Если бы она могла, она бы отменила последнее предложение. Именно тогда она увидела перемену, слегка сощурившиеся глаза Лео, в ту секунду, когда она – не нарочно, едва-едва, но очевидно для Лео, предельно для него ясно – встала по неверную сторону разделительной черты.
Вот это она бы отменила.
Глава двадцать девятая
Раннее утро на променаде Бруклин-Хайтс. В этот яркий, солнечный, но пронизывающе холодный февральский день улица была полна людей, что удивляло Лео. Холод деревянной скамьи под его бедрами просачивался сквозь шерстяные брюки и толстое пальто. Голубое небо, казалось, предвещало весну, но вода по-прежнему была гнетуще, по-зимнему серой. Кожаная папка с рассказом Беа лежала у Лео на коленях. Прошло всего несколько дней с тех пор, как он прочел рукопись, но они казались неделями. Он закрыл глаза и попытался прояснить мысли, подавить нарастающую тревогу, но вместо этого представил себе правую ногу Матильды в те минуты, которые оказались для нее последними. Прежде чем они сели в машину, она надевала свою серебряную босоножку, и он заметил, что ногти на ее ногах выкрашены в ярко-розовый, увидел, как розовый светится на фоне золотистой кожи, как изящно ее выгнутый подъем смотрится в босоножке, а потом – как, выпрямившись, посмотрев на него и одернув блузку, она твердо встала на обе ноги, целые и невредимые. Едва ли не худшим в рассказе Беа оказалось то, что он вызывал Матильду и все, связанное с Матильдой, оттуда, где он все это похоронил – глубоко-глубоко, в крошечной коробочке, где-то в дальнем углу мозга.
Он сунул руку в карман за пачкой сигарет «Американ Спирит», которые ему вдруг захотелось купить; пачку он пока не открыл, не желая раздражать Стефани еще больше тем, что от него будет пахнуть табаком. Вытащил сигарету и, оставив кожаную папку Беа на скамье, подошел к ограде у воды. Он побаивался курить, и это его тоже раздражало. И раздражение раздражало. Раздражение в последнее время стало его базовым ощущением, когда не уступало место тревоге.
Дела в маленьком драгоценном браунстоуне Стефани шли нехорошо. С улицы комнаты за новыми, но воссозданными исторически точно окнами светились янтарным теплом, гостеприимно и жизнерадостно. Снаружи дом выглядел идеальным укрытием от любой бури, но внутри? Внутри они со Стефани едва умудрялись поддерживать простую вежливость. Мягкость, которая укоренилась между ними с той метельной ночи и понемногу расцвела во что-то обширное и временами полное сил, исчезла – не медленно утекла, но внезапно схлопнулась, как печальное осевшее суфле.
Они вернулись к давним привычкам, к обвинениям и уклонениям, в каком-то извращенном смысле даже утешительным. Лео понимал, как отвратительно тянет к себе прискорбно знакомое, как старая колея может устраивать куда больше, чем маячащая впереди неизвестность. Поэтому зависимые и остаются зависимыми. Поэтому, хотя он и не пошел покупать кокаин перед семейным обедом в «Устричном баре», теперь у него в кармане лежал аккуратный пакетик из глянцевой бумаги. Поэтому он крутил в пальцах незажженную сигарету и думал, что делать со Стефани, как уже не раз думал прежде.
Лео видел будущее с ней, и оно ему не нравилось: он станет одним из тех, кто пакует время в «чистые годы». Отрастит мозоль превосходства вокруг своего самоотречения и сделается из-за аварии и ее последствий кем-то с точкой невозврата в прошлом; все достижения, которыми он гордился, будут переведены в категорию «до», а дальнейшая история построится вокруг «после» – аварии, клиники, развода, того, как он выправился, исправился, начал сначала. Если он останется, ему придется поделить свои деньги. Найти работу, как всем. После встречи с Нэйтаном он написал письма и позвонил куче прежних знакомых, и все его запросы окончились большим ничем. В лучшем случае ему вежливо отказывали; некоторые даже ответить не потрудились. Он не знал, достаточно ли разозлился Нэйтан, чтобы и в самом деле настроить против него весь город, или он просто существенно переоценивает собственную значимость. Он не хотел выяснять.
Как он ни высчитывал, его будущее в Нью-Йорке могло быть только слабым раствором прошлого, оттенком белого посветлее. Его настоящее определяла «ровность», побочный продукт, как он часто думал, мелких умов и безопасной жизни. В его новом «после» не будет ни взлетов, ни падений, ни частных самолетов, ни спонтанного секса в тесных туалетах баров, ни походов пешком домой под розовеющим небом после бурного вечера. Он скучал не по роскоши, а по неожиданностям. То, что можно купить за деньги, не было наградой; наградой было ощущение, что стоишь выше прочих, что заглянул по ту сторону забора, где трава редко бывала зеленее, но всегда была другой, а ему нравились именно контрасты – и выбор. Возможность все принять, вот что имело значение; возможность выбрать – вот что было важно.
Он всегда полагался на неизвестное. И Стефани тоже. Так почему, думал он, когда доходило друг до друга, они вечно буксовали в прежней колее, всегда одинаково? Он повернулся широкой спиной к ветру от воды и наслаждался знакомым ощущением сгорбленных плеч и ладоней, прикрывающих зажженную спичку, пока кончик сигареты не засветится ровным янтарем. Лео глубоко затянулся, резко выдохнул. Ему почти сразу стало лучше.
