– Он даже не закончен.
– Хорошо, это черновик. Так даже лучше. Давай решать проблемы по одной.
Ей удалось немного успокоить Лео и в конце концов уговорить его подняться наверх – принять душ и переодеться, пока она закажет еду. Она заверила его, что, когда он спустится, они решат, как поговорить с Беа, про которую много что можно сказать, но она уж точно не жестокая и не злая.
Стефани вспомнила разговор с Беа по телефону и пожалела, что тогда не знала всего этого. Она могла бы как-то ей помешать, предупредить, что Лео это не понравится. Черт. С объявлением придется повременить. Сегодня не тот день, чтобы говорить с Лео об отцовстве, он и так уже чувствует себя загнанным в угол и впадает в паранойю, считает, что его ударили исподтишка.
Стефани раздраженно начала перебирать меню ресторанов, доставлявших еду. Она терпеть это не могла, эта часть отношений вечно подталкивала ее уйти – та часть, когда чья-то беда, или ожидания, или нужда просачивались в ее тщательно прописанный мир. Как же это тягостно, чужая жизнь. Она любила Лео, правда. Она любила его очень по-разному в разные периоды их жизни, и она правда хотела, чтобы то, что между ними происходило сейчас – чем бы это ни было, – продолжилось. Наверное. Но она постоянно возвращалась вот к чему: ей было настолько лучше одной; одной у нее лучше получалось. Она вела намеренно уединенную жизнь, и если временами к ней подкрадывалось одиночество, она знала, как выбраться из этой рытвины. Или – даже лучше – как погрузиться в нее и принять свойственные ей удобства.
С одной стороны, она понимала, что Лео на самом деле никогда не изменится. С другой – осознавала, что Лео что-то испортил в ее жизни. Она не хотела принимать добровольное неведение, которого могла потребовать жизнь с Лео, но ее не устроило бы и ничто меньшее, чем тот подъем, то волнение, которое она чувствовала с ним рядом. Она была открыта любви, но лучше всего у нее получалось заботиться о собственном счастье; чужое тянуло ее на дно.
Она осознавала (абстрактно, ясное дело), что родительство – это как раз постоянная ответственность за чужое счастье, и только; день за днем, возможно, всю оставшуюся жизнь, – но в этом случае все должно было быть несколько иначе. Не могло же оно быть таким же, как чувство, что отвечаешь за другого взрослого, который явился на праздник, полный уже готовых надежд, привычек и намерений. Стефани и ее любовники всегда умудрялись разрушить то, что строили вдвоем. Она никогда не понимала, как подпитывать растущую привязанность; в итоге та всегда иссякала. Она знала, что родители и дети могут разбить друг другу сердце, но это ведь должно быть сложнее, правда?
Стефани нагнулась, подняла с пола разорванную страницу и положила ее к остальным, раскиданным по столу. Собрала листы, сложила их по порядку. Села и стала читать с самого начала.
После душа Лео стало получше. Он пустил настолько горячую воду, насколько мог выдержать, и, стоя в ванной Стефани, вытирая запотевшее зеркало, разглядывал свою здоровую розовую кожу. В клинике он похудел, и пробежки тоже давали себя знать. Он себя не запускал, определенно. Вытираясь, он понял, что Стефани внизу, скорее всего, читает. Хорошо. Так было легче, чем излагать ей – своими словами – подробности аварии и ее последствия. Стефани разберется, что с этим делать; она профи, она знает, как сказать человеку, что его работу нужно подвергнуть эвтаназии – она постоянно это говорит, – и она поможет похоронить рассказ Беа.
Лео не напрягаясь мог составить список людей, начиная с Нэйтана Чаудбери, которые прямо-таки с восторгом напишут оскорбительное разоблачение о его аварии, о дрочке в машине, о бедной официантке из Бронкса, ковыляющей на одной ноге. (Они забудут сказать или как-то преуменьшат то, что он сделал ее миллионершей.) Он так и видел иллюстрации к такой статье, старую картинку, где он был изображен Королем Тараканов. Господи. Не для того он столько прошел – вынес клинику, оставался, черт возьми, чистым, защищал и старательно скрывал свои сбережения, – чтобы теперь привлечь столько ненужного внимания. Или оказаться посмешищем Нью-Йорка, чтобы на него показывали и шептались каждый раз, как он заходит в помещение, стать самой расшаренной статьей на «Гаукере». Он не мог позволить, чтобы это над ним висело, когда пытается договариваться о встречах. Стефани должна ему помочь по-быстрому все это закопать.
Когда Лео вошел в кухню, Стефани медленно листала рукопись, постоянно заглядывая на одну страницу в середине (он знал какую). Она была бледна. Она подняла на него глаза, и – о да, он помнил этот взгляд. Он подавил раздражение.
– Видишь, о чем я? Это рассказ об Арчи, – сказал он.
Стефани сидела очень тихо. Он с тревогой смотрел на нее.
– Она просто не назвала героя Арчи, но…
– Это все было на самом деле? – спросила Стефани. Лео подошел к раковине и налил себе стакан воды. – Она лишилась ступни?
– Да.
– Где она сейчас? – спросила Стефани. Она по-прежнему смотрела не на Лео, а на разложенные на столе страницы.
– Не знаю.
– Она с тобой не связывалась?
