– Лео всегда был таким. Самосохранение любой ценой.
– А Стефани? – Мелоди повернулась к Джорджу. – Она беременна.
– Черт, – с явным удивлением сказал Джордж. – Он знал?
– Не думаю.
– Черт.
Джордж сидел и стучал ручкой по блокноту, звук был, как будто стреляют крошечными пулями.
– Мы могли бы нанять частного детектива. Так многие поступают. Могли бы отследить его шаги и посмотреть, не получится ли его найти.
– И что тогда? – спросила Мелоди.
Все молчали.
– Дайте мне сделать несколько звонков, – сказал Джордж. – Будем продвигаться постепенно. Давайте посмотрим, сможем ли мы его отследить.
– Господи. Как у меня завтра отекут глаза, – вздохнула Мелоди, надавливая на веки пальцами. – Меня тошнит.
– Можешь дать нам минуточку, Джордж? – спросила Беа. – Втроем?
– Разумеется. – Джордж встал, и лицо у него было как у оставленного после уроков ребенка, которого выпустили на несколько часов раньше. – Не спешите, времени у вас сколько потребуется.
Беа просунула руку в кувшин с водой, извлекла горсть льда, завернула его в тканую салфетку и протянула этот наскоро сделанный пузырь со льдом Мелоди.
– На. Приложи к лицу.
– Спасибо, – сказала Мелоди, откидываясь на стуле и прижимая лед к глазам.
Потом она замычала, напевая про себя. Джек посмотрел на Беа, закатил глаза, и она сделала ему знак заткнуться.
– Расслабься, – сказала Мелоди, с закрытыми глазами уловив неодобрение Джека. – Это Сондхайм.
– Я ни слова не сказал, – сказал Джек.
– Тебе и не надо.
– Сондхайм? – переспросил он. – Одобряю.
– Ура, – сказала Мелоди.
Они пару минут сидели и слушали, как Мелоди напевает что-то из «Вестсайдской истории».
– Сондхайм вообще-то не музыку к этому написал, – сказал Джек, – а слова…
– Джек, – оборвала его Беа. – Не сейчас.
Она встала, разгладила юбку и откашлялась.
– Слушайте. У меня идея. Предложение. Мне не нужна моя доля «Гнезда». У меня сейчас все в порядке. Я не лишусь квартиры, у меня нет детей и неотложных трат. Лео явно потерял право на свою долю. То есть, если вы разделите оставшиеся двести тысяч, это же поможет, так?
– Нет, – сказала Мелоди, отнимая от глаз сырую салфетку. Тушь у нее размазалась, ноздри покраснели. – Я не возьму твои деньги. Так нечестно.
– Но я хочу, чтобы ты их взяла, – возразила Беа. – Можешь считать это ссудой, если тебе так будет проще. Беспроцентной, бессрочной. Я понимаю, что этого не хватит, чтобы восполнить потерю вам обоим, но хоть что-то.
– Ты уверена? – спросила Мелоди, быстро подсчитав, что Беа давала им целый год оплаты колледжа – и даже больше, если колледж не частный, что с каждым днем все меньше входило в их планы. – Ты не хочешь еще подумать?
– Я об этом думала всю прошлую неделю. Уже хватит.
– Просто если ты уверена, – добавила Мелоди, – то да, это поможет.
– Я уверена, – с очевидной радостью ответила Беа. – Джек?
– Да, – сказал Джек. – Я считаю это ссудой, но да.
Этих денег не хватало на то, чтобы полностью вытащить его из хаоса, но, возможно – всего лишь возможно, – хватило бы, чтобы выиграть время для дома или добиться, чтобы Уокер снова начал отвечать на его звонки.
– Быстро не получится, но я тебе все верну.
– Ладно, – сказала довольная Беа, садясь обратно к столу. – Хорошо. Хорошо! Это прогресс. А если Джордж найдет Лео, я поеду и поговорю с ним.
– Он его не найдет, – покачал головой Джек. – Да если даже и найдет, ничего не изменится.
– Я могу попытаться, – возразила Беа. – Я могу попытаться что-то изменить.
Мелоди высморкалась, поискала в сумке бумажный платок. Она икала.
– Когда Лео нас возненавидел? – спросила она. Никто не ответил. – Как он смог так запросто уехать?
Она уже не плакала, у нее кончились слезы.
– Так что, дело было просто в деньгах? Или в нас?
– Люди уходят, – сказал Джек. – Жизнь становится сложной, и люди сваливают.
Беа и Мелоди встревоженно переглянулись. Джек плохо выглядел и отказывался говорить об Уокере и об их ссоре на праздничном ужине. Он не переставая крутил обручальное кольцо с тех пор, как сел за стол.
– И потом, – сказал он чуть веселее и развел руками, – разве может с нами что-то быть не так?
Беа улыбнулась. Мелоди тоже. Джек коротко рассмеялся. И, набираясь сил, чтобы выйти из офиса, они все подумали о том дне в «Устричном баре» и осознали, чем на самом деле была тогдашняя расположенность Лео. Джек не понимал, как он – он, меньше всех в семье поддававшийся влиянию Лео, – мог не заподозрить тогда ничего, видя его обезоруживающую кротость. Беа вспомнила, как ей казалось, что Лео, возможно, в каком-то смысле берет на себя ответственность и демонстрирует желание поступить хорошо. Как он склонился к столу, уперся в него ладонями, посмотрел им всем в глаза – искренне, с любовью – и сказал, что найдет способ все им вернуть, ему просто нужно время. Она вспомнила, как он просил их поверить ему и как она поверила, потому что Лео опустил голову, а когда поднял взгляд – провалиться ей на месте, если глаза у него не были чуть влажными, провалиться на месте, если он не соблазнил их всех дать ему послабление, которое, наверное, и не думал так легко получить. Какую благодарность он должен был ощутить в ту минуту, подумала Мелоди, когда обнаружил, как мало они от него ждут и как жаждут ему верить.
