дни несуществующая нога зудела или просто давала о себе знать, словно была на месте, и это призрачное присутствие сводило Матильду с ума. Но в плохие дни нога болела до того, что туманилось в голове. Сегодня ей казалось, что в отсутствующую ногу впиваются иголки. У Матильды несколько недель чесался палец, которого не было. Она поймала себя на том, что представляет себе, как ей ампутируют уже несуществующую ногу, – полный бред.
– Сядь, – сказал Винни, положив пиццу на кухонный стол. – Возьми кусочек, пока горячая. Можешь поесть, пока суд да дело.
Она нехотя села на один из кухонных стульев. Взяла кусок пиццы и подула, прежде чем откусить.
– Как ты умудрился ее принести еще горячую? – спросила она.
– Секрет фирмы, – ответил Винни.
– А что в соусе, что он такой вкусный?
– Хорошая попытка. О моем чудо-соусе поговорим потом. Давай-ка поработаем.
Винни уже не первую неделю говорил о зеркальной терапии, и Матильда думала, что это нелепо, совсем как вуду. И все-таки вот он, пришел, притащил ей зеркало, так что она неохотно сделала, что он велел. Выпрямила колени и позволила Винни поставить зеркало между ними так, что, глядя вниз, она видела по одну сторону целую ногу, а по другую – ее зеркальное отражение.
– Ой, – сказала она.
– Пошевели левой ногой, – велел Винни. Она пошевелила и увидела оптическую иллюзию: две безупречных ноги, движущихся синхронно. – Почеши палец, – сказал Винни, – тот, который зудит.
– Как?
Он ткнул рукой:
– Почеши там, где чешется, на левой ноге, но смотри в зеркало.
Она наклонилась и осторожно почесала.
– О господи, – сказала она. – Помогает.
Почесала сильнее.
– Поверить не могу, помогает. Не понимаю.
– Да никто на самом деле не понимает. Проще всего думать, что ты помогаешь прежним сигналам проходить в мозг. Обучаешь его новой истории.