Никак не узнаешь, придется снять трубку.
Изобретательность человеческого разума – одно из свойств, которые мы в себе особенно ценим, поэтому никого не должно удивлять, что с развитием мы придумали новые преступления. Когда технологический прогресс сперва сделал нас долгожителями, а потом раскрасил в разные оттенки постсмертности, мы придумали новые способы выводить друг друга из себя и, как следствие, новые наказания. Наверное, самый странный из новых грехов – тот, что называется «примочка», или – официально в книгах – «отделение с целью поглощения».
Ладно, если ты еще слушаешь, давай перейдем к самому интересному – к преступлениям.
Жить во многих телах, разумеется, безопаснее, чем в одном-единственном, потому что крайне маловероятно, что все твои мозги вдруг одновременно попадут в аварию, особенно если ты позаботишься, чтобы пара-тройка всегда находились в каком-нибудь надежном и безопасном месте. Но именно эта предосторожность – привычка раскладывать яйца по разным корзинкам и расставлять корзинки по всей вселенной – делает нас уязвимыми к «примочкам». «Примочить» – значит отделить одно такое тело от общего сознания и держать в коммуникационном вакууме бестолковую недоличность, у которой сознания хватает ровно на то, чтобы чувствовать страх и одиночество. Тогда «примочник» может воспользоваться этим состоянием и насильно установить новое подключение, чтобы интегрировать опыт и воспоминания похищенного тела в собственный разум, украсть кусочек личности и самости, проглотить, если говорить примитивно, обрывок чужой души. Иногда «примочками» пользуются в целях шпионажа, но чаще – просто от скуки. Это способ ширнуться, а в некоторых эксцентричных общинах на границах того, что сейчас называют Протяженностью, это своего рода обряд инициации, способ найти славу. Разные юридические системы по-разному оценивают привходящие обстоятельства для установления наказания за это преступление: количество тел, которое осталось у жертвы, и долю сознания, которая была таким образом похищена; жестокость содержания отрезанной личности; мотив, стоявший за нападением; сложность реинтеграции утерянного фрагмента. По меньшей мере в одном случае личность, отделенная от «примочника», провела в юридическом чистилище столько времени, что развилась в самостоятельную индивидуальность и подала иск – который суд удовлетворил – против возвращения к изначальному владельцу. Этот процесс не редкое явление, когда части по каким-то причинам отделяются от целого; это называется «откол», по аналогии с процессом по образованию айсбергов и ледников. «Отколок» считается подобием ребенка, хотя некоторые их видят скорее как младших братьев или сестер.
Еще есть малоизвестная обратная форма «примочки», которая пока не имеет юридического названия; ее я нахожу куда более интересной с моральной точки зрения. Это сложно, опасно и в глубоком смысле самоуничижительно. Преступник помещает все гнусные мысли и желания в одно тело, постепенно заставляя этот мозг принять воспоминания о боли и унижении, порывы к насилию и нарушениям порядка, вобрать в себя все, чего он не хочет в жизни. Затем это тело выбрасывается, отсекается от всех связей и чаще всего уничтожается. Проблема в том, что память, как проводить такую эвтаназию, тоже сохраняется в отрезанном теле, иначе целое будет замарано воспоминанием о самокалечении или суициде, потому преступнику надо сперва изобрести жуткую смертоносную ловушку для самого себя, а затем – уже отрезанным фрагментом – отчаянно пытаться из нее выбраться. При этом тела, вобравшие в себя самые темные черты души, как правило, проявляют больше решительности, чем обычные одиночные части, становятся более изобретательными и осторожными. Известны истории невероятных побегов и последующих погонь, а когда прародитель и его козел отпущения опознаны, встает трудный вопрос: нужно ли их насильственно воссоединять.
Если же их не удалось опознать, козел отпущения сам по себе представляет проблему для общества: в некоторых случаях сочетание боли и горя в одном сознании производит на свет характер почти святой (в других случаях существо, которому достались лишь воспоминания о любви и заботе, проявляет эгоизм и жестокость), но чаще всего козлы отпущения полубезумны и опасны. Они могут обосновать юридическое право на отдельное существование, но их природа требует строить империи, порабощать народы и выражать свой гнев, принося страдания обидчикам. Обладание множеством физических тел не умаляет переживание прошлой боли – все двадцать фрагментов человека, одному из тел которого сломали палец, закричат – потому козлы отпущения страшны и опасны даже в таком виде. Несколько самых жестоких и бессердечных злодеев последних лет были козлами отпущения, которые так или иначе избежали поимки и присвоили чужую жизнь, скрывались от общества, пока не были готовы сотворить чудовищное преступление. Мы почти миновали этот порог, трудно определить преступность и нарушение в условиях, когда обычная человеческая жизнь – времяпрепровождение, а не необходимость, своего рода театральная постановка, в которой принимает участие все население, но до той степени, до которой применимы эти соображения, это одна из главных дилемм для нас: что делать с теми, кто не может влиться в самое терпимое общество, сотворенное человечеством?
