- Мы будем вполне удовлетворены, если вы заплатите половину от того, что стоила эта разбитая лампа. С остальной половиной мы уж как-нибудь разберёмся.
Иван Афанасьевич говорит:
- Ещё не лучше! Такой я дурак, чтобы скупать разбитые лампы за полцены! Мне, - говорит, - все равно, будете вы удовлетворены или нет. Но поскольку я человек сострадательный, то я готов всё-таки купить у вас вон те занавески и заплатить небольшой штраф за причинённый ущерб.
Которая пожилая, так говорит:
- Нет. Лично я не пойду ни на какие уступки. Пускай он покупает свои занавески, платит за лампу и убирается ко всем чертям. Мне, - говорит, - эти отвлечённые разговоры уже надоели. А если он платить не желает, мы, - говорит, - у него по суду вытребоваем. Либо платите немедля деньги за погром и убытки, либо мы сейчас протокол на вас составим!
Тут мадам Стульчикова, до сих пор хранившая молчание, говорит:
- Я, - говорит, - от таких переживаний ну, прямо слабоумной сейчас сделаюсь. Что это за магазин такой особенный. Сначала, - говорит, - нас впускать не хотели, а теперь выпускать не хотят.
Энергичный Иван Афанасьевич говорит:
- Спокойно, Маруся! Пёс с ними, нехай протокол составляют!
Тогда на передний план выходит мрачный охранник, щёлкает затворами и начинает снимать показания. И вот он снимает показания час или два, а после подает готовый протокол Стульчиковым на подпись. И тут, видавший виды и закаленный на арапах, Иван Афанасьевич читает протокол, и силы оставляют его. Он говорит:
- Я, конечно, подпишу эту бумагу. Но мне, - говорит, - до крайности хотелось бы узнать, об чем в ней написано. Так, - говорит, - просто из любопытства. У вас, наверное, почерк какой-то взбалмошный. Я, наверное, поэтому ничего не пойму. Вы, - говорит, - мне сами прочтите. А я потом подпишу.
Тогда охранник берет свою рукопись и читает:
- Севодня в магазин пришли два Стульчикова. Он и она. Он ейный муж. Они пришли и сказали что нужны занавески. Они каторые Стульчиковы хатели купить занавески. Они каторые на окна вешать каторые от света закрывать. С ними ещё сумка была. Они сумкой махали. Когда махали падошли к вазе каторая лампа но как ваза внизу под абажуром. Они своей сумкой вазу задели каторая лампа и она упала. А как она фарфоровая она упала и разбилася. И её не склеить. А он купить не хател а хател занавески. И деньги не дал. Они гаворят что узко было потому лампа разбилась. А наши гаворят что они виноваты и пущай покупают. И у них был спор. Они деньги не дали и ушли. Протокол составил охранник Сивко.
Тут Иван Афанасьевич пот со лба вытер и говорит:
- Я, - говорит, - под чем угодно подпишусь, лишь бы отсюда поскорее уйти. Я, - говорит, - работаю, что вол, чтоб за свой трудовой рубь покупать разные там товары народного потребления, а не для того, чтоб такие оскорбительные протоколы слушать, которые подрывают мои моральные силы и унижают человеческое достоинство.
И он это так говорит, а сам наскоро подписывает протокол, хватает свою жену, мадам Стульчикову, и выскакивает из магазина, по пути опрокидывая тряпичную пальму. Вслед ему несутся проклятья и брань, но Иван Афанасьевич, наученный горьким опытом, не обращает внимания на всю эту сумятицу.
С тех пор Иван Афанасьевич зарёкся ходить по магазинам и старается сам изготовлять товары народного потребления для себя и своей семьи.
А "текстильщиков" из суда выгнали. Им сказали, что ежели в суде начнут рассматривать дела о разбитых вазах, то судей либо на смех народ поднимет, либо растерзает. Им посоветовали лет через двадцать прийти, когда, может быть, дела об убийствах и ограблениях разгребут.
Но "текстильщики" не захотели так долго ждать. Они лампу склеили и теперь за полцены её продают.
Рассказ с продолжением
«…Рифмы негодные и уху зело вредящие сплел еси.
Иди в огонь вечный, анафема».
А. К. Толстой «Церемониал»
"Эта игра забавляла его. Он срубил на этом бартере так много, что - туши свет. Игра дразнила его, потому что это была жизнь. Его жизнь. И он возбуждался от этой игры. Возбуждался и начинал кипеть, как перегретый тосол. Ещё год назад никто из его тусовки не знал, каким крутым он станет. И не просто крутым, а известным всей богемной Москве..." - так начинался рассказ "Собака крупнее кошки, но мельче телёнка" некоего Леонида Клистера, опубликованный в одном из "толстых" московских журналов.
"Что же это такое? - думала Ниночка, читавшая произведение господина Клистера. - Неужели это лучше?.. Но ведь же ничего не понятно... Дичь какая-то... Как же это печатают?.."
Полгода тому назад Ниночка Собакина сама написала небольшой рассказик. И по совету знакомых, коим рассказик был прочитан, отнесла рукопись в редакцию означенного журнала. Там рукопись зарегистрировали, присвоив пятизначный номер, и велели Ниночке зайти "недельки через две".
