Внимательно выслушав этих двух высокопоставленных бабуинов и дождавшись закрытия просмотрового окна, Ильич пришел в невероятное возбуждение.
– Товагищ Сегегин! – экспрессивно воскликнул он. – Вот тепегь вы меня окончательно убедили. Но ведь какие мегзавцы! На людях ведут якобы мигные пегеговогы, а втихагя за спиной у всех сговагиваются о войне. Все, гешено – собигаем партконфегенцию! Пока мы будем бегать за каждым нашим товагищем, вытаскивать людей из ссылок и катогги, вся Евгопа успеет заполыхать ягким огнем!
Собственно, я уже успел объяснить Ильичу, что некоторых членов ЦК желательно оставить там, где они сейчас, причем кое-кого из особо упоротых сделать из живых мертвыми. Ольга Васильевна на каждого партдеятеля составила краткую биографическую справку, и от некоторых пунктов волосы вставали дыбом.
– Товарищ Ленин, – сказал я, – ну зачем нам продолжение существования некоего Филиппа Голощекина, участника убийства царской семьи и кровавого палача казахского народа? Даже Яков Свердлов, сам далеко не ангел, ужасался мизантропии этого человека. С такими товарищами борьба за народное счастье непременно обернется своей противоположностью. Помрет он во сне – и всем сразу легче станет.
– Не знаю, не знаю… – с сомнением произнес Ильич, – уж больно вы, батенька, решительный и бескомпромиссный. Тюкнул по темечку – и в колодец! А ведь это наш товарищ, борец за народное счастье.
– Сегодня этот ваш товарищ беспощаден к представителям проклятой царской своры и пускает их в расход без разделение на женщин и детей, – сказал я, – завтра он перейдет на истребление тех, кого считает буржуями, в том числе врачей, священников, инженеров и учителей, а послезавтра начнет стрелять из пулеметов в народ, бунтующий против зверств продотрядов, которые подчистую выгребают из деревень все съестное, чтобы накормить такие же голодные города. Вы думаете, что двадцать миллионов жертв Гражданской войны – это по большей части люди, непосредственно погибшие в ходе боевых действий между красными и белыми? Черта с два! Это голод, холод в городах, куда перестало поступать топливо, тиф, испанка… А еще вот такие обезумевшие товарищи Голощекины в ЧК и штабс-капитаны Овечкины в белых контрразведках, которые не глядя, пускали в расход всех подозрительных, не деля их на мужчин, женщин и детей. Если бы дело затянулось, так и до полпотовщины могло дойти.
Очевидно, по ходу этого разговора у меня опять проявились нимб, крылья и корзно, потому что Ильич, немного помолчав, примиряюще сказал:
– Ну хорошо, товарищ Серегин, если товарищ Голощекин такой плохой человек, как вы говорите, то мы вынуждены предоставить вам возможность в данном случае действовать по своему усмотрению. Но скажите, что такое полпотовщина?
– Это, – произнес я под громовые раскаты, – такая крайняя степень левого уклона, смешанная с мизантропией, когда победившие революционеры в стремлении избавиться от «буржуазной скверны» начинают истреблять не только бывших чиновников, помещиков и капиталистов, но и вообще всех хоть сколь-нибудь грамотных людей. В одном государстве нынешнего Французского Индокитая такие ретивые борцы за светлое будущее, прогнав колонизаторов, столь рьяно принялись устанавливать свои порядки, что истребили две трети населения, пока не вмешались власти соседней, тоже социалистической, страны, и за месяц не перебили всех озверевших людоедов до единого. Детская болезнь левизны в коммунизме – крайне опасное явление, ибо уводит идею прямо к вратам ада, откуда уже не будет возврата. А ведь эта болезнь идет от постулата Маркса о неизбежности отмирания государства, и тот, кто в него некритически уверовал является нашим врагом. Как пелось в наши времена в одной частушке, «создавая партии и классы, лидеры никак не брали в толк, что идея, брошенная в массы – это девка, брошенная в полк». Тщательнее надо строить идеологию и не тащить в нее отовсюду всяческих нежизнеспособных положений, и жить тогда станет легче, жить станет веселее.
– Да уж, батенька, – буркнул Ленин, – уели вы меня по полной программе… Если правый уклон возвращает нас на исходные позиции капитализма, то левый ведет в кровавые трясины. И ведь признаюсь, я и сам был готов ему поддаться. Вот истребим Романовых и прочих помещиков и капиталистов – и заживем на свободе сыто и счастливо. Ан нет, все совсем не так. Можно было бы счесть ваши книжки вражеской пропагандой, но я ведь и с людьми разговаривал. Развитой социализм – и без войны чуть ли не голод в Центральной России. Люди на поездах из деревень едут в Москву за мясом и колбасой, потому что все это есть только там. Ботинок нельзя купить честному рабочему, потому что их нет, а что есть, то из-под полы и втридорога. Тщательнее надо относиться к идеологическим вопросам, тщательнее.
