Я надеялся, что это только наша беда. Пусть одна Британия станет посмешищем, а остальной мир продолжит движение по прежней моральной траектории. Пускай мы останемся позади; рано или поздно нам придется осознать свою ошибку. А потом, в ноябре, Америка присоединилась к нам в глупости и уродстве. Та самая страна, которая радостно приветствовала Хайле Селассие и глубоко поразила нас тем, что отправила человека на Луну, вздрогнула от восторженного празднования возрожденного Ку-клукс-клана. Во всех народах набирали силу люди злобные и осатаневшие.
В Лондоне они себя называли георгианцами, в честь турецкого святого Георгия, которого английские лицемеры, как заведено, наделяли белоснежной кожей и упрощенческими взглядами, но, по сути, представляли собой отрыжку семидесятых: сплав футбольных фанатов и унылых милитаристов из Национального фронта. Они вывернули наизнанку риторику толерантности и провозгласили себя угнетенными, а не угнетателями. Договорились до того, что запрет на расовые оскорбления – начало нового Холокоста.
Они набросились на Энни так, будто ее ждали; в некотором смысле так и было. В ней отразилось все, что им не нравилось в мире: молодая чернокожая женщина, которая одновременно заработала денег и сделала громкое заявление. Они называли ее «черножопой», «негритоской» и «лярвой». И добавляли еще множество оскорблений – привычных и новых. Из-под зонтика программ-анонимизаторов ей слали угрозы изо дня в день. Ее почтовый ящик раздулся от ненависти.
Какое-то время это можно было терпеть. Мы думали, что вскоре напряжение спадет. Она ведь оскорбляла именно тех, кого нужно. Было страшно и горько, но деньги на счету и трибуна, с которой удавалось прямо говорить, что думаешь, помогали сносить личную ненависть тех, кто и так тебя ненавидел, в целом. Пока это лишь слова – пусть себе воют.
А потом у входа в бар кто-то плеснул ей в лицо свиной кровью.
Я помог ей отмыться. Энни была в ярости:
– Где же эти уроды достали свиную кровь в десять часов вечера?
– Я не уверен, что это важно, – заметил я.
– Где. Они. Ее. Взяли.
– Нам нужно поговорить о твоей личной безопасности.
– Где-то есть круглосуточный маркет для уродов?
– Ты должна переехать ко мне. Вы оба. Или к Майклу.
– Мне ведь слегка обидно, раз никто не сказал, что такой маркет есть. Может, мне очень нужно кого-то утопить в жидком овечьем дерьме? Таком, знаешь, настоявшемся? Я ведь могу добыть овечье дерьмо днем. Кто не может? А что, если дерьмо нужно срочно, а мне никто не сказал про маркет для уродов, и я его не смогу утопить, придется ждать до завтра, а потом желание возьмет и пройдет. Это будет трагедия. Обязательно нужно состоять в ПЕН-клубе уродов или у них е-мейловая рассылка? Прикинь: плотник делает отличные полки, опытный учитель научит играть на гитаре за десять фунтов в час и, кстати, где достать свинячью кровь, чтобы плеснуть кому-то в лицо среди ночи. Потому что, если такой маркет есть, я туда сейчас же поеду и скуплю у них весь товар, а затем поеду в полицию и утоплю этого урода!
– Энни! – сказал я. А потом она наконец прошептала, что до сих пор чувствует мерзкий вкус, и разрыдалась.
Потом повалили письма, электронные и бумажные, звонки на телефон, угрозы, обещания убить и изнасиловать – обязательно изнасиловать, будто не было нового времени, это самый подходящий и цивилизованный способ заткнуть женщине рот, – но к тому времени в них уже не было особой нужды.
Оказалось, что я снова ошибся, оценивая себя в старости. Воображал, будто горячая кровь юности остыла и застыла, но выяснилось, что это не так. Я не научился контролировать свой гнев, просто перенаправил его. В период между избранием Маргарет Тэтчер и возвращением дара художника на его месте возник глубокий и темный пруд разочарования и горя, который теперь высох, словно под жарким солнцем Эфиопии, и за несколько дней превратился в яму раскаленных добела углей. Я уже не мог сидеть сложа руки – мне казалось, что я бездействовал раньше, валял дурака и ленился. Утром я уволился из «Систем безопасности Бекеле», а вечером принял приглашение на интервью. Одно из нескольких десятков. Выбрал его, потому что пригласили на телевидение, а я знал, что этот канал смотрит заметная прослойка среднего класса, журналисты и лидеры мнений – люди, которые зарабатывают себе на жизнь тем, что говорят, и часто сразу излагают мысли в тексте через социальные сети.
Это было очень приятное интервью – живое и ненаигранное. Мы поговорили об Аддис-Абебе и «При свидетеле», о том, как здесь жилось в семидесятые, и как стало теперь. Поговорили о том, как из художника я стал бизнесменом, а потом игровым дизайнером. Я был скромен и спокоен. Рассказал, как мучился с интерфейсами, тревожился о том, как мое искусство будет передаваться электронными дисплеями; об идее бесконечно воспроизводимых продуктов, которые позволили бы каждому получить уникальный опыт. Сказал, что немного боюсь того, что цифровая жизнь заменит аналоговые связи, но не настолько рад истории двадцатого века и первых десятилетий двадцать первого, чтобы считать, будто человечеству следует остановиться, не меняться и застыть в совершенстве. Если электронные устройства изменят наше мышление – пусть так, если только они нас сделают менее злобными, а не более.
