Голова Воробьёва кружилась. Слизняк раздувался на глазах и от высосанной крови стал гораздо тяжелее.
От боли, от усилий слёзы стекали по щекам Воробьева, нос хлюпал, но мальчишка не сдавался. Он не хотел умирать. Не хотел умирать вот так. Ни за что, ни про что после всего, что ему довелось здесь пережить.
— Подтяни меня Генка чуть-чуть, и я попробую кое-что.
Чебурек подтянул друга и поддерживал его одной рукой, чтобы он не упал. Хотя плечо мальца от усилий отчаянно ныло. Но всё равно, Пашка находился слишком низко.
Всплеск адреналина в крови притупил страх. Ненависть к тварям душила. Ноги дрожали. Руки дрожали, но Генка пересилил себя, понимая, если он что-то не предпримет, то Пашка упадет вниз. Его единственный настоящий друг упадёт. Нет, только не так. Кряхтя, почти закрыв глаза, Генка перебросил ногу с забора и снова держался только на руках, затем нацелился и стал дубасить тварь ногой по голове. Раз другой, пока не смял её подошвой зимнего сапога до ослизлой массы.
Пашка изранил все пальцы, почти до кости. Но, удерживался на весу, терпел. На его глазах слизняки дружно прыгали вниз с кучи-малы, а некоторые намеревались сползать с крыши, наметив новую цель.
Вскоре мальцы уже снова оказались на верху забора. Тяжело синхронно дышали, больше не смотрели вниз. Снег, наконец, прекратился и ветер стих.
— Еще чуть-чуть, сейчас мы сделаем это. Ты первый Пашка. Ты первый. А я за тобой.
— Ага, — сказал Пашка и перекинул ноги на другую сторону забора, затем отпустил руки и сиганул почти с трёх метров вниз.
Сделав глубокий вдох и пожелав слизнякам сдохнуть Генка перекинул свои уставшие ноги и всё тело на другую сторону, затем отпустил руки.
Лететь вниз было далеко. Казалось, вот шмякнешься в снег, замрешь, затаишь дыхание — и всё упрешься во что-то руками и замедлишь падение, но нет.
Пальцы мальчишек напрасно пытались ухватиться за снег, скользили, по ледяной корке, а оттого их тела только быстрее съезжали вниз в обрыв.
Дыхание с хрипом вырывалось из груди мальчишек. Кто-то кричал. Наверное, сам Пашка или быть может всё-таки Генка.
И — вот, всё оборвалось, глаза закрылись, головы бухнулись в снег, ноги ощутили сырость, с одной ноги Генки соскочил ботинок.
Вот и всё. Так, наверное, утопленник смиряется с поражением и, наконец обессиленный тонет.
— Пашка Ты как живой? — спрашивал Генка. Наклонившись над мальчишкой, заслоняя свет.
Язык не хотел ворочаться в его горле. Он так устал и лежал бы так вечно пялясь в тени от корявых кустов, слушал бы журчанье протекающего внизу канализационного стока.
Генка попытался приподнять друга, но, кряхтя, сел пятой точной в снег и закрыл руками лицо. Заплакал.
— Ты чё, чувак. Раскис. Я нормуль, — сказал Пашка и с усилием встал. Болели бока, руки кровоточили и на лбу пальцы нащупали шишку. Но, Генка улыбался и подошёл к нему, обнял так крепко, что затрещали ребра.
Пашка бросил взгляд на свою укушенную сморщенную голень, и боль вернулась, накрыла собой. Она была яркой и острой точно раскалённая бритва..
— Не смей Пашка. Не смей. Падать снова. Не отключайся, слышишь, чувак. Я знаю дорогу. По тропинке вдоль канализации и наверх по ступенькам, там общежитие есть. Там нам точно помогут.
— Генка почесал плечи, шею, сплюнул горькую чёрную мокроту и подхватил Пашку под руку, как мул потащил его к тропинке.
— Не могу больше, сука как жжётся. Не могу, — почти кричал Пашка, прокусив от боли губу. Пару секунд Генка переводил дух, затем оглянулся по сторонам, отмечая, что кроме мигающего светофора и гудящих, то и дело гаснущих фонарей свет в общежитие не горит.
— Мы почти дошли, потерпи. Потерпи чувак. — Он пыхтел, оттого запинался. Ужасно чесалось место между лопаток, но Генка терпел, стиснул зубы.
Пашка даже сквозь одежду просто горел, как костёр разведённый на бензине. Друг был бледным как мел, а его глаза как у тяжелобольного глубоко запали.
— Мы дойдём Воробьёв, обещаю, — подталкивал Генка, Пашку и так с усердием они перешли дорогу.
Одинокая машина стояла возле качелей, её колесо заехало на бордюр, водительская дверь была распахнута настежь.
