дела, и оно куда важнее.
Никто не произнес вслух, но мысль висит в воздухе и заполняет пространство между взглядами. Все они хотят, чтобы я призналась, что могу это сделать, но в то же время боятся этого, ибо если могу, их мир навсегда изменится. Все обретет иной смысл. Взойдет новое солнце.
Им не нужно, чтобы я изгнала джинна. Не нужно, чтобы расследовала убийство Сципиона.
Они хотят, чтобы я его воскресила.
А я не могу. Чудес не бывает.
Но за прошедший день я сотню раз воображала себя заговорщиком и убийцей. Давала себе доступ ко всем ресурсам мира и пыталась подстроить эту смерть так, чтобы получить в итоге то, что увидела. Снова и снова убивала в своей голове Сципиона. И придумала множество годных способов, хватило бы только решительности и времени. Но, проверив эти выдумки в реальности Чертога, я убедилась в их несостоятельности. Нет там ни потайных люков, ни тайников, ни укрытий. В стенах не скрываются острые клинки. Чертог – ровно то, чем кажется: деревянная конструкция с драгоценными украшениями.
Возможно, конечно, что этот дом – часть заговора. От Юлия Марка и Гнея до юного легионера, который определенно встречался с девушками. Все они могут оказаться актерами. Лжецами.
Но изображения Чертога я видела во сне. Расчленение души моего сына на пять частей издевкой смотрит на меня с восточной стены, а такое невозможно.
Этот заговор не принадлежит смертным. События растут из драконьих зубов, а не из семян. Здесь обретается истинный кайрос: мгновение до того, как обрушится волна, от напора которой посторонятся целые миры.
Я – алхимик. Вся наша жизнь – сплошные взрывы. А если бы все и было иначе, другого выхода нет.
Я поднимаюсь, иду в Чертог и пытаюсь изготовить Алкагест.
В Свитке даны очень ясные наставления. Все ингредиенты под рукой, потому что Сципион их заранее подготовил для какой-то своей цели. Чего он хотел, мертвый Сципион? Воскресить своих родителей, возлюбленную? Или под коркой дебошира и пьяницы он оказался ученым, которому знание важнее всего? Жажда познания иногда обретается в самых неожиданных местах. Или он хотел превратить мир в свою игрушку и стать ангелом, а то и богом? И такой человек ни в коем случае не должен получить желаемое, ради нашего общего блага. Воскрешу ли я его, если все получится? Выпью ли, прежде чем вернуть Адеодата? Иначе как я смогу контролировать, кто еще выпьет его и будет претворен заново здесь, в этом доме жрецов и солдат?
Похоже, я – женщина в мире камня и глины, обладающая даром ковать металлические мечи.
Сегодня я собиралась убраться в доме и запечь на медленном огне утку. Почти каждую неделю ко мне приходят местные ребятишки, хоть я их и не зову, чтобы послушать пересказы историй из моей библиотеки. И я им рассказываю, прячу в повествования о приключениях столько полезных познаний, сколько могу. На этот раз я хотела скрепить договор печатью, чтобы они приходили регулярно. Кусочки горячей утки в теплом хлебе должны были облегчить мне задачу. А теперь она испортится – хотя, наверное, если я справлюсь, смогу просто взмахнуть рукой и сотворить утку из чистого воздуха, пусть это и нечестно. Христу, по крайней мере, хватило воспитания просто преумножить хлебы и рыб, а не сотворять их из ничего. Видимо, придется поговорить с уткой и сделать ее опять свежей. Только бы не перестараться, а то она воскреснет.
А если я съем утку, переварю ее, а потом верну к жизни? Стану голодной, будто ничего не ела? А если нет, то почему?
Нет, я для этого не гожусь. Мне хочется задавать вопросы, от которых рассыплется мир. Меня терзает искушение слегка изменить рецепт смеси – теперь я куда больше знаю о трансмутации и непротиворечивости, чем когда его писала. Сегодня я могу сделать его намного лучше. Итак: нужно ли это? Но тут противоречие. Чертог именно такой, каким я его описала. Он существует в том, ушедшем мгновении, и настоящее должно поклониться прошлому, как иначе? Нельзя с ним играть, подстраивать под свою теперешнюю личность. Нужно нести свою жизнь такой, какой она была тогда, а не такой, какой я ее теперь воображаю.
Только я буду стоять в Чертоге Исиды и сделаю Алкагест, и все времена сольются в одно, и я не стану покоряться прошлому. Я воскрешу из мертвых своего сына.
Так, ради Бога, Афинаида, берись за дело. Благословить квадранты. Обойти комнату орфическим способом, который установил Пифагор: шаг, поворот, наискосок; перейти в другой край и повторить, пока не охватишь все углы. Ритуальное очищение временами чувствуется почти физически. Нет и следа джинна, глухого гудения улья, но он отступил недалеко.
Да катись ко всем чертям, самодовольный кровожадный дух.
Поименовать ветра; вознести благодарность за воду, кровь и жизнь; поклониться богине – и давайте без глупостей по поводу того, что она дева. Исида – мать куда в более традиционном смысле и от секса нос не морщит. Поклониться так, как кланяются женщины, не как напыщенные мужчины, которые растягиваются на полу, чтобы скрыть неискренность: просто вежливый поклон хозяйке дома.
Хозяйке всех домов.
Пять раз позвонить в колокол. Приготовить возлияние и выпить во имя нее. Пригласить ее в свой рот, чтобы попробовать вино. Богиня – часть тебя, часть каждого из нас.