– В связи с этим, – добавил я, – хочу кое-что всем сообщить. Вы не возражаете?
Интервьюер выглядел довольным, но слегка встревоженным. Я ободряюще ему улыбнулся и подмигнул, как добрый Санта-Клаус: мол, не волнуйся, милый черный дедушка ничего безумного не брякнет.
– Будьте добры, – сказал интервьюер. – Дамы и господа – Берихун Бекеле.
Я его поблагодарил, а потом в прямом эфире объявил, что решил основать собственную компанию по разработке программного обеспечения. У меня еще нет сотрудников, чернила на документах не просохли, но я уже готов сказать, что моя фирма займется созданием нескольких приложений – я к тому времени достаточно нахватался их языка, чтобы притвориться, будто у меня есть реальный план, – построенных на системе геолокации, встроенной теперь практически в каждое устройство. Пользователи смогут оценить свой опыт на улице, в барах и клубах, в разных видах общественного транспорта.
– То есть что-то вроде Foursquare, – заключил ведущий с понятным сомнением молодого человека, который увидел дедушку за компьютером.
– Именно так! – согласился я. – Только наши пользователи будут фиксировать случаи проявления ненависти. Для начала мы хотим создать обновляемую в реальном времени карту – вроде карты дорожных заторов – более-менее расистских районов и безопасных маршрутов, по которым можно добраться домой, отметки проявлявших расизм отделений полиции и местных властей, местного населения. У нас будет, конечно, рейтинг звездочками и прочее. В конечном итоге я хотел бы получить такую карту для всех, кто не относится к очевидно привилегированному классу, – для женщин, транссексуалов, небелых, для слепых и глухих и так далее, чтобы создать многоуровневую карту предрассудков и расизма. Но надо с чего-то начинать, поэтому первую версию я хочу назвать «Черный пешеход». У меня есть некоторые сомнения по поводу названия: оно как бы исключает людей в инвалидных креслах, но хочется что-то понятное и узнаваемое. Скачать приложение можно будет через месяц. А еще через месяц мы опубликуем первый отчет о состоянии дел в Британии на уровне улиц. Сможем рассказать, кто у нас в стране самые тупые, невежественные, лицемерные ребята – с точностью до нескольких метров.
Я поднялся с дивана и снял с лацкана радиомикрофон, хотя отлично знал, что у программы осталось полных четыре минуты эфира. Что ж, им и без меня будет о чем поговорить, а моя невежливость лишь сделает ярче заголовки. Я хотел сразу сойти с помоста, но почему-то задержался и услышал перешептывание в студии, а потом тихие, разрозненные хлопки. Я долго не мог понять почему. Видел, что камера работает: ее маленький красный глазок сверлил меня взглядом. А потом понял, что между мгновением, когда я встал, и тем, когда ушел, я каким-то образом поднял руку со сжатым кулаком и опустил голову, как Томми Смит и Джон Карлос в 1968-м.
Время вокруг будто разбилось на кусочки. Я вижу тот миг, четверть века назад, когда Майкл показал мне первое УЗИ.
– Смотри, это голова, – объяснял он мне. – Вот ножки, а вот большой пальчик. Она пальчик сосет. – Он поднял на меня глаза. – Пальчик сосет.
Я его обнял, и на секунду мне показалось, что он едва ли больше своей еще не рожденной дочери. Ему едва ли сравнялось больше двух или трех лет. Я чувствовал запах его волос, мог его поднять на руки, и он смеялся чистым смехом ребенка, который еще ничего не знает о смерти.
Сейчас я обхватил одной рукой Колсона. Чувствую ладонь Энни под своей, мы цепляемся друг за друга, чтобы его поднять. У меня уже болят плечи. Когда я был моложе – лет сорок назад, – я бы их обоих мог понести на плечах.
Я нужен Энни. Крошке на УЗИ. И через нее – Майклу. А через Майкла – Элени. Я не мог спасти Элени, но здесь могу – смогу – погасить этот долг. Мы все здесь, в горящем доме. Все пятеро вместе, и мы – одно. Как на моих картинах.
Я нас всех разворачиваю, иду в удушливых клубах дыма. Шаг за шагом. Воздух спертый и горячий. Можно умереть от ожога легких до того, как до тебя доберется пламя. Нужно идти.
В центре дома у меня есть комната, в которую им не пробиться. Небольшая, но нам хватит места, если мы туда дойдем. В убежище свой воздух. На троих хватит, но часов на десять, не больше. Этого довольно. О других проблемах подумаешь внутри.
Шаг за шагом, хоть дым густой, Колсон тяжелый, а Энни спотыкается. Она не плачет. Только не моя внучка. Ругается так, что молоко бы скисло. Хорошо.
Я нажимаю на металлическую панель, и мы все вваливаемся внутрь, падаем на пол. Дверь снова закрывается. Воздух, чистый воздух вокруг. Дышать. Думать.