– Почему?
– Потому что ты из другого теста. Ты из того теста, что просто выправишься, а потом будешь долго волноваться, что все значит.
Это правда.
– Как лучше себе помочь?
Табмен с шумом выпускает воздух:
– Ужраться вдрабадан – вот мой совет.
– А поможет?
– Не очень. Но когда похмелье выветрится, память потускнеет, и ты уже не сможешь сказать, что и отчего.
– Нет, без меня.
– Как хочешь.
– Можно мне снова использовать запись? Не обязательно ждать? Это срочное дело.
– Не лучший выбор, но твое дело – твои кошмары.
– С кошмарами я разберусь.
– Ну ладно.
– Но опасности нет. Настоящей опасности.
– Ну, кроме рака мозга, ясное дело.
– Да пошел ты, Табмен.
– Всегда пожалуйста, инспектор.
Через тридцать минут на лестничной клетке D Королевского колледжа инспектор прижимается спиной к стене и поднимает руку с электрошокером. Фигура в черном, белое лицо, темная копна волос, спускается навстречу, – очки обводят ее ярко-алым и маркируют как «ВЕРОЯТНО, ОПАСЕН». Слишком мал ростом для Лённрота, похож на Адольфа Гитлера, но не совсем. Он смотрит на Нейт. Губы слишком широкие, слишком тонкие усы щеточкой, а потом у Адольфа открывается рот – он увидел электрошокер в руке.
– Мать! – взвизгивает Адольф, прикрывая лицо руками. – Мать твою, не стреляй! Мать!
Свидетель допускает, что, похоже, угроза минимальна. Нейт раздраженно прячет шокер в кобуру.
– Студенты же, – ворчит она, обращаясь к машине. – У тебя что, нет специальных контекстных настроек для студентов?
– Мать твою, – повторяет Адольф, на этот раз уже с нотками обвинения в голосе.
– Следите за выражениями, мистер Дин, – провозглашает женский голос сверху, глубокий, но явно довольный. – Я говорила, что вы перестарались. Входите, инспектор, и оставьте мистера Дина вкушать полезнейший урок о вреде идиотизма. Маркус!
Судя по всему, так зовут Адольфа, и да – теперь и в очках появилась надпись «Маркус Джеймс Дин», чьи родители явно не очень справились со своей ролью, хотя он, наверное, со временем образумится.
– Маркус, бога ради, наденьте хотя бы шляпу. Если продолжите держать ее в руках, с вами это будет происходить постоянно!
Адольф возмущенно поднимает предмет, который держал в левой руке – несколько секунд назад он был помечен как «вероятное оружие», а теперь оказался старым котелком, – и надевает его на голову. Свидетель мигает в очках, меняет оценку культурных отсылок: «Чаплин, Чарльз».
– Поверить не могу, – ворчит Нейт, хотя сама не знает, обращается она к Маркусу Дину или к машине.
– Входите, – повторяет Чейз Пахт.
Она грузная, широкая и мудрая, у нее пневматическое тело и сильные ноги, привыкшие к долгим походам в Альпы. Сразу за дверью висит фотография, где она позирует с настоящим горным козлом.
– Входите. Слишком холодно, чтобы через порог пожимать руки, да и мои русские коллеги с ума бы сошли от такого. Это очень плохая примета в России – как, впрочем, и все остальное. Вы курите? Они просто кипят, когда я прикуриваю от свечки, а я это постоянно делаю, потому что мне так нравится.
– Прикуривать от свечки? Или смотреть, как они кипятятся? – уточняет инспектор.
– Ха! И то и другое. А ты молодчина. Меня зовут Чейз. Вообще-то должно читаться «шэз», это по-французски значит «стул». Судя по всему, вскоре после того, как наша семья перебралась в Марсель, мы зарабатывали на жизнь тем, что строгали деревяшки и делали неудобную мебель. Я точно знаю, что неудобную, – сидела на ней: одни углы и выступы! Мне нравится так представляться, людям нужно знать, что их ждет.
А ждет их, похоже, многое. Рядом с Чейз Пахт, у которой столько ученых степеней и званий, что она их все отбросила и представляется просто именем, себя можно чувствовать только студенткой. Даже коллеги на кафедре наверняка проваливаются в эту роль.
– Работка у вас сейчас не простая, как я понимаю, – говорит Пахт, искоса поглядывая на Нейт.
– Да. Непростая.
Они уже вошли во внутреннее святилище – обитую деревянными панелями комнату, тусклую от неимоверного количества книг и бумаг и, если честно, из-за старого, но рабочего системного терминала в углу, – и ориентированную на камин (так наверняка и задумывал архитектор), будто гладиаторская арена с ковриком в центре.
– Ну, садитесь и выкладывайте, – говорит Пахт. – Вы отменили все мои занятия сегодня и даже встречу с куратором, за что я безмерно благодарна – весь факультет дрожит от волнения, надеются, что я джин в носках перевозила, так что упекут меня в каталажку и надолго. В общем, я сегодня раздразнила буржуазию, можно и работой заняться.
Нейт усаживается, не сразу находит удобное положение в тяжелом деревянном кресле – единственном в комнате, кроме кресла Пахт, больше похожем на трон. Пахт кивает:
– Очень хорошо. Нет страха задержки, поза сильная. Отлично. Мы поладим.
