Комната первого этажа предназначалась только для хранения лодок и лодочной оснастки, а спать и обедать приходилось в комнатах наверху ― Кроуфорд припомнил рассказы о дворце Байрона в Венеции и подивился, почему оба поэта так любили жилища, которые почти без преувеличений стояли на воде.
Вечером в день их прибытия Клэр неожиданно рано вернулась с прогулки вдоль узкого пляжа и, поднимаясь по лестнице в длинную, расположенную в центре дома гостиную, где все остальные уже сидели за столом, услышала, как Шелли сказал что-то о Байроне и женском монастыре в Баньякавалло; поднявшись наверх, она пересекла комнату и спросила Шелли, мертва ли ее дочь, и Шелли поднялся и тихо ответил: ― Да.
Она побелела от ярости и так на него уставилась, что он отшатнулся назад, но затем она развернулась и бросилась в комнату, которую делила с Мэри, и захлопнула за собой дверь; в ту ночь Мэри, против обыкновения, спала в комнате Шелли.
Даже на своей койке в комнате для мужской прислуги в задней части дома Кроуфорд слышал, как Клэр безудержно рыдала до восхода.
В течение следующих нескольких дней Шелли неизменно отправлялся в одинокие пешие прогулки туда и обратно по пляжу, где взбирался на причудливо раздутые, волнистые вулканические скалы, часто о них обрезаясь, но на закате его, как правило, можно было увидеть на террасе, окружающей второй этаж Каза Магни, где он стоял, облокотившись о перила, и вглядывался сквозь темнеющие воды залива на высокий, скалистый силуэт полуострова Портовенере[307].
Как-то вечером, после обеда, Кроуфорд вышел вслед за ним и Эддом Вильямсом на террасу. Шелли и Вильямс разговаривали между собой, и Кроуфорд, укрывшись от лунного света в тени изорванного парусинового навеса, прислонился к стене дома, потягивая бокал Щакетра[308], приготовляемого здесь сладкого янтарного вина, и изучающе разглядывал своего нового работодателя.
Кроуфорда удивляло, почему Шелли загорелся идеей привезти все свое окружение именно в этот открытый всем ветрам, пустынный уголок побережья. В такие моменты как этот, когда Шелли несвязно поддерживал беседу, а сам при этом изучал водные просторы и лишенные четких форм берега, казалось, что он чего-то ждет ― при этом он часто перекатывал в руке кварцевую гальку с пляжа, словно игрок, собирающийся с духом, перед тем, как бросить кости в игре, где ставка немыслимо высока.
Было пустынно и тихо. Единственными звуками, которые доносил теплый ночной бриз, были мерное плескание прибоя о скалы внизу, хриплый шепот ветра в кронах деревьев позади над домом и перестук камешков в руке Шелли ― и Кроуфорд пролил большую часть вина на рукав, когда Шелли внезапно издал задушенный вскрик и ухватил Вильямса за руку.
― Там! ― беззвучно прокричал он, указывая поверх перил на белые гребни пены венчающие темные воды. ― Ты видишь ее?
Вильямс дрожащим голосом ответил, что ничего не видит; но, когда Кроуфорд поспешил к перилам и глянул вниз, ему показалось, что он видит маленькую человеческую фигурку, парящую над волнами и манящую их белой рукой.
Шелли оторвал от нее взгляд и посмотрел на Кроуфорда; даже в вечернем полумраке Кроуфорд отчетливо видел блестящие белки его глаз.
― Не вмешивайся, Айкмэн, ― сказал Шелли. ― Она не по твою душу… Он запнулся, так как снова взглянул на море, и тревожное предвкушение покинуло его лицо, оставив лишь выражение болезненного, усталого ужаса. ― О, господи, ― тихо простонал он. ― Это не она.
Кроуфорд снова вгляделся в темный, волнующийся океан. Бледная фигура была теперь дальше, но теперь ему казалось, что он видит несколько ― нет множество ― человеческих фигур, необъяснимо парящих вдали над поверхностью ночного моря, и он вздрогнул и отступил назад, бесстрастно осознавая, как одиноки он и его спутники на этом безлюдном северном побережье, и как много миль безликой воды отделяют их от людей.
За мгновенье до того, как все исчезло, словно унеслось в пепельное небо и растворилось на фоне скалистого утеса Портовенере, Кроуфорд мельком увидел лицо детской фигурки, на которую указывал Шелли; лицо было фарфорово-белым и, казалось, обнажило все свои зубы в зловещем широком оскале.
Шелли повалился на поручень, и если бы Вильямс не ухватил его за плечо, мог бы упасть через перила на узкую мостовую внизу; но мгновение спустя он распрямился и откинул с лица беспорядочно спутанные светлые волосы.
― Это была Аллегра, ― тихо сказал он. ― Только ради бога, Клэр не говорите.
Кроуфорд шагнул обратно в покинутый полумрак и дрожащими руками влил в себя остатки сладкого вина.