Рассказик Ниночки, написанный простым и лёгким языком, был краток и незамысловат. На даче собрались симпатичные люди. За отдыхом они общаются, высказывают некие соображения. Так проходит день, и наступает ночь. Все укладываются спать. Но один человек, вышедший на террасу курить, погружается в раздумья и спать уж не может. Обаяние ночи захватывает его, и он тонет в водовороте мыслей и образов. "... Ночь накрыла землю чёрным покрывалом, и земля уснула, улыбаясь. Взошла луна, и деревья отбросили призрачные тени. Заблестела холодным блеском вода в лужах. В кустах сирени вздохнул и перевернулся ветер... А потом пришла печальная дева Тишина и заиграла на своей хрустальной свирели. И точно дождавшись аккомпанемента, защёлкал, засвистал где-то соловей…"
Спустя две недели Ниночка, красная, как китайский флаг, стояла перед некой тётенькой из отдела прозы. Тётенька, предварительно смерив полным презрения взглядом, распекала незадачливую писательницу:
- Вы где-нибудь учились, девушка? Кто вы по профессии?
- Искусствовед...
- Искусствовед?! - тётенька подняла брови, отчего на лбу у неё образовалась гармошка. - Так и занимались бы картинами... или что там у вас?.. А зачем вы в литературу-то лезете?.. Ну, не ваше это, поймите... Не ва-ше!.. В общем, творения эти мы не берёмся печатать... Это не наш уровень… Не знаю, не хочу, конечно, судить... Но, по-моему, литература - это не для вас... Хотя... Кто знает... Иногда ведь получаешь и сюрпризы... Поработайте... Попробуйте, может, ещё что напишите. Тогда и приносите, посмотрим... А пока что, извините... Не наш это уровень...
И давая тем самым понять, что разговор окончен, тётенька отвернулась и занялась своими делами.
"Да, - думала Ниночка, унося ноги из редакции, - куда мне! Они когда-то Солженицына печатали... А я что? Со свиным, как говорится, в калашный... Она, наверное, права! Не моё это..."
О-о-о! Как прав был Антон Павлович Чехов, когда писал: "...здравомыслящий человек всячески должен отстранять себя от писательства". Но Ниночка Собакина, вероятно, в ту пору не знала о предостережениях великого сочинителя, и потому пала жертвой писательского зуда. И вскорости рука Ниночки снова потянулась к перу, перо к бумаге… Но на этот раз Ниночка решила начать с того, что оформила годовую подписку на Журнал.
"Что ж, - рассуждала Ниночка, - буду читать. Буду знать, на что равняться... Прежде всего, необходимо составить представление об их уровне, а уж потом - тянуться... Надо, надо работать!"...
Прочитав от корки до корки первые четыре номера, Ниночка испугалась. Странные, непонятные стихи чередовались с не менее странными и непонятными рассказами и статьями. Один автор воспевал свободную любовь, уверяя, что нет на свете ничего лучше. Другой на двадцати двух страницах восхищался пивом, сравнивая оное с небезызвестным продуктом жизнедеятельности схожего цвета. Третий автор открыто заявлял, что превыше всего ставит любовь к личинке колорадского жука. Четвёртый, пятый и шестой неистово описывали то, чего никогда не бывает в жизни. Седьмой, под рубрикой "Научная статья" поместил сочинение, начинавшееся с утверждения о том, что Ленин-де, был не кто иной, как Антихрист собственной персоной, и заканчивавшееся анализом творчества Тыко Вылки. Восьмой - очевидно, сексуальный маньяк - описывал однополый coitus, имевший место на балконе недостроенного многоэтажного дома, смакуя при этом детали и изобилуя подробностями. Девятого и десятого читать было невозможно, поскольку их творения на восемьдесят пять процентов состояли из многоточий, заменявших, по всей видимости, слова, пропустить в печать которые у редактора не хватило смелости.
"Это, должно быть, недоразумение, - пыталась успокоить себя Ниночка. Редактор, наверное, был пьян... А в следующем номере всё разъяснится..."
Но, вопреки ожиданиям, в следующем номере ничего не разъяснилось. За "Собакой крупнее кошки, но мельче телёнка", оканчивавшимся словами: "Было зверски приятно. Потому что так было. И так будет всегда", следовали стихи некой Майи Кислищенской:
В записной книжке -
Зелёный крест аптеки.
Мне б увидеть его средь листвы,
Поправляя причёску, как эти,
Что бежали с тобой из Москвы.
Эту жизнь поделим на части
Ведь, не правда ли, мы равны!
Ты в доспехах железной масти.
Нет прохожих. Увы, мне! Увы!
Твои волосы бьются, как крылья.
Я молю: "Вернись к моему борщу!..
А дома вытру всю пыль я
И всё тебе тут же прощу!"
Но ты не слышишь... Злые слёзы
Жгут мой лик. Всего лишь на миг.
А потом уже шум берёзы
Заглушает сердечный крик...
Под стихами стоял курсив: Милан, 2000, из чего, по-видимому, следовало, что сии божественные строки госпожа Кислищенская написала в двухтысячном году, будучи проездом в Милане. Тут же значилось, что Журнал выдвигает поэтессу Майю Кислищенскую на соискание литературной премии имени Сергея Есенина.