Дети, казалось, были счастливы отдохнуть после путешествия, и Шелли решил, что несколько дней отдыха им не повредят.
Он обнаружил, что здесь ему необычайно легко писалось; он начал переводить греческую классику, и к этому времени заканчивал перевод Прометея Прикованного ― трагедии Эсхила ― и подумывал уже было о том, чтобы написать последнюю часть этой незавершенной античной трилогии.
Он писал во время долгих жарких дней, в продуваемом легким ветерком летнем домике, до которого можно было добраться, выйдя через заднюю дверь главного здания и пройдя через тенистый переход, образованный шпалерами, густо опутанными виноградными лозами. По ночам он часто приходил сюда, чтобы посмотреть на летучих мышей, беспорядочно снующих перед зубчатыми стенами стоявшей когда-то в Эсте, а ныне разрушенной средневековой крепости. Временами он обращал лицо к югу, где, отделенный от него ста двадцатью милями, протянулся горбатый хребет Апеннин.
Апеннины господствовали в юго-восточном углу неба, когда они с Мэри и детьми жили недавно поблизости от Ливорно, находящегося на противоположном берегу острова, и их серые пики завораживали его тогда также, как и сейчас. Он написал отрывок поэмы, пока жил там, и теперь по ночам часто вспоминал его, вглядываясь в южном направлении на горы, высящиеся над обвалившимися монастырскими стенами:
The Apennine in the light of day
Is a mighty mountain dim and gray,
Which between the earth and sky doth lay;
But when night comes, a chaos dread
On the dim starlight then is spread,
And the Apennine walks abroad with the storm,
Shrouding…
При свете солнца Апеннины
Простерты над подземным миром,
К небесным кручам возносясь
В своем величии унылом.
Но ночь ступает, ожил мрак,
В их твердых каменных чертах,
И в тусклом свете звезд ночных
Они вселяют страх.
В грозы объятьях громовых
Скрывают горы…
Он так и не продолжил поэму дальше, так как не был уверен, что могли скрывать горы.
Когда это случилось, заканчивался уже восемнадцатый день, проведенный ими на вилле. Тогда, после полудня, в последний понедельник месяца, случилось сразу два происшествия, убедивших Шелли, что ему следует как можно скорее доставить семью в Венецию.
Облака хмурой пеленой затянули долину По[230], и свет к четырем часам сделался тяжелым и тусклым. Грозовые облака на юге клубились и сбивались в громадные тучи, словно боги, чудесным образом высеченные в живом, мучимом агонией мраморе, и Шелли, сидя над своей рукописью в летнем домике, время от времени с тревогой поглядывал на небо. Он надеялся, что дождь еще немного повременит, так как то, что рождалось сейчас из-под его пера, было самым ярким, самым значительным из всего, что он когда-либо писал, и мысль о том, чтобы прервать этот благословенный поток слов, казалась ему почти что кощунственной. Он не мог сейчас прерваться ни ради дождя, ни даже ради того, чтобы перечитать строки и увидеть, имеют ли они хоть какой-нибудь связанный смысл.
«Еще в пыли не скрылся Вавилон, ― обнаружил он выводящим себя, ―
Мой мертвый сын, мой Магус Зороастр[231],
В саду гуляя, встретил образ свой»…
Подняв на мгновенье взгляд, Шелли увидел фигуру, гуляющую по саду позади душимой виноградными лозами решетки, силуэт на фоне далекой серой груды облаков и возвышающихся вдали Апеннин.
На миг ему показалось, что это был он сам, но затем, когда фигура вышла из-за зелени, он увидел, что она была гораздо ниже ― была, на самом деле, его маленькой дочерью Кларой.
Эта почти несомненная связь между тем, что происходило в его голове и тем, что происходило снаружи, на мгновенье испугала его, поэтому, с нескрываемым облегчением, он окликнул Клару и, оттолкнув кресло, вскочил на ноги, протягивая руки, чтобы ее подхватить.
Но она не двинулась с места. В холодном металлическом свете она одарила его улыбкой, от которой мгновенно улетучилось все его облегчение, а затем снова скрылась за зеленой стеной.
Сердце встревожено колотилось в его груди, но он уже протянул руку к ведущей в сад двери, когда услышал позади знакомые шаги, отдающиеся эхом в забранном решеткой переходе, идущем от дома.
Радуясь внезапному поводу, чтобы отложить поход в сад, он обернулся и отворил ведущую к дому дверь, и увидел Мэри, направляющуюся к нему с Кларой на руках.
― Обед готов, Перси, ― сказала Мэри, ― и тебе пришло письмо от Байрона.
Медленно повернувшись, он снова посмотрел в сад. Ему показалось, что позади решетки он уловил какое-то промелькнувшее движение, но он повернулся к нему спиной, обнял Мэри и с испугавшей ее поспешностью повел ее обратно в дом.