Во время этих длинных летних дней жара, казалось, словно яд разливалась по венам. Даже дети были оглушены ею ― двухлетний сын Шелли, Перси Флоренс, проводил большую часть времени, рисуя закорючки на песке, везде, где находилась тень, а оба ребенка Вильямсов, одному из которых едва исполнился год, почти весь день заходились плачем ― Кроуфорду казалось, что плакали они как-то неспешно, но неотвратимо, словно должны были выплакать отведенное им количество слез и не хотели истощить себя раньше времени.
Клэр в прострации бродила вокруг, но Кроуфорд не думал, что виной тому затяжное пьянство, в которое она ударилась. Все о чем она могла говорить, это как Байрон использовал Аллегру, чтобы сделать ее несчастной. Она столько раз уже повторяла «Он никогда ничего не делал для Аллегры!», что Кроуфорд и Джозефина часто шептали друг другу эту обвинительную тираду, когда Клэр открывала рот, чтобы что-то сказать, и редко когда предчувствие их подводило.
Мэри тоже нездоровилось, и большую часть времени она проводила в своей комнате, покидая ее лишь для того, чтобы поговорить с Эдвардом Вильямсом и его женой Джейн, которые держались лучше всех остальных.
Эд Вильямс был на год младше, чем Перси Шелли, и хотя тоже не был лишен литературного тщеславия, и даже написал трагедию, был простодушным и любил свежий воздух. Был он всегда загорелый и жизнерадостный, всегда готовый помочь с работой по дому или ремонтом лодок. Его жена Джейн тоже, казалось, была неподвластна деспотичному правлению солнца и всегда была готова скрасить досуг компании игрой на гитаре, когда по вечерам от воды, наконец, долетали прохладные дуновения бриза, чтобы разорвать палящую удушающую хватку дня.
Кроуфорду нравились Вильямсы, и он был чрезвычайно рад, что они были здесь, разделяя с ними это импровизированное изгнание.
В полдень, на четвертый день после того, как призрак Аллегры поманил Шелли из сумеречного прибоя, они увидели парус, выплывающий из-за мыса Портовенере.
День, в кои-то веки, был пасмурным и предвещал грозу, и, когда собравшиеся на террасе сообразили, что парус принадлежал новой лодке Шелли, Дон Жуан, которая, наконец-то, до них добралась, Шелли нервно улыбнулся и заметил Кроуфорду как символично, что они впервые увидели его судно выходящим из порта Венеры.
«А ведь верно, ― подумал Кроуфорд с внезапным ознобом, в котором не был повинен холодный ветер, ― Портовенере ― именно это и означает».
Когда лодка подошла ближе, она оказалась впечатляюще большим судном ― две ее мачты возвышались над отполированной до блеска палубой, каждая снаряженная оснащенным гафелем[309] грот-парусом и топселями[310] и тремя кливерами[311], торчащими словно зачесанная кверху грива на заостренной шее длинного бушприта[312] ― и, после того как лодка встала на якорь, и экипаж судна спустился на берег, Шелли нанял одного из моряков, восемнадцатилетнего юнгу по имени Чарльз Вивьен, остаться в качестве одного из членов его постоянной судовой команды.
Тремя днями позже, солнечным днем, они вывели Дон Жуана в его первое плавание, с Шелли за капитана, и без особых усилий проложили курс по искрящейся голубой воде залива, пройдя в сотне ярдов от прибрежных скал Портовенере. Джейн Вильямс и Мэри отправились вместе с ними и сидели на носу корабля, недалеко от того места, где Шелли управлялся с румпелем[313], и Шелли настоял, чтобы Кроуфорд отправился тоже на случай, если прогулка заставит беременную Мэри почувствовать себя плохо.
Некоторое время спустя Шелли уступил румпель Эдварду Вильямсу и подошел к Кроуфорду, который сидел, привалившись к передней мачте. ― Не меньше шести месяцев, верно? ― спросил Шелли.
Кроуфорд сообразил, что он говорит о беременности Мэри. ― Где-то так, ― ответил он, прикрывая глаза рукой, когда покосился наверх. ― Родится в конце осени или в начале зимы.
Шелли легко удерживался на палубе, сложив на груди руки и чуть отклоняясь, чтобы компенсировать качку. ― Мэри здесь не нравится, ― вдруг сказал он. ― Она ненавидит одиночество и жару. Ему приходилось говорить громко, чтобы Кроуфорд мог его услышать, но ветер, что ударял в корму по правому борту, бросал их голоса в сторону носа. ― Тем не менее, думаю, она понимает, что я должен быть здесь. Чтобы… Он вздрогнул и, покачав головой, посмотрел мимо Кроуфорда на нависшие над морем отвесные скалы.
«Как жаль, ― подумал Кроуфорд, ― что Байрон не поехал вместе с ними, и вместо этого предпочел провести лето на юге; несмотря на разногласия между двумя поэтами, он был куда лучшей кандидатурой, чтобы выслушать все, что наболело у Шелли».
― Чтобы…? ― вежливо отозвался Кроуфорд.
Шелли снова обратил к нему свой взор. ― Я могу… может быть, я смогу… вытерпеть, здесь, это лето.