Приветствовать кардинальные изображения, одно за другим, последний – восток. (Я смотрю в глаза собственному портрету. В этот миг я жду потрясения, узнавания, но ничего не происходит. Дальше.)
А теперь – настоящая алхимия. Измельченное золото – знак солнца. Серебро – луна. Толченый жемчуг – знак моря. Вулканический камень – земля и огонь. Слезы – душа. (Понятия не имею, чьи это слезы. Думаю, детские. Аккуратно собрали и запечатали сосуд воском. В основном тексте я не дала точных указаний, но затем, в примечании, предположила, что невинные слезы подойдут лучше всего. Наверное, я просто хотела максимально затруднить процесс сбора материалов, но с тех пор иногда гадала, скольких вполне счастливых детей заставили плакать бородатые ублюдки со своими поисками Святой Истины. Вот еще пригоршня малых бед, за которые я в ответе.) Разогреть над жаровней. Смешать. Металл не расплавлять: мы тут не украшения делаем. Это магия. Трансформация не химическая, она попросту невозможна. Тут требуется уважение к своей дисциплине: искусству невозможного.
Ладно, почти готово. Пахнет ламповым маслом, а не цветами и лесом, как я предсказывала в Свитке. И никакого претворяющего присутствия божества не ощущаю. Мои ноги твердо стоят на полу.
Помните, я говорила, что с Алкагестом есть одно затруднение? Что его невозможно ни в чем хранить? И что я эту проблему решила в Свитке, и что решение стало одним из главных преимуществ, позволивших его продать на рынке чепухи, который гордо именуется академической ученостью? Вот и расплата. Мы достигли ключевой точки, и теперь мне пора опозориться. Хорошо, что никто больше не видит, не станет свидетелем моего неизбежного поражения. Только я и богиня, разумеется. И кардиналы.
В магии орфиков есть доктрина о взаимном влечении душ. Согласно ей, некоторым людям предначертано сойтись – к счастью или к несчастью, – потому что их душам нужно найти друг друга. Миг встречи изменит природу мира – к добру или к худу, – и долг мудрых и посвященных опознавать такие мгновения и готовить участников, чтобы весы жизни кренились к благу, а земля мало-помалу стала райским садом. Для орфиков это влечение – естественная сила, а не метафора: она приближает разорванные части друг к другу, как река неизбежно стремится к морю. Воссоединение разъединенных обломков не остановить. Душа Адеодата разорвана на пять частей, так сказал мне во сне демон. Возможно, они стремятся воссоединиться. Возможно, я делаю именно то, что должна, и этот лживый Чертог родился из необходимости претворить целое.
Истинный Алкагест, как я его описала, творится и извлекается из этих благородных, но земных ингредиентов подобным же образом – по необходимости. Это часть духовного, которая не рождена материей в тигле, но может выйти из их соединения в человеческий мир. Этот ритуал – не молитва, но особого вида геометрия, открывающая врата этой Вселенной, чтобы увидеть то, что лежит вне ее пределов. Ингредиенты – дверь, замок – должны открыть боль человеческой души. (Да-да, я уже крепко напилась к тому моменту, и меня потянуло к Гомеру. Ну и что?) В общем, это просто: держишь свою боль – все горе, все грехи, вину и презрение к себе, свой стыд – в руке над тиглем, и она обратится с мольбой к чистой божественной крови, и кровь эта взойдет к тебе, и там, где она тебя коснется, ты исцелишься и преумножишься. Если хочешь вознести боль за другого, ее нужно закалить и сделать чашей. Единственный сосуд, способный удержать в себе Алкагест, – мука призывающего сердца. Это самопожертвование. Приноровившись, – самоуверенно, как мне теперь кажется, написала я, – сможешь подчинить собственные потребности и послужить чужим.
Очевидно, что я пустилась проповедовать? Вот и я так думала. Но если решить, что Свиток настоящий, все эти слова становятся обычным чародейским откровением.
Я вытягиваю руку и думаю обо всем, от чего мне в жизни становилось холодно и безнадежно. Думаю о том, как отказывалась верить в смерть Адеодата, и о крике, который вырвался у меня, когда я поняла, что Августин вправду меня выгнал, поставил между нами своего Бога. Вспоминаю ледяной взгляд Моники, когда мы познакомились, и как она угощала фруктами всех за столом, кроме меня. Думаю о мелкой, ядовитой мести, о том, что можно рассказать всю правду так, чтобы мое «Воспоминание» стало альтернативой его горькой «Исповеди». Думаю о глупой и приукрашенной проказе со Свитком, о том, что в эту ловушку попалось целое поколение умных людей, и о том, что она могла привести к смерти Сципиона и наверняка породит еще более мрачные заговоры. Думаю обо всех мгновениях, когда я была более мелочной и мелкой, чем привыкла о себе думать: без сострадания проходила мимо нищих на улице, кричала на своего маленького сына, обманывала доверие ради удовольствия посплетничать. Вспоминаю, как завела однажды любовника только потому, что знала, что его хочет другая, и ее боль была мне слаще секса, а потом он женился на другой, она вышла замуж за другого, и оба жили дальше нерадостно. Я безмолвно признаюсь в том, что до смерти боюсь, что потратила свою жизнь впустую, упустила все возможности и что все, чем я стала, исчезнет навсегда с моей смертью. Признаюсь в своем самом ужасном страхе: что нет никакой богини, никакого Бога, никаких дженнаев, никакого посмертия; есть лишь тлен, и в жизни нет никакого смысла. Что я больше никогда не увижу сына, восставшего в новом теле, чтобы вечно играть в нездешних полях.