Кое с кем созвонился, написал пару имейлов. Открылась входная дверь, зазвенел колокольчик – кто-то пришел. Джек встал и не сразу разглядел, кто стоит у двери; солнце светило сквозь веерные стекла и било ему прямо в глаза.
– Джек?
– Да. – Он прищурился, шагнул прочь от света и проморгался. – Мелоди?
– Привет, – довольно робко произнесла она. – Я принесла тебе ланч.
– Давай начистоту, – сказал Джек. – Ты принесла мне эти дивные сэндвичи, и печенье, и даже бутылку газированной воды по конской цене, потому что хочешь, чтобы я тебе дал совет по поводу твоей дочери-лесбиянки?
Мелоди вздохнула и вытащила какой-то темный пожухлый салатный лист из своего сэндвича. Почему простой сэндвич с индейкой теперь днем с огнем не найти?
– Это еще что? – сказала она, нюхая салат. – Рукола. Фу. Куда делся старый добрый айсберг?
Она положила сэндвич и взглянула на Джека.
– Мне не то чтобы нужен совет… Я просто… Не знаю, чего я хочу, если честно. Наверное, я просто немножко боюсь.
– Того, что у тебя гомосексуальный ребенок?
– Нет! Того, что я – паршивая мать.
– Потому что она лесбиянка?
– Я не пытаюсь быть скотиной, Джек. Меня никогда не напрягало, что ты гей. Ты сам знаешь. Никого из нас не напрягало. Это ты никого не позвал на свадьбу, и зря, потому что мы все очень хотели бы там быть. Твоим племянницам тоже не повредило бы увидеть, как женятся их дяди-геи.
– Ну, теперь у них будут места в первом ряду на грандиозном разводе.
Мелоди положила сэндвич.
– Серьезно?
– Боюсь, что да.
– Но почему? Неужели никак нельзя все исправить? Что произошло?
– Я сделал огромную глупость. Можем поговорить о чем-нибудь другом?
– Конечно.
Они сидели за прилавком в торговом зале, возле витрины с драгоценностями.
– Красивые, – сказала Мелоди, взяв в руки красную кожаную коробочку с винтажными часами.
– Да, красивые. Эти часы я подарил Уокеру на свадьбу.
– Он их вернул?
– Вообще-то он перепродал их тому, у кого я их купил, и тот человек сообщил мне, а я выкупил.
– Прости. Очень грустно это слышать.
– Оно и было грустно. Очень. Особенно из-за того, что он продал часы, чтобы купить гребни для моих длинных волос, а я, не зная об этом, продал волосы, чтобы купить кожаный футляр для часов.
Мелоди улыбнулась и положила часы обратно на прилавок.
– Мы продаем дом. – Она сжала переносицу большим и указательным пальцами. Ей очень не хотелось снова плакать при Джеке.
– Наш дом тоже выставлен на рынок.
– Говорят, он на подъеме. Рынок, – сказала Мелоди, повторяя слова Уолта.
– В жопу рынок.
– Ага.
Они пару минут сидели молча, жевали свои сэндвичи с индейкой, стараясь друг на друга не смотреть. Потом Мелоди сказала:
– Помнишь приятелей, которые у тебя были в старших классах?
– Господи, у нас ланч с расспросами и воспоминаниями? А то я не в настроении.
– Нет. Я хочу кое-что узнать.
– Каких приятелей?
– Всех тех мальчиков.
– Опять-таки, попрошу тебя уточнить.
– Всех тех мальчиков летом. Из клуба с бассейном. Помнишь? Ты приводил их домой, и вы зависали под деревьями на заднем дворе.
У Джека засияли глаза. Он помнил. В последнее лето перед колледжем он беззастенчиво таскал домой красивых мальчиков из семейного пляжного клуба, все они работали в ресторане, убирали со столов и доливали вино в бокалы. (Работа мечты, официант в обеденном зале, всегда доставалась детям-студентам кого-нибудь из членов клуба, и они прикарманивали чаевые, в которых, в общем, не нуждались, чтобы и подпитывать свое пристрастие к алкоголю или наркотикам – или и тому и другому.) Уже тогда Мелоди понимала, что есть нечто особенное в том, как Джек и его приятели утаскивают шезлонги на дальний конец двора и мажут друг другу спины «Гавайским тропическим лосьоном», временами брызгая на себя из маминого распылителя для растений – хорошенького, медного, предназначенного для африканских фиалок на подоконнике летней веранды. Мелоди все искала предлог, чтобы подойти к ним, использовала любую возможность: приносила стаканы с лимонадом или шоколадное эскимо из морозилки. Мальчики прекращали смеяться и разговаривать, пока она шла по лужайке, и щурились, пытаясь разглядеть, что у нее в руках.
– Хотите? – спрашивала она.
Она всегда брала и на свою долю, надеясь, что ее пригласят остаться. Но Джек вечно забирал подношения и прогонял ее.
– Еще как помню, – сказал Джек Мелоди. – Старые добрые деньки под соснами. Когда жизнь была куда проще и веселее, а дали были голубые.
– Голубые, ага.
– Ну, не все. Но некоторые. Мне хватало.
– Почему они меня не любили?
– Что?
– Они меня не любили, те мальчики, – Мелоди старалась говорить беспечно и легко. – Я все время пыталась с вами затусить, а вы меня все время старались прогнать.
– Ты была маленькая.
– И что? Я вам приносила всякие вкусности. Лимонад, мороженое – а мне всего-то было надо в карты с вами поиграть, или послушать, как вы разговариваете, или хоть что-нибудь. Но ты и твои друзья меня не любили. Я все гадала почему. Это было не просто так.