Пашка задёргался, остановился — и его вырвало едкой серой жижей. Ноги Воробьёва подкосились. Он потерял сознание. Генке пришлось его оставить на скамейке, затем бежать к дверям общежития и стучать, стучать в запертую дверь пока не заныли костяшки пальцев.
Чёрт никого нет. Почему никого нет? Генка заорал.
— Помогите. Кто-нибудь помогите! — надрывно, во всю глотку. В ответ тишина. А потом, неожиданно дверь открылась, наружу высунулся усатый мужик с ружьем. Дохнул сигаретным дымом и перегаром, и спросил:
— Чего орёшь, жить надоело что ли?
— Дяденька помогите. Мой друг ранен. Вызовите скорую, умоляю.
— Стой здесь пацан. Не дёргайся.
Мужик зыркнул глазами, вышел из подъезда, нахмурился, обнаружив на скамейке лежавшего в отрубе Пашку, затем сплюнул, когда рассмотрел его ногу.
— Больных не беру. Могу ему пулю в лоб пустить, чтобы больше не мучился. Хотя, — он почесал лысый затылок. — Накладно будет. И так сам помрёт.
— Что вы такое говорите. Как это, так сам помрёт? Это же Пашка Воробьёв, мой кореш, не собака! — сорвался на крик Генка. — Прошу вас вызовите скорую!
— Скорую, ха, скорую, говоришь? Не приедет больше твоя скорая малец! Ты что с дуба рухнул, а? Город закрыт на карантин, — горько рассмеялся мужик и снова почесав лысый затылок потопал обратно в общежитие.
— Почему? Скажите, почему вы так поступаете с нами. За что, дяденька! — взвыл Генка и растерявшись, замер на месте.
У двери общежития мужик неожиданно остановился и сказал:
— Не советую с ним оставаться. Заразишься сам и тоже коньки отбросишь! — выпалил он и с грохотом захлопнул дверь.
— Ну, сука, — выдохнул Генка и бросился к Пашке.
Лоб Пашки горел. Пульс на его горле едва прощупывался.
— Жди меня здесь, кореш. Я, я побегу за помощью. За кем-то нормальным, — выдохнул, всхлипывая, Генка и побежал.
Круглосуточные магазинчики были темны и пусты. Двери аптеки раскрыты настежь, окна выбиты. Свет нигде не горел. А внутри помещений стоял едкий заплесневелый запах, тлёна и разложения.
К ужасу Генки, набирая кнопки единственного работающего телефона в секторе охраны в мини-маркете: все номера, включая службу МЧС, отвечали томительными длинными гудками.
— Мальчик, — услышал он какое-то бормотание возле банкомата и еле смылся от костлявой старухи в лохмотьях с пульсирующим наростом на лице.
В брошенном ларьке союзпечати он взял бутылку с водой и жадно осушил половину. Бегло прочитал заглавную страницу газеты трёхдневной давности. Крупным шрифтом был выделен сшибающий с ног заголовок. «Не прекращаются массовые беспорядки в тюрьмах России! Неужели зэки-мутанты вырвались на свободу»?
Чесалась спина. Клонило в сон. Генка зевнул, прислонился к ларьку головой и чуть не отрубился.
Чёрт, чёрт, чёрт! Чебурек снял куртку, ощущая, как по плечам под его кожей что-то ползёт, словно живая гигантская гусеница. Он отдернул свитер, пальцы коснулись чего-то мягкого, гладкого и подрагивающего. В горле застрял крик ужаса.
Ноги разом отнялись и подкосились. Во рту пересохло. Он мешком осел в набухший, подтаявший сугроб.
Осознание происходящего лишило мальчишку последних сил и остатков решимости. Генка заплакал. Он еле-еле почти ползком, встал и спотыкаясь, добрался до Пашки. Безрезультатно попытался напоить его водой из бутылки, и сдался. Нахлынувшие рыдания душили. Из груди мальчишки вырвался вопль. Как ни старался, Генка не смог больше нащупать пульс друга.
Теперь уже всё его тело, с ног до головы зудело. Генка разодрал до крови грудь, легко выдернул с затылка прядь волос, сочащихся черным, ослизким, едким.
Затем он взял Пашку за холодную, сухую как щепка руку и всё говорил ему и говорил, не в силах оборвать поток слов. Будто бы Воробьёв его слышал.
Когда рассвело, в голове кроме собственных мыслей появился чужеродный, тихий, настойчивый свист. Так медленно на огне с шиканьем закипает чайник.
Генка обречённо вздохнул и встал со скамейки. Затем решительно направился к дверям общежития, постучал. Снова вздохнул и уже с отчаянием громко забарабанил по двери со всей силы.
Прислушался. А, когда услышал тихие, неспешные шаги за дверью, затравленно всхлипнул, в последний раз оглянулся на скамейку, и решил, что с радостью согласится на пулю в лоб.