– Мегалос ведет нас в новый мир, и войти в него можно через врата понимания. Переход труден. Нас готовили к нему по картезианскому методу, который лежит в основе современности. Все реальное мы видим, как тени и золото – всякий шлак. Необходимо трудом изменить понимаемое. Лишь добровольно мы можем войти в новую Грецию, лишь через изучение и глубокую самоотдачу. Но ты, Константин, ты – неизбежен. Тебя наполняет божество, будто наш мир уже явился. Твой разум – современный, при этом ты – древность. Живая, активная, алчная. Ты – Орфей, спустившийся в подземный мир, но приведший не Эвридику, а Персефону или ее мать. И все же она ждет. Она обрушила мир в хаос и поспособствовала нашему делу, но остается с тобой. Быть может, она довольна. Быть может, она в плену. Быть может, ты ее сдерживаешь. Ты – шкатулка с секретом, и в тебе лежит то, чего больше всего на свете желает Николай Мегалос. В этом он для тебя опасен. Ты не свят, поэтому, наверное, подойдет любой мужчина, и ты можешь передать божество ему. Или он его заберет силой, вырвет из тебя в Чертоге. Это более подходящий путь. Пути старой Греции всегда окроплялись кровью.
Просто очешуительная идея.
– Он ее хочет.
Стелла пожимает плечами:
– Он верит, что призван к этому.
«Он верит». Не она. Не мы. Он.
– А если это не так?
– Это ересь.
Прозвучало так, будто я сделал за обедом неприличное предложение. Неприличное, но в чем-то привлекательное.
– Если я – Иерофант, должен понимать даже ересь.
– Второе не следует из первого.
– И все же.
Она цокает языком.
– Тогда он ошибается, и божество не предназначено ему. Ты – Иерофант. Так или иначе ты войдешь в Чертог. Это неизбежно. Нельзя составить модель вселенной, где это не произошло бы. Если Мегалос ошибается, это событие служит иной цели, а его попытки окажутся тщетными либо вредными, собьют поток сущего и будущего. В последнем случае, я полагаю, возникнет нестабильная ветка. Скорее всего, вся полнота пространства и времени рассеется как пар и мы исчезнем. Ты знаешь, как и я, Константин, что, выражая это словами, мы несем чушь.
Мы должны выражать числами. Да.
– И как мне найти его?
– Просто живи. Ты придешь на эту встречу. Неизбежно.
– Мне нравится думать, что есть выбор.
– Разумеется, есть выбор, и ты выбираешь встречу. Иначе произошедшее не могло бы произойти, а это невозможно.
– Даже внутри Чертога?
Она колеблется, затем ухмыляется:
– Не знаю, Константин. Правда, чудесно?
Она входит в дом, и у меня нет времени стоять и тревожиться, потому что последнее, что мне сейчас нужно, это оказаться первым в истории Иерофантом, который заблудился на пути к откровению.
Я понимаю, что дом – и не дом вовсе, лишь фасад, скрывающий вход в цепочку пещер, высеченных в верхней части утеса. Где-то вдалеке, внизу, я слышу шум прибоя, но слабо, потому что пещеры огромны и в них полно людей. Здесь обитает паства – армия? – Николая Мегалоса. Сюда шли паломники; по пещере ползут еще две человеческих сороконожки, прижимаются лицом к камням в ритуальном ритме преклонения или порнографии. Когда я вхожу, по толпе пробегает волна, и все лица поворачиваются ко мне, точно стрелка компаса. Здесь их наверняка больше тысячи, и даже маленькие дети смотрят, словно я мороженое или кинозвезда. Сначала воцаряется тишина, вокруг пульсирует отзвук прибоя. Потом где-то вдали женщина начинает бормотать и притопывать ногой, к ней присоединяется другая, затем мужчины, потом дети. Рокот нарастает и отражается от стен, сам воздух становится барабаном. Я не слышу слов, но знаю, что происходит. Они поют, возносят литанию благодарности и восторга. Они молятся.
Я не сразу понимаю, что молятся мне.
Где-то в толпе поет ребенок – высокое, звонкое сопрано. В другом месте – бас, глубокий и мощный, такой, что камни дрожат.
Они молятся мне.
У меня начинает кружиться голова, я словно вижу две сцены одновременно: один взгляд – из моих глазниц, другой – из какой-то точки надо мной; он разрезает звук, как птица, точнее, как акула рассекает воду.
– Они рады тебя видеть, – пристыдила меня Стелла, – но не позволяй им себя отвлекать.
Ясно. Кто серьезно относится к поклонению?
Она уводит меня в боковой тоннель. Как только я скрываюсь из виду, пение прекращается. Будто первое касание анестезии. Стелла ведет меня по коридору, и я вижу ряд дверей, а потом лестницу, ведущую в глубину катакомб. Колонна воздуха внутри винтовой лестницы вибрирует, дышит водой и солью.
– Сюда, – говорит Стелла.
Комната обескураживающе простая, столы на козлах завалены бумагами, люди что-то читают. Мегалос провел сюда электричество – в центре с потолка свисает кабель, а от него разбегаются более тонкие провода, так что вся конструкция напоминает перевернутое дерево. Не сомневаюсь, что Косматос увидел бы в этом некий значимый символ, но для меня это паршивая работа электрика и угроза пожарной безопасности.