– Нет, – сказал Лео. – Ну, не совсем.
– Не совсем?
– Она несколько раз звонила, но я не ответил. Джордж обо всем позаботится. Мы заключили соглашение – очень щедрое, – и частью соглашения было прекращение контактов после подписания бумаг.
– Понимаю, – сказала Стефани. – Наверное, лучше сразу спустить на калеку Джорджа.
– Я не был посвящен в детали соглашения, Стефани. Я был в клинике. Но я должен следовать правилам, и она тоже. Это в интересах всех, в том числе ее. Если ее поймают на нарушении условий…
– Вы ей вторую ногу оторвете?
Она аккуратно сложила страницы посреди стола стопкой, разгладила помятый лист. Лео сел с ней рядом.
– Прости, – сказал он. – Я хотел тебе рассказать. Правда, хотел. Но мне тяжело об этом даже думать.
– Тебе совсем не любопытно?
– Любопытно?
– Узнать, как она. Зачем она тебе звонит. Господи, Лео, она ноги лишилась.
– Я знаю, что о ней заботятся. Знаю, что она получает лучшую помощь из возможных. Мне нельзя любопытствовать и связываться с ней.
Стефани прижала руку к животу, словно ее ударили под дых.
– Но ты бы не стал ей звонить, даже если бы было можно, да? – сказала она. – С глаз долой, из сердца вон? Выписал чек и пошел дальше?
– Я не знаю, чем бы я мог ей помочь. И да, я хочу двигаться дальше. Именно это я тут и пытаюсь делать!
– Деньги? Ты из-за этого…
– Да. Франси оплатила соглашение из траста, – сказал Лео. – Осталось немного, куда меньше, чем все рассчитывали получить, и поэтому они кружат надо мной, как гребаные стервятники. Хотят, чтобы я волшебным образом вернул то, что, как они думают, я им задолжал. Видишь, в каком я положении.
– Ты в положении?
– Как я заставлю такую сумму появиться из воздуха? У них троих в головах помутилось.
– Но у тебя голова ясная.
– По сравнению с ними? Очень даже.
– Понимаю.
Стефани встала, вынула из шкафа винный бокал, вытащила пробку из бутылки, стоявшей на столе, и налила себе почти до краев. Подумала о приложении для беременных у себя в телефоне. В первый день, когда она его открыла, она пролистала все девять месяцев и развеселилась, увидев на шестнадцатой неделе: «На этой неделе ваш ребенок – ракушка клам». Ракушка Плам[54]. Она вылила вино в раковину.
– Как ее зовут?
– Какая разница? – голос у Лео был раздраженный.
– Ты вообще спросил, как ее зовут, Лео?
Стефани не сводила с него глаз. Щеки у него были розовые после душа, влажные волосы зачесаны назад. Глаза настороженные, бегающие – уродливые на симпатичном в остальном лице.
– Матильда.
Он резко выплюнул это слово, точно было что-то незаконное в том, чтобы задержаться на каждом слоге. Его нежелание держать имя девушки во рту вывело Стефани из себя.
– Это что сейчас было?
Лео взял себя в руки и заговорил яснее:
– Ее зовут Матильда Родригес.
– И ей было девятнадцать? Подросток?
– Ну да.
Лео представил пальцы Матильды, вспомнил, как она нервно облизнула ладонь, прежде чем взять его в руку. Он потряс головой, пытаясь отделаться от этого образа, который, к сожалению, уже вызвал у него в штанах досадное набухание.
– Она была достаточно взрослой, – сказал он.
И тут же пожалел об этих словах, от которых Стефани едва заметно, но все же вздрогнула. Она подошла к столу и взяла рассказ Беа.
– Что ты с ним будешь делать? – спросил Лео.
– Что ты будешь с ним делать? – Стефани сжимала рукопись в руках.
– Ты же понимаешь, почему это нельзя публиковать. Забудь обо мне, – сказал Лео; жар, шедший от Стефани, его тревожил. – А если это прочтет Матильда?
– Матильда читает так много художественной прозы? – спросила Стефани. – Ты это выяснил во время вашей краткой поездки?
– Ладно, бог с ней, с Матильдой, – отступил Лео. – Я пытаюсь заново создать жизнь. Какой-то бизнес. И тут Беа печатает новый рассказ об Арчи? Пусть. Попадет в новости. Напечатает этот рассказ – новости прогремят на весь город, и все узнают, что случилось, и все. Мне трындец. Кто станет со мной работать?
У Стефани кружилась голова, ее тошнило. Надо было поесть. Она боялась, что ее сейчас вырвет.
– Ты знаешь, что я прав, – сказал Лео, принявшись расхаживать по кухне. – Знаешь, что если этот рассказ опубликуют, все поймут, что он на самом деле обо мне. Она может назвать героя Арчи, или Маркусом, или Бараком Обамой, но он обо МНЕ.
– Даже если он о тебе, – сказала Стефани, сунув в рот крекер, пытаясь остановить кружение комнаты, утихомирить пищевод, унять ярость и отрешиться от страха. – Даже если он о тебе, и даже если Беа пристроит его в печать, и даже если кто-нибудь его прочитает и свяжет с тобой… – Стефани сделала большой глоток воды. Выдохнула. – Даже если все это случится, кого это вообще колышет?