«Куда ты пропал? ― спрашивал в письме Байрон. ― Мне сообщили, что наш человек уже почти здесь, а ― Аппарат ― в Местре, по ту сторону лагуны. И если сделать это суждено, тогда пускай все совершится быстро [232]. Отправляйся немедленно в Падую, если все еще не остыл к нашей затее, ― и придумай какие-нибудь извинения ― а я напишу тебе туда и скажу, не опоздали ли мы. А теперь уничтожь письмо».
Шелли отложил письмо и посмотрел на Мэри, сидящую за столом напротив. Она единственная из всех смотрела на него, так как Клэр кормила детей. В пристальном взгляде Мэри читался испуг, так что он постарался придать голосу беспечный тон. ― Мне нужно завтра съездить в Падую, ― сказал он. ― У Байрона есть новости по поводу доктора для Клэр. Это казалось прекрасным предлогом ― Клэр была больна, и лишь неделю назад он возил ее в Падую к доктору. ― И, похоже, этот врач может вылечить и недомогание малышки Клары ― будь готова приехать вместе с ней, когда я за вами пошлю. Он глянул в сторону задней части дома, а затем добавил: ― и, конечно, захвати с собой юного Вильяма.
Мэри принесла ему тарелку горячих макарон с овощами, но он, казалось, их даже не заметил, пристально глядя как маленькая Клара слизывает свою растертую в пюре порцию с ложки, которую Клэр подносила к ее рту, и думая о ее копии, которую он видел гуляющей по саду. «Что же это означало? Не прождал ли он слишком долго»?
Доверчивая невинность ребенка ужасным укором терзала его сердце, словно в боку его засел зазубренный ржавый меч; она заслуживала нормальной жизни, нормальных родителей. «Разве может быть бог, ― думал он, ― если такой светлый ребенок, может родиться у такого человека как я».
Письмо Байрона было единственным, что он съел в этот вечер.
Последующее письмо Байрона дожидалось Шелли в Падуе, и после того как он его прочел, он тотчас же запихал Клэр в экипаж обратно до Эсте, так как Байрон писал, что гамбит[233] все еще был возможен. Клэр, придя в замешательство, спросила его о докторе, которого они вроде бы прибыли увидеть, и Шелли не нашел ничего лучше, чем сказать, что они его упустили, но несомненно застанут, когда она вернется с Мэри и детьми.
Когда Клэр уехала, Шелли отправился в Палаццо делла Раджионе[234] и в одиночестве обошел его большой зал, отмечая, как его громадные размеры заставляют его самого чувствовать себя маленьким и незначительным; так как теперь он не мог найти никаких оправданий тем восемнадцати дням, которые бесцельно растратил на вилле в Эсте, и был бы действительно рад, если бы Перси Шелли и вправду оказался незначительной фигурой заднего плана, просто человеком из толпы, чьи ошибки не имели далеко идущих последствий.
Через два дня, в восемь тридцать утра, Мэри, Клэр и дети прибыли в Падую.
Маленькой Кларе становилось все хуже, ее рот и глаза подергивались знакомым Шелли образом ― его первый ребенок от Мэри, девочка которой они даже не успели дать имя, обнаруживала сходные симптомы прямо перед тем как умерла, четыре года назад.
Несмотря на возражения измученной Мэри, он настоял на том, что доктор в Падуе, как оказалось, был не слишком хорошим, и что им следует без промедлений отправиться в Венецию. Погода так и не прояснилась ― они стояли на площади перед церковью Святого Антония, и дождь то скрывал за серой стеной, то выхватывал во вспышках молний выполненную Донателло конную статую Гаттамелата[235] ― а дети плакали.
В течение часа они прождали под узким навесом экипаж, который должен был доставить их в прибрежный город Фузина[236], откуда можно было взять лодку до Венеции; наконец, экипаж показался и, покачиваясь, направился к ним по мостовой, и, когда он со скрипом остановился, Мэри забралась внутрь, и Шелли взял Клару на руки, чтобы передать ее матери.
Когда он поднял дочку перед собой, он пригляделся и заметил две воспаленные отметины укуса на ее горле.
«Вот и разбилась вдребезги, ― с горечью подумал он, ― хрупкая фантазия Байрона, что эта освященная земля может послужить защитой от нефелимов ― или, быть может, французы ее осквернили, когда разрушили стены монастыря Капуцинов». «Французы тоже, ― вспомнил он, ― были одержимы стремлением захватить Венецию».
В зловонных доках Фузины он обнаружил, что их дорожные пропуска отсутствовали среди багажа, хотя Мэри клялась, что она их упаковала. Таможенники сообщили Шелли, что не пропустят ни его, ни его семейство без документов, но Шелли выбрал одного из стражников и отвел его в сторону через покрытую грязными лужами мостовую. Там он поговорил с ним несколько минут в тени старого каменного пакгауза[237]