Это было просто с ума сойти». Как они поехали в Бруклин накануне Дня матери, и поскольку в протезе Винни что-то меняли, он был без руки, что случалось редко. Как Матильда с ним скандалила из-за метро, потому что в тот день у нее особенно разболелась культя и она хотела идти на костылях и волновалась, что они опоздают, и они вызвали машину и, поскольку пробок не было, приехали до смешного рано. Как они пошли пешком, восхищаясь аккуратными кварталами браунстоунов, нарциссами и анютиными глазками в вазонах под окнами, тем, сколько народу гуляло по улицам с колясками, трусило за детьми на велосипедах с учебными колесиками, высаживало цветы на крошечные клумбы вокруг стволов деревьев. Как они наконец решили пойти к Стефани пораньше – посмотреть, дома ли она. Как мужчина стоял на крыльце, смотрел на них так, будто увидел привидение. Как даже с одной рукой Винни поймал Томми О’Тула, когда тот потерял сознание, не дав ему удариться лицом о тротуар и – «Бог знает что еще! – говорила тогда Матильда их вытаращившим глаза детям. – Бог один знает, что могло случиться, ударься он головой. Если бы ваш папа его не поймал? Он бы мог умереть. Даже хуже! Мог бы повредить мозг и уже не стать прежним. Но нет! Ваш папа бросился и – одной рукой! – поймал его за талию и опустил, как будто тот был не тяжелее пакета риса. Взрослый мужчина!»
Матильда рассказывала, как Стефани бросила пакеты и цветы и побежала по улице, увидев, как упал Томми, и как она сидела, положив его голову себе на колени, и держала его за руку, и не давала ему шевелиться, пока не приехала «Скорая» и им не сказали, что с ним все будет хорошо. Как его наконец подняли на ноги и помогли войти в дом, и тут-то они поняли, почему Томми упал в обморок, почему, когда он увидел Винни и Матильду на улице, у него закружилась голова, почему он растерялся.
«Там стояла статуя мамы и папы! – Когда Винни-младший подрос достаточно, чтобы выучить историю наизусть, он всегда вмешивался и произносил эту реплику. – Там стояла ваша статуя!»
«Так и было. – Матильда гладила его по голове, по волосам, черным и блестящим, как у нее самой, кудрявым, как у отца. – Это знаменитая статуя из Франции. у женщины не было ноги, а у мужчины руки, совсем как у ваших мамы и папы. Я только раз на нее взглянула – и все поняла».
Здесь, если Матильда и Винни были в одной комнате, она всегда умолкала, всегда смотрела на него так же, как в тот день, со священным ужасом и откровением, взглядом, который исправлял его мир, делал его целым, наполнял таким нестерпимым желанием и надеждой, что он всегда отворачивался первым, потому что этот взгляд было почти невозможно вынести; настоящее солнце, заливавшее его мир светом.
«Я увидела эту статую, – говорила Матильда, улыбаясь своим мальчикам (Винни-младший, потом маленький Фернандо, потом Артуро, в честь деда Винни), – и поняла. Статуя? Это был знак».
Глава сорок четвертая
Без малого через десять месяцев после того, как нежданный северо-восточный ветер пронесся в конце октября над Манхэттеном – заморозил ветки, погубил 185 величественных деревьев в Центральном парке, уничтожил почти всю осеннюю растительность в пяти районах, включая яркие хризантемы вдоль Парк-авеню и декоративную кудрявую капусту в горшках, которой обитатели Бруклина предпочитали украшать крыльцо, чтобы (непонятно с чего) произвести впечатление сельской аристократии, – родильные дома Нью-Йорка накрыл малого масштаба всплеск рождаемости. Весна сменилась летом, дни стали длиннее, влажность поползла на север и восток, медленно продвигаясь по побережью Джерси, пока не навалилась на город, как липкое нежеланное объятие, а показатели рождаемости по городу взлетели за июль почти вдвое, вынуждая врачей, медсестер, акушерок и анестезиологов выстаивать двойные смены, отменять отпуска и функционировать в режиме тотального недосыпа.
«Снегтябрята» – так их стали называть в больницах, этих Итанов, Лиамов, Изабелл и Хлой, появившихся на свет в конце июля вместо кукурузы, которой было мало: после той ранней снежной бури зима выдалась сухая, как кость, и засуха продолжилась весной и летом. Но дети уродились; волосы у них были густые и мягкие, как кукурузные рыльца, их новенькие тела распускались, открывая крошечные цепкие пальчики на руках и поджатые пальцы ног, на вид такие же сладкие, как только что очищенный кукурузный початок.
У Стефани уже пару недель шли предродовые схватки, но она пять дней как перехаживала, а ребенок и не думал рождаться. Она перестала ходить на работу, предпочитая урывками провести за компьютером несколько часов, прежде чем лечь подремать днем. Ей все обрыдло. Она была готова. Ей обрыдла ее готовность. Томми внизу стучал молотком. Стефани до сих пор поверить не могла, как он переменился, когда та нелепая вещь покинула его квартиру. В тот день, когда Томми потерял сознание на крыльце, врачи «Скорой» сказали, что с ним ничего страшного. Истощен и обезвожен, но ничего страшного. А когда они его наконец завели в дом и она увидела статую, она сама чуть в обморок не упала. Она все знала про воровство на Граунд-Зиро, потому что один из ее клиентов написал целую книгу про раскопки на развалинах, а сейчас освещал строительство Башни Свободы.
