Барбара Вильерс раздевалась молча, с невозмутимым лицом, словно в театральной гримерной. Пончо и Берни, переглянувшись за ее спиной, проглотили готовую сорваться с языка похабщину.
Пленников препроводили в следующий зал, покрупнее, с каменной лестницей в стене, ведущей ко входам на трех разных уровнях. Помещение, уготованное для них на среднем, за долгой чередой поворотов и множества запертых дверей, оказалось большой камерой, разделенной пополам толстой стальной решеткой и с такой же дверью на входе.
Охранник отворил наружную решетку, вставив в стенную скважину какой-то шишковатый стерженек и надавив на его макушку. Таким же образом открылась и следующая — здесь обрели безрадостный приют Калибан, Пончо и Берни. Но Коббса с Барбарой почему-то провели дальше за поворот. Вскоре слева донесся приглушенный лязг, и конвоиры прошли обратно. Похоже, английскую парочку заперли где-то по соседству.
— Какого дьявола нас разделили? — буркнул Пончо.
Калибан не ответил.
Потянулось время. Тягостные часы ожидания складывались в дни, казавшиеся неделями. Единственным весьма ненадежным способом отсчитывать время оставались редкие и скудные трапезы. Узников постоянно терзал голод; когда он разыгрывался особенно, начинало мерещиться, что о них совсем позабыли. Они пытались глушить муки голода физическими упражнениями, много спали, беседовали, причем для практики, а также для конспирации в основном на языке "лазурного" племени.
Единственным, кто изредка навещал их, был один и тот же молчаливый охранник, разносивший тюремную пайку.
Наконец, спустя не то три, не то шесть дней после пленения, в наружную клетку вошли сразу двое, оба пятясь задом и оба с приборчиками в руках. Короткая антенна на каждом приборе глядела куда-то в коридор. Следом в дверь камеры не без труда протиснулся огромный зверь, ковыляющий на четырех лапах, за ним показались еще два охранника.
Голова зверя — а это был необыкновенно крупный экземпляр гризли, североамериканский ursus horribilis[7] — безвольно моталась, глаза налились кровью, из приоткрытой пасти до полу свешивалась густая слюна.
Один из конвоиров, буквально упираясь кончиком антенны в голову медведя, препроводил того до угла и щелкнул тумблером. Гризли тотчас же растянулся плашмя, зажмурил глазки и сонно зачмокал.
Огромная мохнатая голова, увенчанная знакомой полусферой, покоилась всего в полуметре от пленников.
Конвоиры спешно покинули камеру. Лязг запоров заставил гризли дернуть ухом, но не разбудил.
Один из охранников, направив антенну через решетку, щелкнул тумблером — огромный зверь внезапно встал на дыбы и, жутко взревев, атаковал решетку, пытаясь добраться до узников за нею. Человек нажал другую кнопку — гризли тут же опустился на все четыре и с любопытством стал принюхиваться, беззлобно поглядывая сквозь толстые прутья.
— Как думаете, Док, его привели, чтобы натравить на нас? — спросил Берни встревоженно.
— Мистер Коббс! — громко выкрикнул Калибан. — Мисс Вильерс! Вы нас слышите?
— Слышим! — отозвался откуда-то слева далекий, но вполне отчетливый мужской голос. — Мы вас слышим!
— Проверка слышимости! — добавил Калибан. — Может, видели что-нибудь интересное?
— Мимо нас прошли несколько охранников! Ивольди среди них не было! — И мгновение спустя: — Поправка! Вижу самого Ивольди!
Калибан воззрился сквозь две решетки, но гном что-то долго не показывался. Лишь минут десять спустя его примечательная низкорослая и колченогая фигура с длинной седой бородой появилась откуда-то справа. Должно быть, обходя свое тюремное хозяйство, Ивольди избрал иной, не самый короткий путь.
При виде гнома медведь вновь озлобился и бросился грудью на входную решетку. Две антенны тут же его успокоили и заставили убраться в угол. Дверь открылась, и в камеру вошел Ивольди в сопровождении четырех охранников. Пока двое с антеннами бдили над зверем, гном корявой морской походочкой приблизился ко второй решетке.
Минуты две Ивольди молча таращился на пленников красными, как у гризли с ним по соседству, глазенками. Затем его тонкие губы растянулись в зловещей ухмылке.
— Отсюда тебе уже вовек не выбраться, Калибан! — прогнусавил скрипучий голосок.
— Уж не потому ли, что так втемяшилось тебе в твой трухлявый черепок, окаменелость ты доисторическая! — бесстрастно ответил Док.
Ивольди противно заквакал.
— Неужто ты, дитятко несмышленое, еще питаешь наивную надежду разозлить меня охульными речами? Окаменелость, говоришь? Не спорю, пусть так — да, именно так, ибо переживу вас всех, как окаменелость переживает любую смертную плоть. А тебя, бедняжечка Калибан, ожидает смерть. Причем скорая, она уже на пороге!
— Может быть, — пожал плечами Док. — Но раз уж мне вскоре предстоит умереть, не вижу особенного вреда, если ты растолкуешь, что же все-таки происходит. Ты действительно решил развязать войну с Девяткой? Или мне померещилось?