Само собой, в затруднительном положении нашлось и решение: выделили особое место для исцеления и преображения, и это место само по себе стало козлом отпущения, потому что туда отправляли не только преступников, но и всех, кто не мог влиться в коллектив; всех, кто совершал действия – не преступные и не аморальные, однако слишком тревожные для других; всех, кто погружался в мысли и учения, которые сочли опасными разумы, их не разделяющие. Наконец, туда же отправлялись изгои и бродяги, которых влекло странное человеческое притяжение, которое иногда назначает одно место центром всего странного и непригодного, и из этого кипящего ядовитого варева выныривает иногда гений. Так что это место оказалось не только больницей для буйных безумцев, но и экспериментальным цехом, а также коммуной и школой искусств. Мы называли его Последним Домом.
До тех пор пока гений, неустроенность, общность и преступность не соединились, пока это место и все его личности не сплавились воедино, пока «хорошие» и «плохие» не отказались добровольно от различий между собой, чтобы сотворить единое сознание невиданной мощи, дабы воплотить замысел столь гордый и масштабный, что даже люди, чьи физические тела разбросаны в пустой межзвездной ночи, чье восприятие позволяет видеть атомы и эоны, растерялись и испугались его.
На случай, если до тебя еще не дошло, я говорю о себе. Я – все, что было заключено в той тюрьме, сплавленное и собранное воедино. Это мое преступление: я был рожден другим – вышел из Dämmerung [31] в рокочущий прибой Verständnis [32].
Я завожу один из своих инстансов в переходную комнату и подключаюсь. Белые стены, больничный покой. Иногда переходные комнаты похожи на операционные; иногда – на волшебные дилижансы. Древний спор между стилем и сутью, избыточностью и минимализмом. Меня это не трогает. Переходная комната – средство передвижения. Место подключения. Название обманчиво, поскольку ничто никуда не переходит в пространстве или времени: скорее их следовало назвать запутанными комнатами. Но хотя от обезьяньих предков нас отделяют сотни тысяч лет, все равно, если ты закрыл глаза в одном месте, а открыл в другом, это для нас переход. Переходная комната – маленький кусочек порогового бытия, и, я полагаю, в них есть глубокий смысл, но в реальном мире они ничуть не интереснее крышки люка. Да, я знаю: по крышкам люков можно изучать историю индустриализации и урбанизации. Мне просто плевать.
Я подключаюсь и говорю: «Загрей». И Загрей отзывается, открывает мне путь, устанавливает запутывание с уже подготовленным для меня инстансом.
Иногда мне приходило в голову, что Z – настоящий инопланетянин или искусственный интеллект, который сумел перепрыгнуть пропасть рекурсии и стал по-настоящему живым. Тут дело даже не в чуждости, присущей аутофагическому планетарному сознанию, а в совсем ином ощущении, которое связано с глубоким, неизбывным страхом темноты. В общем, Загрей – это вам не среднестатистический гражданин.
Я открываю двери, позволяю новому инстансу влиться в меня и, наоборот, знаю, что с ним войдет небольшая частичка Загрея, как вирус гриппа в закрытой комнате.
– Привет, Z.
– Проходи в гостиную.
Z думает, что это смешно.
Имя происходит от ионийского слова «загре» со значением «яма, ловушка для ловли зверя живьем». Изначального Загрея сожрали титаны, но его сердце, выношенное смертной женщиной, родилось богом вина и безумия. Думаю, можно смело утверждать, что матери нечасто называют своих детей Загреями. Такое имя выбирают себе самостоятельно, если хотят подчеркнуть полное отсутствие социальных навыков общения. Хотя это и так становится понятно, стоит увидеть, что из себя представляет Загрей и как он живет.
Я нахожусь в гипсовой пещере, наполненной белыми телами – неподвижными и безмолвными. Будто подводная пещера с выводком слепых рыб, но каждый из них меня видит и знает, что я другой. И каждый из них – один разум в конечном итоге. Я вспоминаю морские анемоны на коралловом рифе, как рыбы-клоуны гнездятся в их щупальцах, и думаю, что будет, если моя слизь не пройдет проверку. Что ж, он меня ужалит, будет больно, а потом я окажусь там, где был, целый и невредимый, только придется вычистить крошечные частички Z в себе, выжечь их. Загрей украсил помещение: вместо электричества на стенах чадят факелы, в их бледном пламени все выглядит немного двухмерным и странным.
Я сказал, что мне нравится Z, и это правда, но я признаю, что он в некотором роде хищник. На Меррише несколько лет назад была вспышка. Почти все северное полушарие заразилось и начало строить пещеру – такую же, как эта. Планетное ополчение выступило туда и все зачистило, Z пришлось заплатить компенсацию, но ему плевать: он ведь планета и передовой мыслитель, то есть очень богат. У них там до сих пор случаются эпидемии, но теперь есть вакцина, и она делает свое дело.