Я искоса посмотрел на Ильича, которого вдруг потянуло копировать Жванецкого (хотя он, наверное, никогда даже не слышал этой фамилии), и продолжил:
– Также в списке кандидатов в члены ЦК присутствует некто Андрей Бубнов, сторонник углубления гражданской войны и участник всяческих левых уклонов и оппозиций. Его бы в Мексику к буйным латиноамериканским пеонам, разжигать пожар революции где-нибудь подальше от родного дома. Вот там его жгучий, как перец чили, темперамент будет уместен. А среди родных осин такого нам не надо…
– А вот тут вы, товарищ Серегин, несмотря на некоторый максимализм, совершенно правы, – перебил меня Ленин. – Как говаривал Козьма Прутков, «каждый человек бывает незаменим, будучи употреблен на своем месте». Если товарищ Бубнов слишком жгуч для российской действительности, то требуется решением ЦК пересадить его на подходящую почву.
– В Мексике сейчас такая каша, что сам черт ногу сломит, – сказал я. – Революционеры и контрреволюционеры соединяются, разъединяются, от нежной дружбы переходят к лютой вражде, а потом опять мирятся. На этой каше пытается погреть руки Германская империя. Еще совсем недавно она поддерживала буржуазно-помещичий режим генерала Уэрты, но когда тот договорился с янки, немцы переключили свою благосклонность на повстанцев. Чтобы помешать германским кораблям выгружать в Мексике оружие и боеприпасы, в апреле этого года американцы оккупировали порт Веракрус. Они выведут свои войска, только когда убедятся, что ни один германский пароход не проскочит мимо завесы британских крейсеров. Мне для поставок оружия и людей не нужны пароходы, поэтому товарища Бубнова вместе с партиями трофейного германского оружия, винтовками, пушками, пулеметами, патронами и снарядами надо будет забрасывать к мексиканским повстанцам в тот момент, когда иссякнет ручей германской поддержки. Вопрос в том, что в Мексике в ходу именно германское оружие, поэтому, если мы решим проводить мексиканскую операцию, мне нужно будет найти место и время, где я смогу жестоко обуть войска кайзера Вильгельма, чтобы потом иметь возможность кормить мексиканскую революцию этими трофеями. А это где-то октябрь-ноябрь, не раньше. Так что товарища Бубнова лучше оставить на месте, не трогая руками, чтобы употребить по назначению в строго отведенное для того время.
– Так вы, товарищ Серегин завели речь о Мексике не просто так? – удивился Ленин. – А я-то думал, что это у вас просто к слову пришлось.
– Я ничего не делаю просто так, – ответил я. – Дело даже не в Мексике, а в их северном соседе. Североамериканские Соединенные Штаты – наш экзистенциальный враг, точнее, тамошние власть имущие считают, что таковым врагом для них является Россия – неважно, имперская, советская или демократическая. Тот, кто не жил во втором десятилетии двадцать первого века, не поймет, каково это, когда срываются все идеологические покровы и выясняется, что тебя ненавидят не за коммунистическую идеологию, а за то, что ты русский, который хочет продолжить жить вопреки желанию мировых владык, чтобы ты умер. Вся ваша классовая борьба после этого – мелочь и преснятина. Полномочий подвесить на низкой орбите «Неумолимый» и долбануть по североамериканскому континенту до расплавления скального основания, у меня в этом мире нет, да это пока излишне. Зато я могу изрядно осложнить жизнь американскому государству путем организации у него под боком незаживающей кровавой язвы. Полноценной социалистической революции в Мексике не организовать, не те условия, зато затяжная гражданская война с постоянными набегами буйных партизанских отрядов на территории севернее Рио-Гранде из нынешнего положения дел может получиться хоть куда. Пусть лучше янки воюют у себя дома с сапатистами и вильистами, чем лезут в Европу делать гешефты на чужой для них войне. В аналогичном случае, во времена Смуты, когда мне нужно было ослабить давление католической Польши на выходящее из состояния шока Российское государство, я омолодил престарелого Генриха Наваррского, научил его людей, как современными им методами бороться с непревзойденной польской крылатой гусарией. И как только это было сделано, с таким шилом в заднице католическому миру стало не до походов на восток.
– Да вы, товарищ Серегин, однако, стратег! – хмыкнул Ильич. – Нам до вашего уровня еще далеко. Впрочем, насколько я понимаю, по прочим кандидатурам делегатов на конференцию у вас возражений нет.
– За исключением Якова Свердлова, – сказал я, – в нашей истории числящегося одним из главных разжигателей Гражданской войны. Этот человек обуреваем жестокими национальными комплексами, и в революции видит способ отомстить всем обидчикам своего богоизбранного народа. Тот же товарищ Голощекин – только умнее и в облегченной комплектации. Кроме того, вы читали, наверное, о правоэсеровском покушении на свою особу летом восемнадцатого года. В советских учебниках не писали, что Фанни Каплан была слепа как крот, и из браунинга могла попасть разве что в стену в десяти шагах, а товарищ Свердлов тогда повел себя как главный бенефициар того покушения, и из кабинета Предсовнаркома его пинками и подзатыльниками выкидывали люди товарища Дзержинского. А еще через полгода он умер – то ли от простуды или испанки, то ли от того, что на митинге был до полусмерти избит рабочими железнодорожных мастерских в Орле. И никого тогда не наказали. Так что делайте выводы и подумайте, стоит тащить сюда этого человека или его лучше оставить на месте, до поры не трогая руками. Едва он перешагнет порог портала, я буду вынужден отправить его в беспощадные объятия товарища Бергман. И живым и в ясной памяти из наших застенков он уже не выберется никогда.