Глава тридцать седьмая
Ровно через десять дней после праздничного ужина Уокер переехал на новую квартиру. Он бы ушел на следующее утро, но ему понадобилось время, чтобы найти жилье поближе к офису. До той самой минуты, когда Уокер молча загрузил две коробки и три чемодана с одеждой в такси, и он, и Джек думали, что это блеф.
История о статуе с поразительной стремительностью раскрылась в тот вечер, когда накрылся праздничный ужин. После того как Стефани в неудачный момент объявила об исчезновении Лео, Уокер затащил Джека в кухню.
– Если Лео нет уже несколько недель, как это ты с ним встречался?
Джек заюлил, но Уокер только уверился, что он таким образом скрывает свои грешки, роман на стороне. Джеку пришлось объясниться, и, глядя, как кровь отливает от лица Уокера, он почти пожалел, что не выдумал какую-то интрижку и не признался в ней.
Уокер медленно снял фартук и аккуратно его свернул.
– То, что ты делаешь, не только противозаконно, но и совершенно неэтично, – произнес Уокер, практически выплевывая каждый слог.
– Я понимаю, как это выглядит, – кивнул Джек.
– Не начинай, – сказал Уокер. – Пожалуйста. Пожалуйста, не пытайся оправдать то, что ты делаешь, не сейчас.
– Но если бы ты видел этого мужика, – возразил Джек, – ты бы, возможно, понял. Он совершенно раздавлен из-за того, что эта штука у него в доме. Ему нужно от нее избавиться. Я делаю ему одолжение.
– Ты вообще себя слышишь?
– Уокер, он потерял жену, когда рухнули башни.
– Это вообще к чему? – Уокер перешел на крик. – Я ему сочувствую по поводу жены, но каким образом это оправдывает то, что делаешь ты? Помощь и пособничество в продаже произведения искусства на черном рынке?
Уокер ходил по кухне, но тут остановился и стукнул кулаком по столешнице. Джек испугался. Все складывалось хуже, чем он ожидал.
– Когда рухнули башни? Господи. Что дальше, Джек, что дальше? Если ты не поможешь, террористы победят? Эти цвета не линяют? Не забудем, не простим? Я ничего не забыл из дежурных ура-патриотических речовок, которые ты раньше поносил, но теперь решил привлечь, чтобы оправдать свою отвратительную алчность?
– Это не алчность. Это, это…
– Это что?
Последнее, что Джеку сейчас было нужно, это признаваться в кредитной схеме с летним домом, но он не видел, как этого избежать. Если он замешкается, будет только хуже.
– Есть еще кое-что, – сказал он.
Уокер слушал Джека, не говоря ни слова. Когда Джек закончил, Уокер ушел в спальню и закрыл за собой дверь. С тех пор они общались краткими имейлами. Джек узнал от Артура, что Уокер выставил их летний дом на продажу. Он отправил Уокеру несколько умоляющих писем, просил поговорить, хотя бы недолго. Все они канули в бездну ярости и молчания Уокера.
Уокер сам себе удивлялся. Не то чтобы он не знал Джека; знал. Он точно знал, на что Джек способен, а на что нет. Не то чтобы Джек в прошлом не вытворял разные глупости и не пытался их скрыть. (Господи, да с чего начать перечислять все идиотства Джека за многие годы – он всегда проигрывал, всегда, и чудовищно неумело заметал следы.) Уокер понял, что много лет назад про себя решил оплачивать косяки и неудачи Джека. Он изображал оптимизм всякий раз, как Джек выкидывал что-то новенькое, тихо закрывал кредиты, которые никогда не оборачивались доходами, потому что именно так поступаешь, когда кого-то любишь, когда строишь с ним совместную жизнь. Твои сильные стороны уравновешивают его слабости. Ты становишься заземлением для его порывов, эго для его ид. Приспосабливаешься. А если Уокер терял терпение, если иногда ему хотелось, чтобы в жизни было побольше равновесия, он просто представлял свою жизнь без Джека – и перенастраивался, потому что жизнь без Джека представить себе не мог.
Но что-то в нем сломалось в тот вечер, когда они собрались праздновать день рождения Мелоди. Он искренне ужаснулся, когда Джек выложил все о незаконной продаже Родена. Это же незаконно! Какие бы глупости Джек ни творил в прошлом, закон он нарушил впервые (Уокер исходил из этого, он на это надеялся). Если бы он довел свой нелепый план до конца и попался, Уокер даже боялся представлять, с чем бы они столкнулись, и не только по-человечески – для него последствия были бы профессиональными. Этого и вообразить себе было нельзя.
Когда Уокер в тот вечер стоял на кухне, глядя, как Джек пытается объясниться и мечется между уклончивостью и негодованием, годы самоотречения и терпимости Уокера словно улетучились. В ближайшем будущем ему предстояло провести много времени, пытаясь разобраться в том мгновении, он не мог понять, как годы преданности, любви и терпимости могли просто исчезнуть. Но они исчезли. Глядя на Джека, он осознал, что больше двадцати лет относился к своему партнеру по-родительски. А за этой обессиливающей мыслью последовала вспышка понимания, выровнявшая все: причина, по которой они так и не завели ребенка, чего Уокер всем сердцем хотел, но на что никогда не мог уговорить Джека, заключалась в том, что сам Джек был ребенком – и Уокер позволил ему это, дал такую возможность. Его муж приходился ему сорокачетырехлетним обидчивым, требующим заботы, избегающим ответственности сыном, и заводить других детей было уже слишком поздно; осознание этого Уокера доконало.