Я присматриваюсь и вижу, что люди здесь поинтереснее. Они читают не только старинные фолианты и свитки, чего я ожидал, но и новые книги – даже какие-то тексты с электронных устройств. Безумия сцене добавляет небольшое возвышение, с которого кто-то размеренно и монотонно повторяет без конца одно и то же слово. Я понятия не имею, что это за слово, потому что оно довольно длинное, а он не останавливается, слоги слипаются и получается чепуха: крошечная глоссолалия, портативная версия. Свет тусклый, лампы для чтения теплого желтого оттенка. Пахнет камнем, пылью и бумагой. Мегалос, на самом кончике носа которого отчаянно зависли очки, поднимается из-за стола нам навстречу.
– Хватит разрываться, Константин Кириакос.
Это у них такое приветствие, и оно паршивое. Я разрываюсь. Я по-прежнему не верю в Стеллу. Я коротко пожимаю ей руку в знак извинения. Не знаю, поняла ли она, потому что ответила на мое пожатие своим.
Интересно, кого я пытаюсь убедить? Интересно, сколько участников самых диких событий говорили себе то же самое?
– Хватит разрываться, Николай Мегалос, – говорю я лучшим иерофантским голосом, на какой способен: обычно я им говорю с аудиторами на тему подозрений в финансовых махинациях.
И вся комната – кроме кантора на возвышении – тихо шепчет:
– Хватит разрываться.
Они улыбаются и возвращаются к чтению.
– Анаксимандр Милетский, – указывает на одного из них Мегалос. – Ферекид. Сократ и Платон, Архимед…
Он совета просит, что ли?
– В этой комнате полно мудрецов.
А… Да. Он имел в виду, что их так зовут. Это они и есть.
Видимо, замешательство и недоверие отразились на моем лице. Я понимаю его мир. Просто не живу в нем. Мегалос улыбается и хлопает меня по плечу: признает, что я стараюсь.
– Пророчицу Кассандру бог проклял так, что она видела будущее, но никто ей не верил. Богиня Афина не знала подобных ограничений, потому что вера вообще не в ее природе: она либо знала, либо нет. Очарованность верой – разумеется, христианское изобретение. Когда твой бог не показывается, возникает необходимость в вере. В любом случае задолго до плотника из Назарета, когда царь Агамемнон после Троянской войны взял Кассандру в наложницы, Афина явилась к ней во сне в образе совы и выпила слезы с ее щек. Таким образом видения Кассандры перешли к той, что могла их понять и обратить на пользу. Афина увидела будущее: безбожный мир, где Греция впала в бедность, а великий град, названный в ее честь, переполнился отбросами мира. И, рыдая, она приготовлялась к этому дню. Сотворила магическую комнату, где время не текло, а мудрый человек может изготовить Универсальный Растворитель, Алкагест, способный освободить узника, разбить оковы человеческого разума. Мудрость – острие ее копья, ею она убивает змея лжи.
Он воздел руки к небу, прикрыл глаза, и, хоть не говорил громко, все в комнате притихли. Но опять – он говорит в тишине, вызванной не страхом или трепетом, но неким голодом. Его движения, нотки голоса – знаки, их напор отвечает на какой-то запрос в его последователях, помогает возвести контрфорсы к стене, которую они строят вокруг себя, вокруг своей способности поверить, что они – лишь частные воплощения вечных символов; люди, помнящие другую жизнь, как давнее прошлое.
Он их словно не замечает:
– Потому, как ты знаешь, мы ищем Чертог. Здесь – ищем в книгах. Есть множество книг с легендами Греции, бесчисленные истории об утраченной Атлантиде, рассказы о странствиях в таинственные царства. Мы все их читаем. С помощью компьютеров анализируем тексты. Мы поем их, режем, рубим на акростихи и расшифровываем, извлекая тайное значение.
– И находите?
– Поразительно, сколько ученых зашифровали клеветнические обвинения в своих указателях, решили похвастаться супружеской неверностью в примечаниях. Дядя Стеллы предложил отправиться в это странствие много лет назад, когда мы познакомились, и тут же сам сказал, что оно ни к чему не приведет. Но он был прав: мы должны были его предпринять.
Вот этого я бы и вправду не хотел знать. Я хотел делать вид, что Косматос тут ни при чем. Когда я отсюда выберусь, так двину ему в рожу, что вмятина останется. Только ждать мне, похоже, не придется.
Мегалос пожимает плечами, и мы выходим следом за ним в коридор. Стелла каким-то чудесным образом стала почти невидима, ступила в тень у нас за спинами. Она боится Мегалоса, ведь он превращает ее в кого-то другого, не в нее. Или потому, что у него в руках ключ к ее истинному возрождению?
Он открывает дверь в другую комнату. Там тихо и красиво. Стены украшает мозаика, – похоже, настоящая, древняя; в нишах и на полу белеют мраморные статуи олимпийских богов. В центре на деревянном стуле сидит молодой человек. Глаза у него открыты, но неуверенный поворот головы выдает, что он ничего не видит. Мегалос закрывает дверь.
– Он слепой, – шепчу я.
– Да, – соглашается Мегалос. – Поэтому слушает. Каждое утро он сидит и слушает звуки богов.