Она помотала ногой влево и вправо, потянула носок на себя, потом вытянула, потом опять на себя. Пошевелила пальцами. Повращала лодыжкой, и нога в зеркале, ее несуществующая нога словно вернулась на место и заработала. Она снова почесала, и это снова помогло.
– Мне уже легче, – сказала она. – Не то чтобы все прекрасно, но разница есть.
– Хорошо. Четыре-пять раз в неделю по пятнадцать минут. И используй зеркало каждый раз, когда нога болит или чешется. Поняла?
Матильда кивнула и улыбнулась.
– Казалось, что это такая чушь, – сказала она. – Я не хотела покупать зеркало просто для того, чтобы делать что-то, казавшееся таким тупым. Спасибо, Папи, – сказала она. Она говорила мягко, потом легко положила руку ему на плечо. – Спасибо, что принес зеркало.
– Это временно, – сказал Винни, резко вставая.
Разряд, пронзивший его руку, грудь и другие места, о которых он не хотел задумываться, когда Матильда к нему прикоснулась, поверг его в смятение.
– Я куплю свое. Это можешь забрать…
– Нет, нет, – сказал он. – Я не к тому, что зеркало у тебя временно; оно твое. Я его тебе купил. Я к тому, что тебе все равно придется заниматься основной проблемой.
Это прозвучало зло; он так не хотел. Матильда нахмурилась. Он глубоко вдохнул. Стоп. Перемотать. Он начал заново, ровным голосом:
– Зеркало – это просто временная мера, я вот о чем.
В глубине души Матильда знала, что Винни прав. Из всего, что ей говорили за прошедшие полгода – бестолковых советов, бессмысленных банальностей («Бог не дает больше, чем тебе по силам», «ничто не случается просто так») и библейских цитат, – самым разумным было то, что сказал Винни о плановой ампутации. Матильда выросла, зная, что ничего нельзя получить, не отдав что-то взамен. В ее мире эта точка зрения была преобладающей. Дело было только в том, сколько ты готов потерять, сколько фунтов плоти, что в ее случае было буквально. («Если нога твоя соблазняет тебя, отсеки ее» – вот эту цитату из Библии она понимала.)
Когда она была в центре, одна из медсестер сказала ей, что Винни из тех, кого они называют «супергерой». Он так быстро восстанавливался и обучался, что его выбрали для испытания новейшего протеза, который он с тех пор и носил. А она едва могла перемещаться, хромая на своей неуклюжей, уродливой резиновой ноге. Она была полной противоположностью Винни. Она была не супергерой, а суперотстой.
Но новая операция, снова в клинику, менять протез? Все это будет стоить денег. Немалых денег.
– У меня нет на это страховки. У меня нет таких денег, и я не знаю никого, у кого они есть, – сказала Матильда.
В ее голосе звучали поражение и безнадежность.
– Знаешь, – сказал Винни. – Еще как знаешь.
Не с первой попытки, но до того как принести Матильде зеркало, он сумел убедить ее кузена Фернандо встретиться с ним наедине. Фернандо поначалу держался подозрительно, и Винни быстро понял, в чем причина этой настороженности, тайны и обороны вокруг Матильды: страх депортации. Понемногу Винни вытянул из Фернандо всю историю – свадьба, поездка на крутой тачке, «Скорая», поспешно созванное собрание у адвоката всего через пару дней, поспешное подписание бумаг и выдача чека, отказ судиться с Лео Пламом или претендовать на страховку. Семья не хотела, чтобы полиция составляла протокол, потому что на родителей Матильды – и мать Фернандо, которая тоже была нелегалкой, не говоря уже об остальной многочисленной родне, – обратили бы внимание миграционные власти, чем им не раз угрожал Джордж Плам, если верить Фернандо. Винни пытался понять, какое именно соглашение подписала Матильда (в больнице, обколотая морфином; нелепость, издевательство). В конце концов он убедил Фернандо, что разговор с Лео Пламом не повлечет за собой никаких юридических последствий.
– Я просто хочу по-дружески с ним побеседовать, – сказал Винни.
Фернандо расхохотался:
– Ты понимаешь, почему мне это кажется не совсем правдоподобным?
Фернандо едва не дал Винни в челюсть, когда тот наорал на Матильду в пиццерии; он ему не доверял.
– Клянусь, – сказал Винни. – Могилой матери. Я бы не сделал ничего, что может повредить Матильде. Поверь. Я никогда, никогда не причиню Матильде вреда.
В это Фернандо как раз верил, потому что Винни явно был от нее без ума. А еще Фернандо ощущал немалое чувство вины из-за недель, последовавших за аварией. Он запаниковал; они все запаниковали. Его, как и всех, ослепила сумма, которую предложили Пламы, и ему было стыдно думать о том, что Матильда помогла ему выплатить некоторые ссуды за учебу на юридическом. Он испытал такое облегчение, что почти не возражал.
– Ладно, – наконец сказал он Винни. – Но ты должен рассказать Матильде, что задумал, и она должна согласиться. Обещай, что будешь вести себя осторожно.
– Даю слово.
Он никого не боялся, и таинственный Лео Плам уж точно его не пугал. Он уважал сомнения Фернандо, но ему не надо было встречаться с Лео Пламом, чтобы понять, что тот за человек: трус он гребаный.