Джек откинулся на стуле, скрестил руки на груди и широко улыбнулся, словно Мелоди рассказала отличный анекдот. Потом рассмеялся, но у нее сделалось такое обиженное лицо, такое Мелоди-сделали-больно, что он осекся.
– Мел, – сказал он, накрывая ее руки ладонью. – Ты вовсе не вызывала у них неприязнь. Ты была прелесть, ковыляла по лужайке в обвисшем раздельном купальничке с кувшином теплого лимонада или тающим мороженым; на вкус оно было как отмороженное. Совершенная прелесть.
Мелоди уставилась на свой недоеденный сэндвич. На Джека она взглянуть не могла. Теперь ее мучило то, что она затеяла этот разговор; и то, как в его изложении выглядели ее походы через лужайку; и особенно – что от «ты была прелесть» ее охватило чистое счастье.
Он продолжал, и из его голоса ушла вечная язвительная нотка:
– Что бы там ни происходило, под теми соснами, это не имело отношения к тому, любили тебя или нет. Ну бред же. Мне было семнадцать. Я не хотел, чтобы ты крутилась поблизости, потому что у меня двадцать четыре часа в сутки была эрекция. Не хотел я, чтобы при этом присутствовала моя младшая сестренка.
– Ужас.
– Именно. Считай это формой братской любви. Так ты что, зациклилась на этом из-за Норы? Задумалась, не встроен ли в тебя отпугиватель гомосексуалов?
– Нет. Я просто думаю. Я хочу все сделать правильно. Хочу ее понять и поддержать, но мне страшно. Я больше не знаю, что ей нужно, что она чувствует.
– Да знаешь.
– Нет, Джек, нет. Я никогда не хотела девушку…
– Знаешь, знаешь, – настаивал Джек. Он встал, собрал мусор, оставшийся от ланча, и запихал его в пустой пакет из магазина. – Ты хочешь, чтобы она не была лесбиянкой, – спокойно сказал он.
– Да. Прости. Я это говорю не для того, чтобы обидеть. Просто не хочу, чтобы ее жизнь была сложнее, чем вообще бывает жизнь. Я не знаю, как облегчить этот путь, сделать его более гладким. Не знаю, что говорить, что думать и как себя вести, и не знаю, с кем поговорить. Кроме тебя.
Джек смотрел в окно, нетерпеливо постукивая пальцами по стеклу витрины.
– Уокер хотел детей, – наконец сказал он.
– Правда?
– Я из-за этого нервничал. Ты меня знаешь. Он хотел приемного, а я мог думать только об одном: откуда мы знаем, кого нам дадут? Все это казалось такой идиотской лотереей. А ребенку каково будет? Никто не подписывается на двоих отцов-геев. Мне казалось, тут так легко облажаться. Уокер вечно говорил, что я надумываю. Все повторял: «Это не просто так называется «брать под опеку». Родители – временные опекуны, они присматривают, дают любовь и стараются, чтобы с ними ребенок стал лучше, чем был до них. Не навредить». В общем, так говорил Уокер. Не знаю, поможет ли тебе это.
– Немножко помогает, – сказала она.
– Еще один пример моего эгоизма, если поверить Уокеру, высказавшемуся на прощанье.
– Нежелание усыновлять?
– Да.
Мелоди на минуту задумалась. Почему так легко ранить именно тех, кого больше всего любишь? Она ткнула пальцем в барный столик на колесах в стиле ар-деко, заставленный хрустальными графинами с темной жидкостью.
– Это настоящий алкоголь? – спросила она.
– Определенно настоящий, – сказал Джек. – Предлагаешь выпить? Потому что если да, то я тебя сейчас люблю больше, чем кого-либо в Нью-Йорке.
– Да, – сказала она.
Джек налил по половине пластикового стаканчика скотча, и они пару минут сидели, потягивая спиртное, в дружеском молчании.
– Я не думаю, что ты вел себя как эгоист, – сказала Мелоди.
– С усыновлением?
– Да. Я считаю, ты вел себя обдуманно, осторожно и честно, открыто говорил, что тебя беспокоит. Дети – это непросто.
– Знаю.
– Не пойми меня неправильно; это очень здорово, и, думаю, вы с Уокером были бы прекрасными родителями – если бы оба этого хотели. Но это не для всех.
Она допила скотч и налила себе еще немножко. Алкоголь придавал ей некоторое ускорение.
– «Не навреди», – рассмеялась она. – Легко сказать! А знаешь, что еще легко? Навредить! Случайно навредить так легко, что руки опускаются. Не думаю, что ты вел себя как эгоист. По-моему, ты был реалистом.
Джек с веселым интересом наблюдал за Мелоди. Ничего удивительного в том, что она не держала банку, не было, но то, что она говорила, отзывалось в его душе – и ему становилось легче.
– Уокеру это скажи, – в шутку произнес Джек.
– И скажу, – выпрямилась Мелоди. – Где он? Он думает, что с детьми так легко, сплошной праздник? Позвони ему. Я расскажу мистеру Адвокату, как это легко. Где он?
– Не знаю, давай посмотрим. – Джек достал телефон, и Мелоди опешила, когда он открыл «Сталкервиль», то самое приложение, которое она уговорила его поставить. – Давай подглядим, – сказал Джек, дожидаясь, пока оно загрузится. – Вот, пожалуйста. Он на работе – и смотри, что сейчас будет!