– Кто это был на лестнице?
В разговоре с Пахт Свидетель рекомендует говорить нелинейно. Будто инспектор сама этого не поняла. Она видит, что Пахт заметила ее выбор и решила не комментировать. Все для нее обросло примечаниями; если их озвучивать, до дела никогда не дойдешь.
– Маркус? Безвредный идиот. Точнее, не совсем безвредный: он пытается поднять шум и скандал. Политическое устремление, как говорят. Цель – выбить вас из привычной колеи мысли, изменить способ, которым ваш мозг обрабатывает информацию, и заставить присмотреться к ней внимательнее. Особенно обратить внимание на различия между машинным семиотическим анализом и человеческим опознанием и реакцией. – Она фыркает. – Чего он, нужно признать, добился на лестнице. В обоих случаях – и вашем, и его – вряд ли он отдает себе отчет в том, что его собственные мысли так же формализованы, как и у остальных. На данный момент официальное оправдание – билль о наблюдении. Хотя я заметила, что переодевание для него – излюбленный выбор во многих вопросах.
– Он за или против?
– Ну что вы, ничего столь бинарного. Его беспокоит недостаток критической мысли среди пролов. Сам он, конечно, не говорит «пролы», но именно это имеет в виду: люмпен-пролетариат, погибель революционеров. Им просто плевать на то, что, по его мнению, должно их интересовать. Не могу передать, насколько это его оскорбляет, – и по какой-то причине, связанной с тенденциозным чтением Эриха Фромма, он вообразил, что справиться с недостатком внимания можно взрывом – семиотическим, конечно. Поэтому – шум и скандал, как вы заметили, хотя на этот раз вышло не так много шума и скандала. Честно говоря, даже я вынуждена признать, что он не идиот. Чрезвычайно трудно добиться того, чего он добился.
– А чего он добился?
– Ну, он ведь обманул Систему, верно? Это модно сейчас среди сорвиголов на факультете – и я не могу удержаться, чтобы не отметить, как удивительно, что у нас вообще есть сорвиголовы, – о чем бишь я? Ах да: это мода. Они обратили внимание на то, что Система маркирует культурные отсылки в одежде, и выяснили, поиграв с ней немного, что есть небольшая серая зона, где можно одеться, например, Чарли Чаплином из «Великого диктатора», тогда Система потеряет один уровень отсылок и придет к ошибочным заключениям. Теперь они выискивают образы, которые люди прочитывали бы как вполне невинные, а Система помечала красными флажками, чтобы показать, что машинное понимание несовершенно. Впрочем, это все знают, так что занятие довольно бессмысленное, хотя некоторые проказы получаются довольно яркими. Я им, конечно, потворствую.
– Конечно?
– О да. Тут требуется рвение, тщательная работа по сбору данных, внимательное прочтение подтекстов в доминантных социальных течениях и отличное знание возрастной и демографической составляющей в семиотическом восприятии. Намного полезнее, чем писание рефератов. Это курсовая, которую они сами себе назначили, а значит, у меня будет больше времени отдохнуть, не переставая при этом обучать студентов так, чтобы они получали высшие баллы на выпускных экзаменах.
– И факультет не в восторге.
– Не поверите, но вы правы! Об этом-то я и не подумала. Божечки, нужно, наверное, написать в деканат записку с извинениями. Вы бы в него выстрелили?
– Возможно. Я его прочла как Гитлера.
– Верно. Отметим: повышенная бдительность может еще больше сократить серую зону. Паранойя ее, разумеется, совсем закрывает. Ну, электрошокер, по крайней мере. Думаю, это его тоже многому бы научило. Не любите Чаплина?
– Наоборот.
Бесконечными зимними вечерами после школы она смотрела его фильмы, положив голову на плечо отцу. Нейт помнит его запах – от отца пахло собаками, одеколоном и шерстью. Как давно это было. На миг перед ее внутренним взором встает его лицо, доброта и тонкие морщины, но затем исчезает. Из ниоткуда накатывает сильное чувство и тоже пропадает, так что Нейт на миг замирает. Пахт, кажется, ничего не заметила.
– Тогда скажем просто, что денек у вас выдался не лучший. Или белое лицо в черном костюме для вас означает что-то другое? Ой. Простите. Вижу, что означает – надеюсь, клоунов вы не боитесь? Не боитесь. Давайте выпьем чаю, инспектор, и вы мне расскажете, что вам нужно.
Нейт стряхивает с себя внезапные воспоминания. По сути, она здесь именно из-за Маркуса Джеймса Дина. Надушенный джентльмен по фамилии Смит уехал до четверга, так что Нейт пришла за другим экспертным мнением. В любом случае она хотела бы услышать разные точки зрения, чтобы их сравнить. Свидетель дал ответ на старинный вопрос, quis custodiet [29], но, как выяснилось, его способности в оценке знаков и выводов весьма ограничены.
Пахт заваривает чай. Судя по всему, есть неписаное правило: во время этого занятия с ней нельзя разговаривать. Наконец ее тонкие руки наливают чай в рифленые раскрашенные викторианские чашки.
– Итак, – говорит Пахт, раскуривая трубку, – я полагаю, теперь вы лучше понимаете, о чем хотите меня спросить.