Матильде было так стыдно за вечер, когда случилась авария, что она не все понимала – в отличие от Винни. Что за человек бросает жену на свадьбе и враньем заманивает молодую девочку в свою машину? Что за человек даже не задумывается, стоит ли садиться за руль с таким уровнем алкоголя и наркотиков в крови? Что за человек, твою мать, не извинится и не узнает, как там девочка, у которой из-за его прекрасного стояка больше нет ноги? Трус, вот он кто. А Винни кое-что знал о трусах: их легко прогнуть.
У Винни был план. Он попросит Лео Плама о встрече и даст понять, что деньги им не нужны, потому что не в деньгах дело. Винни нужен был доступ. Он навел справки и выяснил, что Лео вращается в нужных кругах. Лео мог свести Матильду с нужными людьми и помочь ей с любыми программами, где решат ее вопросы с протезами, вплоть до новой операции, если потребуется. Он хотел, чтобы Лео нажал на определенные рычаги, и не собирался давать ему выбор. Он собирался донести до него, что не побоится выставить Лео трусом, которым тот и был. Он наденет форму, встанет рядом с Матильдой и так унизит Лео Плама, что тот прогнется. Лео может напасть в ответ, и Винни только рад будет драке, но не случится никакой драки. Потому что он знал еще кое-что о трусах. Больше всего они боятся, что их разоблачат. Все получится само собой.
– Нет, – сказала Матильда. – Ни за что.
Она отпустила зеркало, и то упало на пол, и теперь Матильда в ярости прыгала по кухне.
– Я даже обсуждать это не стану.
– Придется обсудить. – Винни был непреклонен.
– Уходи. Пожалуйста. Спасибо за пиццу, за зеркало. Я устала, я хочу…
– Это все, – перебил Винни, тыча пальцем в культю Матильды, – дерьмо собачье.
Матильда стояла к нему спиной, держась за кухонную раковину.
– Почему ты орешь? – спросила она, обернувшись. – Почему все время лезешь в драку? Вечно злишься на всех и вся.
– А почему ты нет? – Левая рука Винни то сжималась в кулак под жестким кухонным светом, то разжималась. – Почему ты, твою мать, не злишься?
– Потому что ничего хорошего в этом нет.
– Я не согласен.
– Может быть, тебе стоит рассказать своему мозгу новую историю. Давай, воспользуйся зеркалом. Посмотри на свое лицо, посмотри, какое оно уродское, когда ты злишься.
Он глубоко вдохнул и ударил ладонью по холодильнику рядом с Матильдой. Она вздрогнула.
– Почему ты не разозлишься настолько, чтобы попросить того, чего заслуживаешь? – спросил он.
Она тяжело опустилась на кухонный стул, лицо у нее было опрокинутым и тусклым. Казалось, она сейчас заплачет; Винни ни разу не видел, чтобы она плакала. Матильда не могла на него даже посмотреть. Она так часто пыталась усилием воли вернуться в ту кладовку, когда еще ничего не случилось, когда Лео вальсировал с ней под музыку. Если бы только можно было начать все заново, не ввязываться во все это, уйти от Лео, вернуться к Фернандо на кухню и взять мягкую бутылочку с уксусной заправкой. Она мрачно посмотрела на Винни.
– Я больше не могу ни о чем просить, потому что получила по заслугам, – сказала она. – Я получила именно то, чего заслуживала.
Глава двадцать третья
Нэйтан Чаудбери был вне себя, когда Лео захотел продать «Спикизи Медиа».
– Он наш, – сказал Нэйтан. – Мы этот гребаный ресурс создали, и наконец-то все наладилось, он разрастается и улучшается, а теперь ты хочешь передать его кучке корпоративных зануд? Почему? И чем заняться?
Нэйтан спорил несколько недель, но Лео уперся, а Нэйтан не мог себе позволить выкупить его половину бизнеса.
– Я все, – сказал Лео Нэйтану. – Я ухожу.
Лео устал. Устал работать круглые сутки, устал от обшарпанных офисов, которые пусть и были лучше его гостиной, но ненамного. Устал от молодых, умных, вечно недовольных переоцененных стажеров, которых они брали и которыми приходилось постоянно во всем руководить – Лео то и дело чувствовал себя матерью семейства. Он дважды за неделю зашел в крошечный конференц-зал и застукал там парочки. Кто-то вечно оставлял в маленьком холодильнике еду, и она покрывалась плесенью; раковина всегда была полна грязных чашек из-под кофе.
Он устал от того, что вечно нет денег. Устал сталкиваться с приятелями по колледжу и слушать о дорогостоящих поездках и долевой собственности в Хэмптонс, устал восхищаться тем, что они одеты лучше него. Устал от собственного нежелания принимать гостей, потому что так и жил в удручающе безликой послевоенной двухкомнатной квартирке на втором этаже, – ее окна выходили на крышу вентиляционных компрессоров этажом ниже, и, когда они все разом включались, квартира ходила ходуном; одну комнату он всегда нелегально сдавал.
Он устал от светских сплетен. Господи, как он от них устал. К тому времени, как он продал «Спикизи Медиа», журнал окончательно превратился в то, что Лео ненавидел сильнее всего на свете. Он был теперь жалкой пародией на самого себя, и того, чем можно было восхищаться, честности и прозрачности в нем стало не больше, чем в изданиях и персонажах, которых они безжалостно высмеивали – от двадцати двух до тридцати четырех раз в день, если быть точным. Эти цифры представили бухгалтеры, столько текстов в день надо было публиковать на четырнадцати сайтах, чтобы обеспечить достаточно просмотров и осчастливить рекламодателей. Абсурдное количество; оно означало, что во главу угла надо ставить будничное, светить прожектором насмешки на невезучих и часто того не заслуживавших; публикова