Не зная, с чего начать, я разглядывала «пациентку». Ничего – ну ничегошеньки – похожего на ту некрасивую пучеглазую тетку, которую мне доводилось видеть на фотографиях в учебниках истории, в ней не было. Передо мной сидела еще довольно молодая женщина (сколько ей сейчас – кажется, тридцать пять) с пухлыми губами и светлыми, почти прозрачными глазами. Из-под чепца выбились светлые волосы, окружая ее лицо словно ореолом. Веки ее были чуть припухшими, лицо имело землистый оттенок, а глаза окружали темные тени. Но тем не менее она была привлекательна… Да-да: Крупская – та самая, которую общественность привыкла воспринимать как нечто бесполое, этакий «синий чулок» – оказалась не уродливой жабой, а весьма, как выражался мой дедушка, «интересной женщиной». К стыду своему, я знала об этой исторической личности не много. И сейчас, когда обнаружилось столь явное несоответствие внешности реальной Надежды своему растиражированному образу, я вдруг подумала, что, очевидно, тут свою роль сыграла болезнь щитовидной железы, проявившаяся у нее особенно сильно после сорока лет. Ну да, отсюда и пучеглазие, и одутловатость. Ну а сейчас Крупская еще очень даже ничего, хотя и понятно, что со здоровьем не все в порядке…
Когда все это до меня дошло, мое прежнее представление о браке Ленина и Надежды Константиновны, как о дружеском союзе двух асексуалов, разбилось вдребезги. В Наденьке чувствовалась страстная и в какой-то степени творческая натура – и тут же во мне зажглась симпатия к ней. Симпатия и сочувствие. И даже что-то похожее на родство душ ощутила я в себе по отношению к супруге (скорей, вдове: две Крупских на одного Ильича будут перебором) вождя мирового пролетариата. Вспомнилось, что я о ней читала когда-то: она многое сделала для молодого советского государства в сфере образования и гигиены. Вполне возможно, что был недооценен вклад этой женщины в то, что Сталин принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой…
Я с радостью подумала, что теперь болезнь не одолеет эту женщину – мы не позволим. Мы прогоним из ее тела начинающееся разрушение, и она будет такой, какой ее изначально задумал Господь, черты ее не исказятся до неузнаваемости, и, более того, к ней вернется былая красота. И она сможет в полной мере реализовать весь свой огромный потенциал… Все эти мысли меня необычайно воодушевили, и я даже заулыбалась.
Сидя в мягких объятиях кресла, Надежда Константиновна была погружена в собственные скорбные размышления. Она смотрела в мою сторону, но куда-то сквозь меня, и на лице ее читалась усталость вперемешку с бесконечной тоской. Ее губы то и дело вздрагивали; казалось, она неслышно произносит какое-то слово, точно короткую молитву. И вид у нее был такой несчастный и жалкий, что впору было расплакаться, если не знать, как ей на самом деле повезло.
Однако тут нужно было действовать предельно тактично. Ведь если от повешенья мы Крупскую спасли, это не отменяет того факта, что она потеряла горячо любимого мужа… Да уж, глядя на ЭТУ Наденьку, даже и сомневаться не приходилось, что своего Володю она и вправду любила, и любила на самом деле горячо…
– Надежда Константиновна, – начала я умиротворяющим голосом, – я рада видеть вас у себя. Меня зовут Анна Сергеевна, я в этом благословенном месте являюсь главной утешительницей и вытирательницей сопливых носов. А еще я маг разума, помогающий людям справлять с неурядицами, одолевающими их внутреннее Я.
Она рассеянно кивнула, и взгляд ее на мгновение сфокусировался на мне.
– Очень приятно, Анна Сергеевна… – Казалось, слова даются ей с трудом. Однако голос у нее оказался приятный. Такой четкий, поставленный – что называется, «учительский».
Я ждала, что она задаст какой-нибудь вопрос, но этого не происходило, словно ей было все безразлично. Пришлось самой начать рассказывать. Я повествовала о том, кто мы такие, как мы путешествуем по мирам и исправляем ход истории, как даем разным талантливым людям проявить себя, как наш Серегин вооруженной рукой защищает Русь от врагов, отражает нашествия, улаживает смуты, кого-то из врагов вбивает в землю по самые брови, а кого-то, победив, приводит в чувство и старается договориться. Ну так, вкратце рассказала. И Крупская слушала меня внимательно, кивая в такт моим словам, но при этом даже тень удивления либо интереса не коснулась ее чела – словно я рассказывала ей кулинарный рецепт или хорошо известную народную сказку.
– Ну, что скажете, Надежда Константиновна? – наконец спросила я.
Он протяжно вздохнула и без всякого выражения произнесла:
– Мне всегда было трудно представить, что чувствует человек, который сошел с ума. Я была уверена, что со мной этого никогда не произойдет. Но, увы, я ошиблась. Вот, сейчас я разговариваю со своей галлюцинацией о каких-то немыслимых вещах и сказочных героях… Но при этом мой мозг еще делает какие-то умозаключения. Таким образом, он, очевидно, защищается от невыносимой мысли о смерти… Он дарит мне приятную иллюзию, что я в безопасности. В то время как жить мне осталось совсем недолго. Придет утро, и меня не станет…
Вот оно что – она думает, что все это ей чудится… Тяжелый случай. Это может быть опасно для ее рассудка: принимать реальность за бред. Ведь это тоже, получается, разновидность бреда… Зря, пожалуй, ее Ника-Кобра прямиком ко мне отправила. Впрочем, если она так сделала, значит, была уверена в адаптационной способности психики моей пациентки. Надо немедленно выводить Наденьку из этого состояния, пока оно не привело к коллапсу ее личности.