Две женщины, шедшие мимо со свернутыми ковриками для йоги под мышками, нахмурились и яростно замахали руками перед собой, будто его едва заметное облачко дыма было роем жалящих ос. С каких пор Нью-Йорк стал таким жалким нытиком? Город совершенно утратил остроту. Лео нужно было выбираться отсюда, куда-то, где все было необузданнее, в место, более достойное его талантов и энергии. Он снова повернулся к воде, еще раз со вкусом затянулся, закрыл глаза и снова подумал о недавно сложившемся плане, прошелся по деталям, проверил на слабые места, поразмыслил, нет ли сожаления и колебаний по этому поводу. Нет. Ему было хорошо. Грустно из-за Стефани, тут не поспоришь, но грусть из-за Стефани была такой знакомой, что становилась источником скуки или опасной привычкой, если не и тем и другим. Он прикинул, не позвать ли ее с собой хоть на несколько недель, но она в жизни не согласится. Такой лихости в ней отродясь не бывало.
Он все еще был недоволен Беа. Уже не так злился, как в тот день, когда прочел рассказ, но был по-прежнему раздражен. (Вот опять; как получилось, что его жизнь вдруг свелась к раздражению?) И хотя он пытался об этом не задумываться, его укололо небрежное замечание Стефани, хотя он понимал, что она, возможно, права. Он так долго не был на виду, что, возможно, он уже не сюжет. Или к нему отнесутся просто как к очередному интернет-миллионеру, оказавшемуся в нужном месте в нужное время, сделавшему что-то новое и заработавшему просто неприличные деньги; потом они все это теряли и в процессе творили что-то глупое, может, с кем-то не тем трахались, разрушали свой брак, и кому какое дело до всей этой херни. В каком-то смысле размышлять об этом Лео было едва ли не труднее всего: о его крахе станет известно, и это кончится пшиком, даже эха не будет.
И еще необъяснимая настойчивость Стефани, ее требование, чтобы он хотя бы поговорил с Матильдой Родригес, выяснил, чего она хочет. Он знал, чего она хочет, и даже если он решил бы отдать часть денег, то уж точно не официантке, которая и без того разбогатела на хорошенькую сумму. Стефани, казалось, не понимала, что ему запрещено – законом запрещено – разговаривать с Матильдой. (Технически он был не вполне уверен, правда ли это, но понимал, что так надо. Из контакта с ней ничего хорошего не выйдет.)
С Джеком творилось что-то странное, он тоже задавал множество вопросов, до черта вопросов, о чем-то, что выглядело отмыванием денег. Он расспрашивал, что Лео знает об офшорных счетах и – пусть он формулировал не совсем так – сокрытии незаконных доходов. Лео представить не мог, чтобы Джек провернул что-то, что требовало бы таких сложных финансовых маневров; у него кишка была тонка, да и мозгов не хватило бы. Лео подозревал, что Джек пытается его провести или заманить в ловушку.
Лео грызло и кое-что еще. Позавчера, когда они со Стефани сидели у окна в эркере, меняясь страницами с разными разделами газеты, в настороженной тишине, мимо прошла соседка с младенцем в таком подвесном приспособлении. Лео увидел, как Стефани провожает глазами мамашу с узлом, примотанным к груди. Она не сводила с них глаз с тех пор, как они появились в поле зрения, и до того, как скрылись из виду. Его бросило в холодный пот. Она ведь не могла – не могла, она уже слишком старая – передумать по поводу ребенка и захотеть его? Она почувствовала оценивающий взгляд Лео и завесилась волосами, но он успел увидеть в ее лице какую-то решимость, что-то личное, непреклонное и глубоко пугающее.
Но, возможно, хуже всего было то, как она теперь смотрела на Лео, как будто он – неудачник, как будто она просто ждет, когда он свалит. Так зачем ждать-то?
Решение о разводе наконец вступило в силу; Лео был свободен. Он мог уехать из Нью-Йорка, когда захочет. Мог поехать прямо в аэропорт, взяв только спортивную сумку, и обзавестись всем необходимым уже на месте. Он был не против оставить все позади, начать с нуля. Вообще-то, уверял он себя, он с нетерпением этого ждет. Еще одно, что он постиг, а остальные Пламы нет: красоту открывания стартовой черты заново.
Он решит кое-какие вопросы и ненадолго отправится на Карибы. Повидает старых друзей, разберется с финансами. Потом, возможно, направится на запад, в Сайгон. Во Вьетнаме сейчас жарко. В обозримом будущем можно попутешествовать по Юго-Восточной Азии. С места на место, пока до Пламов не дойдет. Он вернется не скоро, если вообще вернется.
– Эй, – молодая женщина, выгуливавшая собаку, остановилась рядом с Лео. – Можно, я у вас стрельну сигаретку? – спросила она.
Высокая, светлокожая, щеки и нос покраснели от холода и ходьбы. Ее черные волосы были завязаны в высокий хвост, светлые глаза оказались очень хороши. Голос звучал по-радийному приятно. Актриса, подумал Лео. Она улыбнулась извиняющейся улыбкой.