С минуту гном задумчиво теребил длинную бороду иссохшими крючковатыми пальцами, затем прогнусавил:
— Ты прав. Малость прочистить твои бренные мозги отнюдь не повредит. Знание сделает твою кончину куда как мучительней. Да, Калибан, ты угадал верно: старуха Аньяна со сворой своих лизоблюдов воюет со мной. Но это я объявил им войну, не они! И я почти достал их — и Аньяну, и Шомбима, и Инга, всех вместе! У нас была намечена встреча в Париже, и я позаботился начинить стены дома взрывчаткой. Сам же собирался опоздать всего лишь на пару минут, чтобы всласть полюбоваться фейерверком. Но эта карга за тридцать тысяч лет успела-таки развить в себе чутье! Она почувствовала, что от стен разит угрозой. Только так я могу объяснить свою неудачу! Она разнюхала под обоями смерть! И вовремя смылась, прихватив с собой Шомбима и Инга? Буквально за мгновения до взрыва!
Аньяна должна была винить в случившемся вас с Грандритом, — продолжал гном. — Ведь акция вполне в вашем стиле. Но мое опоздание на встречу сделало старуху жутко подозрительной. Она отправила мне приглашение явиться в ее лондонский особняк. Без объяснения причин, но я и так все понял. Они собирались учинить там суд. Суд! И над кем?! Надо мной, Ивольди!
Я отправил ответ на бумаге, пропитанной химикалиями, которые на свету превращаются в убийственный газ. Естественно, издохла не сама Аньяна, а какой-то ее секретаришка! Но это было открытое "иду на вы"! И война началась! В конце концов мне пришлось укрыться здесь, в древней цитадели моих соплеменников царской крови, одного из колен рода Гбабульдов, собственных моих предков. Но теперь я ухожу отсюда, час пробил, а ты остаешься здесь один на один с подступающей смертью! Я, кстати, позаботился, чтобы у тебя оставался выбор, как именно умереть, смертный! Можешь сказать мне спасибо за это!
— А из-за чего у вас, собственно, весь сыр-бор загорелся? — спросил Калибан, игнорируя последние угрозы.
— Потому что они все были против меня! Все приняли сторону Аньяны! Я предложил позволить смертным выморить самих себя, как тараканов, позволить промышленникам засорять атмосферу, отравлять мировой океан, губить рыбу, животных, деревья! В результате в считанные годы большая часть человечества вымерла бы с голоду! Да Что там говорить, ты и сам все это прекрасно знаешь! — Моя идея основана на тезисах твоего собственного доклада, который ты подал нам еще в 1946 году. В нем ты со стопроцентной точностью рассчитал, что творится, что может произойти и что следует предпринять. Ты предсказывал, что со временем общественность начнет подниматься на борьбу с загрязнением окружающей среды. Но будет слишком поздно! Политики, преследующие своекорыстные цели, задушат экологические движения! А большинство принимаемых правительствами мер будет носить косметический характер вместо срочного хирургического вмешательства! Это ведь точная цитата из твоего доклада, Калибан!
Таким образом, лет через двадцать — мгновение ока для моей жизни, смертный, — жизнь в океане замрет, что существенно снизит поступление в атмосферу Земли кислорода.
Я настаивал, чтобы мы, Девятеро, просто держались в сторонке! Чтобы позволили смертным истребить самих себя! Не до последнего человека, естественно, — было бы глупо остаться совсем без подданных. Но именно до той стадии, когда цивилизация рухнет и планета очистится от грязи цивилизации! Мы дождемся момента, когда воздух снова станет пригодным для дыхания, а вода — для питья, и снова зазеленеют деревья, и животные расплодятся в неисчислимом множестве! А мы сами снова станем живыми богами, как в прежние дни, и на сей раз позаботимся о том, чтобы удержать смертных в узде невежества и строгих количественных рамках. Мы не повторим той же самой ошибки, не позволим смертным развиться настолько, чтобы довести до угрозы неизбежной гибели саму планету!
Но Аньяна уперлась. Она вдруг возомнила, что осуществление моей идеи поставит под угрозу и наши собственные жизни, что погибнет вся биосфера целиком, за исключением разве что самых примитивных форм жизни, вроде амеб и инфузорий.
Я отвечал, что у нас есть элементарные способы остановить процесс на любой желательной стадии. В твоем же собственном докладе утверждалось, что существуют придуманные тобой надежные средства восстановления фитопланктона, а тем самым и состава атмосферы. И мы сможем воспользоваться ими, как только человечество окончательно одичает, а поверх занесенных временем руин городов зашелестят листвой новые дубравы.
Но они взяли числом! Аньяна заявила, что не собирается искушать судьбу столь ненадежным проектом. Для нас, мол, главное — наша собственная жизнь, хотя перспектива возвращения добрых старых времен ей тоже представлялась весьма и весьма соблазнительной. Аньяна, как ты знаешь, стара до чрезвычайности, но, сохранив совершенно ясную память, не может позабыть великие европейские пущи и пышно-зеленые, поросшие густым лесом острова Древней Греции. Она помнит даже колоссальные джунгли на месте нынешней Сахары, не устает вспоминать, как можно было неделями броди