Я украдкой вздохнула и решила импровизировать как Бог на душу положит.
– Ну хорошо, – сказала я. – Раз все это не взаправду, и ваш мозг, по вашему мнению, так защищается, то почему здесь нет вашего супруга? Где он?
Она вздрогнула и вцепилась в меня горящим взглядом. Я выдержала этот взгляд – лучше действовать жестоко, но наверняка.
– Он… он умер, – пробормотала Крупская и опустила взор.
– Нут вот, – констатировала я, – вы помните, что он умер – значит, вы не сумасшедшая. Если бы все происходящее являлось плодом вашего больного воображения, то ваш супруг присутствовал бы в нем живым и здоровым.
Она приоткрыла было рот, но ничего не сказала, хотя промелькнувшая у нее мысль была настолько ясной и отчетливой, что и так прочиталась без труда: «Да, действительно…». Она стала озираться вокруг себя, и даже заметила, как нежно обхватывает ее стан красное бархатное кресло. Как колышутся ветерком тонкие кисейные занавески, а босые ноги утопают в мягком ковре…
Моя гостья ощупала на себе грубый тюремный халат, так контрастирующий с окружающим великолепием, и в ее глазах впервые за все время появилась некая осмысленность.
Эффект нужно было закреплять.
– Наденька, – сказала я, – я знаю, что вы человек недюжинного ума. Такие люди, как вы, способны мыслить широко и допускать, что невероятное – очевидно. Так вот: просто поверьте мне. Если вы и вправду сошли с ума, то это ничего не изменит. А если вы в здравом рассудке, это даст возможность воспринять все то, о чем я готова вам поведать, ну а также наглядно продемонстрировать.
Некоторое время Крупская молча смотрела на меня, и наконец решительно кивнула.
– Хорошо, Анна Сергеевна, – сказала она, робко улыбнувшись. – Я буду исходить из того, что все то, что я слышу, вижу и ощущаю – это невероятная правда, и я не проснусь в тюремной камере, чтобы прогуляться на виселицу.
– Ну, вот и замечательно! – улыбнулась я, мысленно щелкнув пальцами. – А теперь, Наденька, берите чашку и пейте чай… И будем беседовать.
Крупская с интересом смотрела, как невидимый слуга наливает ей в чашку чай из керамического чайника. Затем, видя, что я уже пью из своей чашки, последовала моему примеру. Но отхлебнув один глоток, Наденька поставила ее на столик и с чувством сказала:
– Не убивала я Володю, вы слышите, не убивала! Я проснулась, а он уже мертвый, и ничего нельзя было сделать! А меня все бросили, и Парвус[10] на суде сказал, что я мерзкая неблагодарная дрянь!
Я, честно говоря, не знаю, кто такой Парвус, но вот так нападать на убитую горем женщину – это уже что-то запредельно гадкое. Я бы такому человеку руки не подала, и вообще близко бы не подошла, потому что на ментальном плане его мысли должны смердеть как выгребная яма.
– Мы вам верим, Наденька, – сказала я, – мы знаем, что вы не убивали своего мужа. Увы, должна признаться, но косвенной причиной его смерти стала я сама.
– Вы? – удивилась Крупская. – Но каким образом? Ведь вы же тут такие все богатые и могущественные волшебники, ходите через миры как из комнаты в комнату, и чайник у вас сам наливает гостям чай. Какое вам должно быть дело до мелких несчастных людишек, живущих где-то там внизу, до их проблем, горестей и чаяний?
– Ну, Наденька, – сказала я, – вы меня слушали совсем невнимательно. Мы вовсе не похожи на олимпийских богов, пирующих в своих чертогах и склочничающих из-за власти, в то время как на земле льются кровь и слезы. Наш Серегин идет через миры, спасая добрых и уничтожая злых. И в том, что, попав в ваш мир, мы сразу не обратили внимания на вас и вашего мужа, есть наша большая недоработка. Мы, собственно, разделяем цели вашего супруга, но резко против тех методов, которыми он собирался добиваться задуманного. Ведь ваш муж тоже не обычный революционер, каких в Швейцарии было как тараканов за печкой, а неинициированный колдун…
– Володя – колдун?! – перебила меня Крупская; глаза ее расширились от изумления. Она облизала шубы, покашляла и почти шепотом спросила: – Да вы, наверное, шутите?
– Нет, не шучу, – сказала я, – он и сам не подозревал о своих свойствах, потому такой тип колдунов и называется неинициированным. Вот живет человек на свете, ничего такого особенного о себе не думает, но вот ведь факт – ему удается любая, даже самая маловероятная авантюра. А все дело в том, что он неосознанно собирает психическую энергию со своих поклонников и последователей и направляет ее на увеличение вероятности желаемого события. Оппонент вашего мужа, господин Победоносцев, например, делал то же самое, консервируя существующие порядки, и многие с его смертью отметили, что на их горле как будто разжалась неумолимая костлявая рука. На самом деле таинственные обряды, зелья из жаб и восковые куклы, истыканные булавками – это не более чем бутафория, которой жалкие шарлатаны прикрывают отсутствие психической силы и власти над сутью вещей.