Если оставить в стороне вопросы логистики, вывезти статую оказалось до смешного просто. Стефани попросила о помощи старого друга Уилла: она знала, что может ему доверять, он защитит Томми. Грузовой фургон напрокат, ночная выгрузка возле пункта сбора, организованного для тех, кто хотел пожертвовать какие-то предметы, связанные с 11 сентября. Статуя вернулась на свое законное место, и Томми с новыми силами занялся своим жильем, взявшись в одиночку ремонтировать весь первый этаж. Получалось замечательно.
Пять лишних дней. Стефани поспала, заново сложила детские одеяльца в новенькой кроватке в миленькой новой детской. Стоял июльский палящий зной, днем было слишком скверно, чтобы что-то делать, разве что сидеть в гостиной под кондиционером, смотреть реалити-шоу по телевизору и выползать за квартал купить перед ужином безбожно дорогое джелато. Стоя у соседского крыльца и равнодушно перебирая стопку книг, выложенных на отдачу, Стефани почувствовала, будто где-то глубоко внутри ее лопнул воздушный шарик. Потом по ногам предательски потекло, а следом пришла долгая стучащая боль, оказавшаяся куда продолжительней и тяжелее, чем предварительные схватки, которые у нее уже были. Стефани одной рукой оперлась на каменную соседскую балюстраду и сделала глубокий вдох. Она чувствовала, как пот стекает у нее сзади по шее и между ставших болезненными грудей. Она закрыла глаза; солнце жгло ей лицо, плечи и руки, персиковое мороженое в другой руке текло по ее ладони и запястью. Ей хотелось запомнить это мгновение. Она посмотрела на мокрое пятно на асфальте и подумала: «Это “до”». Струйки на внутренней стороне бедер, пухнущая в спине боль – все это открывало ей путь в совершенно новое место, в «после». Она была готова.
Пока она стояла, завороженная струением околоплодной жидкости по склону тротуара из голубоватого песчаника (первый и, как окажется, последний момент, который ей повезло наблюдать хоть с каким-то присутствием духа), ее накрыла первая волна схваток, настолько затяжная, что Стефани задохнулась, перегнулась пополам и с изумлением услышала свой отчетливый стон.
«Так, – подумала она, – судя по всему, ожидается жесткач».
Когда боль отступила и Стефани попыталась продышаться, чтобы двинуться к дому, за первой волной схваток нахлынула вторая, оказавшаяся – Стефани не понимала, как у нее вообще получилось это заметить, но все же – чуть сильнее и продолжительнее первой.
Вторая волна улеглась, и Стефани решила постоять и подождать. Ничего. Она вынула из кармана телефон и включила секундомер, чтобы засечь, сколько времени проходит между схватками. Все происходило так быстро. Она осторожно тронулась с места, и, когда дошла точно до окон гостиной Томми, накатила третья волна. Стефани обеими руками вцепилась в кованую решетку, и у нее вырвался такой первобытный крик, что она сама испугалась; казалось, ее разрывает пополам.
Томми любил рассказывать эту часть истории – как услышал Стефани раньше, чем увидел.
– Трое детей, – говорил он. – Этот звук мне знаком. Ох, уж он-то мне знаком.
Он выбежал из дома и сумел завести Стефани по ступенькам внутрь (четвертая и пятая схватки). Попытался устроить ее на полу (шестая).
– Только не на коврике! – закричала она.
Он помчался наверх за простынями и одеялом, чтобы завернуть ребенка: в больницу они явно не успевали. Ножницы из ванной. Перекись? Не повредит. Он сделал шаг в сторону спальни, думая, что и подушки будут кстати, когда услышал, как взвыла Стефани.
А Стефани внизу просто пыталась контролировать дыхание. Черт! Почему она не уделила больше времени дыханию? Не тренировалась? у нее не получалось справиться с дыханием, не получалось опередить боль. Она села на полу гостиной, достала телефон и после краткого нервирующего разговора, во время которого у нее дважды были схватки, ее врач сказал:
– Так, я кладу трубку и высылаю к вам «Скорую».
Она не успела даже посмотреть на часы – а она знала, что все идет совсем не как нужно, слишком быстро; пришла пора тужиться.
– Томми? – взвыла она. Да где он? – Я буду тужиться, пора.
– Нет, нет, нет! – заорал сверху Томми. – Никаких потуг! Ни в коем случае.
Но сказать ей «не тужься» было все равно что сказать «не дыши». Само ее тело тужилось, отказывалось не тужиться. Она потянулась, лежа на полу, и стащила с дивана кашемировое одеяло. С улицы доносилась сирена, но для «Скорой» было слишком рано, и Стефани понимала, что никуда она не едет. Она попыталась вспомнить, учили ли ее тому, что надо делать, когда ребенок выйдет. Ей придется резать пуповину? О господи. А послед? Что ей, твою мать, делать! Схватки шли сплошь, одна за другой; непрекращающееся цунами давления, не продохнуть; каждую секунду ей казалось, что все органы пытаются покинуть ее тело в едином дружном порыве. Она задрала свою юбку для беременных, умудрилась стащить трусы и положила рядом с собой на пол кашемировое одеяло.